Модуль

«Характер политического курса после Отечественной войны 1812 г.

Военные поселения: история, историография, источники»

Военные поселения и граф А. А. Аракчеев

в свидетельствах современников

А. И. Михайловский-Данилевский (1790–1848). Из воспоминаний. – См.: Аракчеев: свидетельства современников. – М., 2000. – С. 42–47.

Александр Иванович Михайловский-Данилевский – флигель-адъютант и секретарь начальника Главного штаба с 1816 г., с 1835 г. – сенатор, военный историк.

«…Без блистательных подвигов, без особенных дарований от приро­ды, не учившийся ничему, кроме русского языка и математики, даже без тех наружных приятностей, которые иногда невольно привлекают к чело­веку, граф Аракчеев умел, однако же, один из пятидесяти миллионов подданных приобрести неограниченное доверие такого Государя, который имел ум образованнейший, обращение очаровательное и которого свой­ства состояли преимущественно в скрытности и проницательности. Аракчеев был ненавидим за свои бесчеловечные поступки с солдата­ми и за дерзкое поведение с офицерами. Жестокость его с нижними чи­нами простиралась до того, что он однажды схватил гренадера за усы и оторвал оные вместе с мясом. При смотре Екатеринославского гренадер­ского полка, который он был послан инспектировать, он назвал при всех знамена сего полка, столько прославившегося своею храбростию, екате­рининскими юбками. Можно вообразить, с каким негодованием долж­ны были слушать офицеры века Екатерины слова сии, произнесенные человеком, не бывавшим никогда на войне.

Удалясь в Грузино, он соорудил там великолепный дом, насадил пре­лестный сад и так обстроил крестьян, что село сие по красоте своей, а особенно по существующему в оном необыкновенному порядку почита­ется в России образцовым. Оно было столь многими описано, что я об нем более не распространюсь. Александр употребил на службу любимца родителя своего и поручил ему артиллерию, которую он совершенно преобразовал и сделал ее пер­вою в Европе, чем навсегда приобрел себе признательность России. После Тильзитского мира его назначили военным министром, на сем поприще он оказал необыкновенную и непомерную строгость, сделавшую его ужа­сом армии. Он ввел в разных частях управления, особенно в комиссари­атском и провиантском департаментах, где искони были вековые злоупо­требления, порядок и устройство, до того в оных неизвестные и которые поныне в оных существуют. При учреждении Государственного совета он поступил в председатели военного департамента оного, но так как по сему званию почти не было никаких занятий, то Государь, который со време­ни его министерства возымел к нему беспредельное доверие, поручал ему разного рода дела. Во время Отечественной войны и заграничных похо­дов он был неразлучен с Его Величеством, хотя в сражениях он находил­ся всегда вне пушечных выстрелов, невзирая на носимый им военный мундир. По возвращении армии из-за границы ему поручили трудный подвиг образовать военные поселения, которые он устроил превосходно, хотя, по обыкновению своему, поступая с неумолимою строгостию, он навлекал на себя упреки и нередко проклятия поселян, которых надлежало обращать в военные.

Граф Аракчеев отличался от всех тех, которые были при дворе, своею молчаливостью и уединенным образом жизни. Он вставал в четыре часа утра и, употребивши несколько времени на устройство домашнего своего хозяйства, в котором у него был примерный порядок, и на чтение пери­одических сочинений, он принимался за дела государственные в шесть часов, когда все еще в Петербурге покоилось во сне. Он обедал в два часа один или с доктором своим и редко с каким-нибудь старинным знакомым; званых же обедов у него почти никогда не бывало, стол его составляли три умеренные блюда. Потом он опять садился за работу, а иногда по вечерам играл в бостон по десяти копеек с некоторыми приятелями сво­ей молодости, из круга коих он никогда не выходил. В девять часов уже бывал в постели, и сему образу жизни он ни под каким предлогом не изменял; в театре, на балах и в обществах его никто не видал.

