Вопрос 26.
Причины.
Франция в XVIII веке была монархией, опиравшейся на бюрократическую централизацию и постоянную армию. Существовавший в стране социально-экономический и политический режим сложился в результате сложных компромиссов, выработанных в ходе длительного политического противостояния и гражданских войн XIV—XVI вв. Один из таких компромиссов существовал между королевской властью и привилегированными сословиями — за отказ от политических прав государственная власть всеми бывшими в её распоряжении средствами охраняла социальные привилегии этих двух сословий. Другой компромисс существовал по отношению к крестьянству — в течение длительной серии крестьянских войн XIV—XVI вв. крестьяне добились отмены подавляющего большинства денежных налогов и перехода к натуральным отношениям в сельском хозяйстве.
Третий компромисс существовал в отношении буржуазии (которая в то время являлась средним классом, в интересах которой правительство тоже делало немало, сохраняя ряд привилегий буржуазии по отношению к основной массе населения (крестьянству) и поддерживая существование десятков тысяч мелких предприятий, владельцы которых и составляли слой французских буржуа. Однако сложившийся в результате этих сложных компромиссов режим не обеспечивал нормального развития Франции, которая в XVIII в. начала отставать от своих соседей, прежде всего от Англии. Кроме того, чрезмерная эксплуатация все больше вооружала против себя народные массы, самые законные интересы которых совершенно игнорировались государством.
Постепенно в течение XVIII в. в верхах французского общества зрело понимание того, что Старый порядок с его неразвитостью рыночных отношений, хаосом в системе управления, коррумпированной системой продажи государственных должностей, отсутствием четкого законодательства, «византийской» системой налогообложения и архаичной системой сословных привилегий нужно реформировать. Кроме того, королевская власть теряла доверие в глазах духовенства, дворянства и буржуазии, среди которых утверждалась мысль, что власть короля является узурпацией по отношению к правам сословий и корпораций (точка зрения Монтескье) или по отношению к правам народа (точка зрения Руссо). Благодаря деятельности просветителей, из которых особенно важны физиократы и энциклопедисты, в умах образованной части французского общества произошёл переворот. Наконец, при Людовике XV и в ещё большей мере при Людовике XVI были начаты реформы в политической и экономической области, которые неизбежно должны были привести к краху Старого порядка.
Характер
Историки утверждают, что Великая французская революция по своему характеру была «буржуазной», заключалась в смене феодального строя капиталистическим, и ведущую роль в этом процессе играл «класс буржуазии», свергнувший в ходе революции «феодальную аристократию». Большинство других историков с этим не согласны[1], указывая на то, что: 1) феодализм во Франции исчез за несколько столетий до революции (см. Старый порядок); 2) французская аристократия в действительности включала не только крупных землевладельцев, но и крупных капиталистов[2]; 3) именно французская аристократия насаждала капиталистические (рыночные) отношения в течение 25-30 лет, предшествовавших 1789 году [3]; 4) революция началась с массовых восстаний крестьян и горожан, носивших антикапиталистический характер, и они продолжались в течение всего её хода, причем активное участие в них принимала и буржуазия, представлявшая собой французский средний класс [4]. 5) Те, кто оказался у власти после первого этапа революции, особенно в провинциях, в большинстве не были выходцами из буржуазии, а были дворянами, которые и до революции были у руля власти — собирали налоги, ренту с населения и т. д.[5].
Среди немарксистских историков преобладают два взгляда на характер Великой французской революции, не противоречащих друг другу. Традиционный взгляд, возникший в конце XVIII — начале XIX вв. (Сийес, Барнав, Гизо), рассматривает революцию как всенародное восстание против аристократии, её привилегий и её методов угнетения народных масс [6], откуда революционный террор против привилегированных сословий, стремление революционеров разрушить всё, что ассоциировалось со Старым порядком, и построить новое свободное и демократическое общество. Из этих устремлений вытекали и главные лозунги революции — свобода, равенство, братство.
Согласно второму взгляду, который разделяет большое число современных историков (в том числе В. Томсинов, И. Валлерстайн, П. Губер, А. Коббо, Д. Герэн, Э. Леруа Ладури, Б. Мур, Хунеке, и др.), революция носила антикапиталистический характер и представляла собой взрыв массового протеста против капитализма или против тех методов его распространения, которые применялись правящей верхушкой [7].
Имеются и другие мнения о характере революции. Например, историки Ф. Фюре и Д. Рише рассматривают революцию в значительной мере как борьбу за власть между различными группировками, сменявшими друг друга несколько раз в течение 1789—1799 гг.[8]. Существует взгляд на революцию как на освобождение основной массы населения (крестьян) от чудовищной системы угнетения или некой разновидности рабства, откуда основной лозунг революции — свобода, равенство, братство [9].