Трудолюбие его было беспримерное, он не знал усталости, и, отказав­шись от удовольствий света и его рассеянностей, он исключительно жил для службы, чего и от подчиненных своих требовал. Впрочем, он не во всех поступках своих был стойким; он имел у себя любовниц... Отличительная черта в характере Аракчеева состояла в железной воле; он не знал никаких препон своему упрямству, не взирал ни на какие светские приличия, и все должно было ему покоряться, хотя в делах он на себя не принимал ответственности, говоря часто, что он не что иное, как исполнитель Высочайших повелений. По сей причине он был совершенно недоступен; дом его в Петербурге уподоблялся крепости, куда имел вход только тот, кого он приглашал. Тысячи имели в нем нужду, ибо все дела государственные шли чрез его руки, и никто к нему не был допускаем, а ежели кому удавалось каким-нибудь случаем изложить ему свою нужду, то лаконический и обыкновенно дерзкий ответ бывал последствием долговременных усилий до него дойти. Можно легко себе представить, что таковые поступки сделали его для всех ненавистным, и так как он от природы не получил возвышенных чувств и учением не был приготовлен к занятию того важного места, на которое судьба его возвела, то нет сомнения, что странное поведение его, приличное визирям Востока, внушено ему было презрением к человече­ству, ибо все без изъятия перед ним изгибалось. Я его почти ежедневно несколько лет видал во дворце; при появлении его в так называемой секретарской комнате, где собирались адъютанты Государевы и докладчики, происходило вдруг такое молчание, как в церкви. Аракчеев становился в углу близ окна; всех взоры на него устремлялись, но весьма немногие удо­стаивались какого-нибудь приветствия с его стороны. На мрачном лице его редко, очень редко показывалась улыбка, и надобно было видеть тогда, с какою жадностью ее ловили. Он во дворце как бы выходил из обыкновен­ного круга подданных и имел какую-то особенную сферу. Те, которых он приглашал в Грузино, где он бывал отменно гостеприимен, почитались счастливцами, особенно Провидением покровительствуемыми; люди, облеченные в первые государственные звания, поспешали туда с радостию новобрачных, несмотря ни на лета свои, ни на время года… Иные хвалили его бескорыстие, но оно, по моему мнению, не было в нем добродетелью, а просто благоразумием, ибо, не имевши никакого родового имения, он получил по службе более двух тысяч душ, жил в казенном доме и пользовался казенным экипажем не только в городе, но даже и для частых поездок своих в Грузино, следовательно, чего же ему было более желать. Говорили также, что он нечестолюбив, основываясь на том, что он был один в России, который не принимал знаков отли­чия, но в подобном отказе я, напротив того, видел признак честолюбия, что он презирал ордена в такое время, когда все военные были ими без меры украшены и что для сходства их с Чупятовым недоставало им толь­ко мароккских лент и звезд. Государь хотел пожаловать его при взятии Парижа в генерал-фельдмаршалы, но он решительно отказался от сего чина. Он также отправил обратно орден святого Андрея Первозванного, а оставил у себя только рескрипт на оный. Уверяют, что сие им сделано было по той причине, что за Аустерлицкое сражение ему хотелось полу­чить Георгиевский крест, который тогда во множестве и без всякого раз­бора раздавали, но так как ему оного не было назначено, то он с тех пор обещался не принимать никаких знаков отличия, за исключением, одна­ко же, портрета Государева. Сия самая высшая награда пожалована была в царствование Александра только воспитателю его князю Салтыкову, избавителю России князю Смоленскому и графу Аракчееву, который и при сем случае оказал одну из странностей, нередко в его жизни встреча­ющихся. Портрет сей прислан был ему, как и прочим, с бриллиантовы­ми украшениями, но он драгоценные камни возвратил назад, а оставил у себя только одно изображение монарха.

Впрочем, император давал ему такие награды, каковых ни один под­данный не удостаивался получать. Старший полк пехоты, Ростовский, был назван по его имени, чему тогда не было примера; император в сад Грузина подарил чугунные ворота и туда же прислал яхту, совсем воору­женную и с великими издержками в Грузине перевезенную. Экипаж мор­ской на сем судне содержим был на счет казны. Знамена полка его име­ни поставлены были тоже в церковь Грузина, в которой граф Аракчеев воздвиг памятник императору Павлу с изваянием сего монарха, перед коим лежит распростертый воин, произносящий следующие слова: “Дух мой чист перед тобою и сердце право”. У подножия монумента вырыта могила для графа Аракчеева. Лестнее, чем все сии награды и подарки, была к нему беспредельная доверенность Александра, который его одного во все свое царствование в письмах своих называл “другом, верным своим другом”. Однако же сей Государь, всеми обожаемый, не мог обратить к нему сердца подданных своих, которые исполнены были истинною ненавистью к сему временщику, хотя при могуществе его ему стоило бы так мало, чтобы заставить себя любить, между тем как крутым нравом своим и дер­зостью своею он довел себя до того, что хотя на него и не смели роптать явно, но едва имя его произносилось в дружеской беседе, как оно было покрываемо поруганиями...»

Ф. Ф. Вигель (1786–1856). Записки. – См.: Аракчеев: свидетельства современников. – м., 2000. – с. 47–51.

Филипп Филиппович Вигель, в 1800–1802 гг. – служба в Московском архиве коллегии иностранных дел, до 1823 г. – на службе в министерстве внутренних дел, министерстве финансов.

«…Во время последней кампании против французов Император собственными глазами убедился во многих беспорядках по военному управ­лению, кои, по мнению его, были причиною последних неудач нашего войска; одною артиллерией, доведенною до совершенства графом Арак­чеевым, остался он доволен. Зная, сколь имя сего человека, дотоле од­ними только отдельными частями управлявшего, было уже ненавистно всем русским, но полагая, что известная его энергия одна лишь в состо­янии будет восстановить дисциплину в войске и обуздать хищность комис­сариатских и провиантских чиновников, он не поколебался назначить его военным министром... Еще в ребячестве слышал я, как с омерзением и ужасом говорили о людоеде Аракчееве. С конца 1796 года по 1801-й был у нас свой терроризм, и Аракчеев почитался нашим русским Маратом. В кроткое царствование Александра такие люди казались невозможны; этот умел сделаться необ­ходим и всемогущ. Сначала был он употреблен им как исправительная мера для артиллерии, потом как наказание всей армии и под конец как мще­ние всему русскому народу. Давно уже вся Россия говорила о сем челове­ке, а я не сказал ни одного слова; но здесь только нашел я место вкрат­це, по-своему, начертать его жизнь и характер, впрочем, всем известные.

Сын самого бедного дворянина Новгородской губернии, он в малолет­стве отдан был в артиллерийский кадетский корпус. Одаренный умом и сильной над собою волею, он с ребячества умел укрощать порывы врож­денной своей злости: не только покорялся всегда высшим над собою, но, кажется, любил их власть, видя в ней источник, из коего единственно мог он почерпать собственную. Не занимаясь изучением иностранных язы­ков, пренебрегая историей, словесными науками, до того, что плохо выучился русской грамоте, чуждый совершенно чувству всего изящного, молодой кадет, любя только все расчетливое, положительное, прилепился к одним наукам математическим и в них усовершенствовался. Выпущен­ный в офицеры, он попал в артиллерийскую роту, которая для потехи дана была наследнику престола и находилась при нем в Гатчине. Лучшей школы раболепства и самовластия найти бы он не мог; он воз­мужал среди людей отверженных, презираемых, покорных, хотя завист­ливых и недовольных, среди этой малой гвардии, которая должна была впоследствии осрамить, измучить и унизить настоящую, старую гвардию. Чувствуя все превосходство свое перед другими гатчинцами, Аракчеев не хотел им быть подобен, даже и в изъявлениях холопской своей пре­данности.

Употребляя с пользою данную ему от природы суровость, он давал ей вид какой-то откровенности и казался бульдогом, который, не смея ни­когда ласкаться к господину, всегда готов напасть и загрызть тех, кои бы воспротивились его воле. Таким образом приобрел он особую доверенность Павла I. При вступлении его на престол был он подполковник, через два дня после того генерал-майор, в Аннинской ленте, и имел две тысячи душ. Не довольствуясь обогащением, быстрым возвышением его, новый император открывал широкое поле его известной деятельности, создав для него новую должность коменданта города Петербурга (не крепости) и в то же время назначив его генерал-квартирмейстером армии и начальни­ком Преображенского полка. На просторе разъяренный бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать все ему подчиненное: офи­церов убивал поносными, обидными для них словами, а с нижними чи­нами поступал совершенно по-собачьи: у одного гренадера укусил нос, у другого вырвал ус, а дворянчиков унтер-офицеров из своих рук бил пал­кою. Он был тогда еще весьма не стар, не совсем опытен и в пылу моло­дости спешил по-своему натешиться. Впоследствии выучился он кусать и иным образом. И такие деяния, об ужасе коих не смели ему доложить, почитались милостивцем его за ревностное исполнение обязанностей. Год спустя чрезмерное его усердие изумило самого царя, и в одну из добрых его минут, внимая общему воплю, решился он его отставить и сослать в пожалованную им деревню.

Не более года оставался он в ней. Она была в близости от Петербур­га, и как Государю стоило, так сказать, протянуть к нему руку, то он и не утерпел, чтобы не призвать проученного им приверженца и не назна­чить инспектором всей артиллерии. Мне неизвестна причина новой немилости к нему Царя; вероятно, наговоры и происки бесчисленных неприятелей; только вторично должен был он удалиться. Вызванный в последний раз, он въезжал в заставу сто­лицы в ту самую минуту, когда прекращалась жизнь его благодетеля. Сельское житье его было мучительно для несчастных его крестьян, между коими завел он дисциплину совершенно военную. Ни покоя, ни малейшей свободы, ни веселия, плясок и песен не знали жители села Грузино, некогда поместья князя Меншикова. Везде видны были там чистота, порядок и устройство, зато везде одни труды, молчание и тре­пет. И эта каторга должна была служить после того образцом изобретен­ных им военных поселений…

Войдя раз в частые сношения с молодым Императором, он лучше, чем отца его, успел его обольстить своею грубою, мнимо откровенною покорностию; все убеж­дало Александра в его чистосердечии, самый девиз в гербе, при пожало­вании ему Павлом графского достоинства им избранный, “Без лести пре­дан”…»