Влияние.
Влияние Великой французской революции на Россию достаточно подробно рассмотрено в целом ряде работ отечественных авторов – М.М. Штранге, К.Е. Джеджулы, О. В. Орлик, Б. С. Итенберга, сотрудников альманаха «Великая французская революция и Россия» и т.д[1]. Однако оборотная сторона этого процесса – отражение русской проблематики в общественном мнении революционной – Франции изучена гораздо слабее. Между тем проблема эта имеет огромное значение, ибо сложившийся в ту отдаленную эпоху стереотип России приобрел чрезвычайную устойчивость и с определенными видоизменениями удерживается на Западе до настоящего времени.
Франция сыграла ключевую роль в формировании образа России на Западе. Это объясняется как ее интеллектуальной гегемонией в Европе в эпоху Просвещения, так и гегемонией французского языка, сохранявшейся еще долго после окончания «Века Просвещения». Так как подавляющее большинство образованных европейцев первой половины XIX в. свободно владело французским языком и не испытывало трудностей при чтении французских книг, содержавшиеся в них идеи получали особенно широкое распространение на всем континенте.
Затронутая нами проблема важна еще и потому, что она тесно связана с идеологией Просвещения, а точнее, с ее глубоким кризисом на рубеже XVIII – XIX вв. Французская революция безжалостно развеяла очарование теорий, авторитет которых казался незыблемым в предшествующие десятилетия. События развивались совсем не так, как предполагали «философы», повсюду иррациональное брало верх над рациональным. Отсюда вывод, что человеческий разум слаб и не может служить залогом общественного прогресса, а так же духовные метания европейских интеллектуалов, ниспровержение старых и создание новых идолов.
Все это отчетливо проявилось в отношении к России, стоит только сравнить то, что писали о ней Вольтер и маркиз де Кюстин[2]. Два эти полюса разделяет не такой уж большой промежуток времени, но его насыщенность событиями вполне объясняет произошедшие радикальные изменения.
Россия впервые привлекла к себе взоры Европы при Петре I. До этого она была для европейцев (за исключением своих ближайших соседей) столь же далекой, экзотической и даже полусказочной страной, как Китай или Япония. Тем большим было изумление, когда «как спущенный корабль, – при стуке топора и громе пушек»[3], на восточных границах континента вдруг возникла гигантская империя, властно заявившая о своих притязаниях на статус великой европейской державы. Разгром непобедимой Швеции, русское вмешательство в дела Польши и Германии требовали осмысления. Тем временем во Франции уже начинался «Век Просвещения». Просветители и взяли на себя задачу оценить «русский феномен».
В основном их оценка была положительной. Вольтер, Дидро, Гримм видели в исторических судьбах России лишнее подтверждение тезиса о прогрессе, связанном с успехами просвещения и реформаторской деятельностью «монархов-философов». Петр I и Екатерина II ставились в пример другим самодержцам в качестве образца «просвещенных правителей», правильно понимающих свою миссию. Конечно, здесь сказывалось крайне слабое знание упомянутыми писателями подлинной российской действительности. Они замечали лишь увитую лаврами военных побед «витрину» империи, не вникая в подробности ее внутренней жизни. Немалое значение имели и ловкие пропагандистские акции Екатерины (вроде предложения печатать в России запрещенную французскими властями Энциклопедию), ее интимная переписка с «философами» и т.п. Мы однако сосредоточим внимание на двух факторах, без которых русофильство французских интеллектуалов XVIII в. было бы вряд ли возможным.
Характерной чертой просветительской идеологии был ее космополитизм. Сколько бы мы ни искали, мы не найдем у ее представителей следов того национализма, который наложил глубокий отпечаток на историю XIX в. Ярчайший пример тому – восхищение французских просветителей Англией, заклятым врагом их родины. На протяжении целого столетия французы и англичане скрещивали оружие по всему миру, но это мало волновало граждан «республики слова».
Отношения Франции с Россией тоже были далеки от идеальных. Французская дипломатия традиционно поддерживала своих ближайших союзников на востоке – Турцию и Швецию, которые помогали ей бороться с Габсбургами. Но как раз эти державы стали мишенью русской экспансии, что, естественно, отравило франко-русские отношения. Так продолжалось до 1756 г., когда в Европе произошла так называемая дипломатическая революция: Франция и Австрия помирились после многолетней вражды и даже заключили между собой тесный союз, чтобы совместными усилиями обуздать непомерные аппетиты Фридриха II.
Здесь, казалось бы, открывалась возможность для серьезного улучшения франко-русских отношений, тем более что Россия приняла участие в Семилетней войне на стороне союзников. Однако этого не случилось, потому что Франция продолжала упорно держаться за своих шведских и турецких друзей. К тому же до предела обострился польский вопрос. Благодаря браку Людовика XV с Марией Лещинской, он рассматривался Бурбонами как своего рода фамильное дело, отчего французское правительство и слышать не желало о разделе Польши. Напротив, Екатерина II настойчиво претворяла в жизнь этот проект[4].
При господстве космополитизма в рядах французских «философов» все это не имело особых последствий. Точно так же образ России не был отягощен религиозными предубеждениями. Просветители вели непримиримую войну с католицизмом и потому вовсе не собирались нападать на «схизматиков». «Ничтожество» православного духовенства, о котором столько сокрушались потом на Западе, было для них не бедой, а благом. Вольтер приветствовал петровскую секуляризацию, в частности упразднение патриархата, как безусловно прогрессивную меру, направленную на подчинение духовенства светской власти и создающую тем самым условия для веротерпимости.
Революция в корне изменила ситуацию. По мере ее развития все заметнее становится отход от принципов просветительской идеологии, хотя революционеры и клялись в нерушимой верности им. На смену космополитизму пришел национализм, сначала декорированный благородными одеждами «патриотизма», но очень скоро представший в своей абсолютной наготе. Писатели, ораторы, публицисты, то есть те, кто формировал общественное мнение, либо из ложно понятого демократизма, либо в погоне за популярностью не считали зазорным подлаживаться к кровожадным инстинктам и грубым предрассудкам безграмотной массы. Среди этих предрассудков национальная неприязнь, а то и прямая ксенофобия занимали далеко не последнее место. В период якобинской диктатуры процесс достиг кульминации. Декрет Конвента не брать в плен англичан и заявление Сен-Жюста, что каждый проживающий во Франции иностранец подозрителен, говорят сами за себя[5].
Впрочем, якобинская пропаганда еще не выделяла Россию из общего ряда враждебных революционной Франции держав. Речь шла о «развенчании» Екатерины II. «Северная Семирамида» изображалась таким же деспотом и чудовищем, как и прочие «коронованные тираны», только похитрее других, раз она сумела так вскружить головы даже умнейшим людям своего времени. «Императрица Екатерина, – писала 24 мая 1794 г. «Монитер», – всегда считала, что обманывать – значит царствовать. Ее характер снискал ей высокую репутацию в Европе, и особенно во Франции, что помогло ей наложить ярмо на собственную страну. Отсюда ее известные всем заботы представить себя в наилучшем свете. Некоторые философы были одурачены, и знаменитые писатели разделили ту же ошибку. Подлый обман увенчался полным успехом…»[6].
Дополнительную пикантность ситуации придавали хорошо известные на Западе обстоятельства государственного переворота 1762 г., то есть убийство Петра III, а также вражда императрицы и наследника. До поры до времени на эти сюжеты было наложено табу, теперь же якобинцы не преминули использовать их в своих целях. Та же «Монитер» 14 мая 1794 г. с удовольствием повторяла (а возможно, и сама выдумала) небылицу, якобы сообщенную из Гамбурга: «Более 30 писем из Кронштадта извещают о важном событии в Петербурге. Самая яростная ссора вспыхнула между великим князем и его матерью. Письма еще оставляют сомнения в исходе борьбы: одни говорят, что великий князь упрятал свою мать в крепость, согласно другим, он потерпел поражение и был удавлен по приказу свирепой Екатерины, этой женщины, уже запятнанной кровью ее супруга…»[7].
Подобные статьи в почти официальном органе, выходившем огромным тиражом, создавали у рядового обывателя представление о России как о совершенно дикой стране, где венценосцы только тем и заняты, что убивают друг друга, а задавленные деспотизмом подданные, не исключая и представителей высшего сословия, покорно молчат. Ничего похожего давно уже не существовало ни в одной другой стране Европы. К сожалению, приходится признать, что такое представление было близко к реальности, если вспомнить, что Павел I не избежал в 1801 г. участи, предсказанной ему якобинцами семью годами раньше.
Обращает на себя внимание тот факт, что особенно яростная атака на Екатерину совпала по времени с началом польского восстания Костюшко. Это восстание явилось важным этапом в процессе развития антирусских настроений во Франции. Французская печать широко и в самом сочувственном тоне освещала борьбу поляков, однако знакомство с газетными материалами убеждает, что они были продиктованы не только революционной солидарностью, а в известном смысле представляли собой реанимацию прежних взглядов на Польшу как сферу французских интересов. Парижские газеты рекомендовали Костюшко «пустить в ход меч террора», но обрекали ему лишь «предателей нации», то есть сторонников России. «Патриоты», читай профранцузски ориентированная часть магнатов, наоборот, превозносились до небес. Таким образом, из «польской революции» выхолащивалось всякое социальное содержание, и она направлялась в чисто национальное, а лучше сказать, выгодное для Франции русло. Подчеркнем, что на этот путь ее толкали вроде бы пламенные уравнители-якобинцы.
Что же тогда сказать о термидорианцах, окончательно отбросивших всякую социальную демагогию и сделавших национализм единственным мерилом своей внешней политики? Трагическая развязка польского восстания пришлась на время после 9 термидора. Она вызвала глубокое разочарование во Франции. Общественное мнение было возмущено действительно жестокими действиями карателей. Газеты еще более сгущали краски, описывая ужасы штурма Праги, где, по их явно преувеличенным данным, войсками Суворова было перебито 20 и даже 30 тысяч мирных жителей (последняя цифра едва ли не превышает все население этого варшавского предместья). Но вот что интересно. Не скупясь на проклятия по адресу «русских варваров», парижская пресса заметно щадит их союзников-пруссаков, которые тоже вели себя в Польше далеко не как ангелы. Разгадка этого явления очень проста: в Базеле открываются мирные переговоры между Французской республикой и Пруссией, успех которых должен быть обеспечен любой ценой[8].
Здесь мы подходим к чрезвычайно важному, можно сказать, переломному моменту, когда французская пропаганда приобрела собственно антирусский характер и началось формирование центральной идеи будущего стереотипа. Суть ее сводится к отсечению России от Европы. Место оппозиции «свободная Франция – угнетенная вся остальная Европа» (включая и Россию) занимает другая: «цивилизованная Европа – варварская Россия». В основе такого изменения лежит чистый прагматизм. Правители Франции заинтересованы в достижении мира с сохранением всех завоеваний, а впоследствии в недопущении новых войн, которые то и дело провоцирует их великодержавная политика постоянной экспансии. Что может служить этому лучше, чем создание образа общего врага, против которого надо защищать общие фундаментальные ценности?
«Отлученная» от Европы варварская Россия, по мысли авторов этой концепции, постоянно рвется туда, чтобы подчинить континент своему игу. Это доказывается непрерывным расширением ее западных границ. В 1797 г. нашлось и «неопровержимое документальное подтверждение»: с благословения Директории в ход был пущен более чем сомнительный «документ», известный как «Завещание Петра I»[9]. Не останавливаясь подробно на этой фальшивке, заметим только, что она появилась очень кстати, именно тогда, когда планировавшаяся Египетская экспедиция требовала обеспечить тылы в Европе.
Не сумев помешать образованию Второй коалиции, французская пропаганда продолжала действовать в прежнем направлении. «Храбрые австрийцы, – еще в апреле 1799 г. взывал в своей прокламации французский командующий на Рейне Бернадот, – неужели вы будете сражаться вместе с северными варварами, которые идут поработить Германию?»[10] «Безумию Вены» противопоставлялась «твердая и мудрая» политика Берлинского двора, решившего придерживаться нейтралитета. Заодно Фридрих-Вильгельм III изображался чуть ли не великомучеником, которому ежечасно приходится сносить угрозы и оскорбления Павла за свою приверженность миру, а значит, «европейской идее».
В период Директории и Консульства во Францию вернулось много эмигрантов, в том числе из России. Это были очень разные люди, с разной судьбой и политическими взглядами. Некоторые из них бежали от революции, другие искали фортуны в России задолго до 1789 г. Но всех их объединяло то, что они не понаслышке знали страну, о которой рассказывали теперь соотечественникам. Значимость русской темы способствовала выходу большого количества книг и брошюр соответствующего содержания.
Мы упомянем лишь несколько из этих сочинений, авторы которых старались держаться в рамках объективности, чтобы показать, что даже доброжелательное отношение к стране и ее народу не мешало им подкреплять своим авторитетом очевидцев уже сложившееся предубеждение. Дело в том, что эти авторы впервые привлекли внимание к крепостному праву в России. То, о чем просветители XVIII в. говорили только вскользь либо вообще молчали, виделось им главным в русской жизни, ключом к ее пониманию, так же как и пониманию внутренней и внешней политики русского правительства. Сказанное в равной степени относится к трудам Кастера, Массона, Рюльера[11], но особо хотелось бы выделить книгу Пассенана[12].
Правда, это произведение с характерным заглавием «Россия и рабство в их отношении к европейской цивилизации» появилось значительно позже, в 1822 г., однако сам автор говорит, что оно было задумано еще на рубеже веков, когда он жил в России. Филантроп и либерал Пассенан ставит перед собой благую цель: убедить русских крепостников-помещиков («бояр») даровать свободу их крестьянам («рабам»), показав им, что крепостничество – главная причина отсталости империи и несовместимо с европейской цивилизацией. Но сам он плохо верит в успех. Его книга – это скорее новое предупреждение Западу о грозящей ему страшной опасности. Отдавая дань времени, он слегка модернизирует понятие «русского деспотизма», указывая, что дело тут не в самодержавии, а в господстве «зловещей фракции бояр», которую он характеризует следующим образом: «Она ненасытна на почести и деньги. Европейский мир для нее бедствие, потому что он задерживает чинопроизводство, закрывает дорогу милостям и дает монарху время бросить взгляд реформатора на ее скандальные злоупотребления. Презирая торговлю, ремесла, науку как пустую трату времени, она направляет всю свою энергию на войну, которая дает ей возможность удовлетворить свою алчность, увеличить число своих приверженцев, угнетать народ и сделаться необходимой государю. Предшественники Александра вели многочисленные войны, чтобы дать выход ее энергии, успокоить ее буйный нрав, а может быть, и для того, чтобы разрушить опасные амбиции и предотвратить дерзкие и преступные предприятия. Более 300 лет она ведет непрерывную войну и хочет сделать ее вечной. Уничтожив и поглотив все страны, которые некогда были соседями России как в Азии, так и в Европе, она бросает жадный взор на остальную часть Европы, которую тоже стремится пожрать, пусть даже ей пришлось бы для этого мобилизовать все население подвластных стран, коим она распоряжается как безгласным стадом. Итак, она должна возобновить вторжения татар, обладая всеми их пороками и ни одной из их добродетелей»[13].
В конце Пассенан поместил воображаемый диалог некоего француза, выражающего мысли самого автора, с одним из таких «бояр». Француз призывает собеседника обратиться к внутренним проблемам, «модифицировать учреждения, не соответствующие больше европейской цивилизации», но всякий раз натыкается на глухую стену. Его оппонент, заявив, что «феодальные институты вполне подходят России», твердит о ее призвании господствовать над Европой. Доводы француза (этому воспротивятся Англия, германские государства и т.д.) все время разбиваются указанием на разобщенность европейских держав и склоку партий внутри каждой из них. Сам собой напрашивается вывод: чтобы сохранить независимость и ценности цивилизации, Европе надо объединиться против агрессора[14].
Любопытно, что в этот единый европейский фронт француз времен Реставрации без всяких колебаний включает Англию. Как известно, наполеоновская пропаганда пыталась «отлучить от Европы» и эту страну, запустив в обращение теорию, по которой «континентальной цивилизации почвы и крови» противостоит «безродная, торгашеская морская цивилизация». Однако либеральные круги даже в самой Франции оказались невосприимчивы к подобного сорта идеям. В отличие от России, устойчиво-негативный стереотип Англии французским мастерам психологической войны создать так и не удалось.
Писания реэмигрантов представляли собой важный этап в рассматриваемом нами процессе, ибо означали восхождение от чистой эмпирии на уровень теории. Они объясняли, что именно создает пропасть между Россией и Европой и чем вызвана «русская угроза». Оставалось сделать последний шаг – найти ту точку, в которой разошлись исторические пути России и Запада. Ведь само по себе крепостное право не было чем-то специфически «азиатским». Та же Франция в свое время прошла через него, но оказалась способной к прогрессивному развитию, тогда как Россия закоснела в отсталости. В чем тут причина?
Ответ на этот вопрос был дан, так сказать, «реэмигрантами второй волны», то есть консервативно-клерикальными мыслителями. И здесь мы опять сталкиваемся с последствиями революции. Ее война с католицизмом привела лишь к невиданному укреплению последнего, а порожденный ею духовный кризис положил конец религиозному индифферентизму и вольнодумству XVIII в. Католическая реакция в Западной Европе внесла свой, и весьма значительный, вклад в формирование негативного образа России.
Конечно, мы не найдем у Шатобриана или де Местра прямых выпадов в ее адрес. Но разве «Гений христианства» и трактат «О папе» не подразумевают, что все, находящееся вне Рима, обречено на упадок и вырождение[15]? Позднее их намеки ясно растолкует ученик Шатобриана Кюстин: 988 год, принятие православия («византийской схизмы», по терминологии Кюстина) – вот тот роковой рубеж, когда Россия сама отделила себя от католической в ее основах европейской цивилизации[16].