Тема 2. Эволюция прозы а. Грина (1918–1932)

...роль поэта – не легкая и не веселая; она трагическая...

А. Блок

Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?

А. Грин

Переходя к анализу романтизма Грина и его эволюции в советский период, мы сталкиваемся прежде всего с вопросом о связи Грина с новой действительностью. Отразилось ли в творчестве писателя историческое движение эпохи? Каким образом оно сказалось на мироощущении художника и формах его мышления? В чем вклад Грина в понимание человека, его внутреннего мира и духовной сущности? Ответы могут дать лишь анализ творчества писателя, знание тех проблем, которые волновали его на протяжении 15 лет и получили определенное истолкование в произведениях.

Вопрос о влиянии нового времени на романтизм Грина вызывал острые споры еще при жизни автора и в 30–40-е годы. Многие критики сходились на том, что Грин не принимал действительность и после октября 1917 года¹. К традиционным упрекам в отрыве от действительности в 30-е годы добавились новые: ему ставили в вину асоциальность, вненациональность, неясность авторской позиции. Г. Лелевич – один из крайних недругов Грина – решительно заявлял: «...то, что было терпимо до Октября, стало совершенно несносно в наше время»². Критик видел в писателе «истового декадента», которого интересует только болезненное, бредовое, только то, на чем лежит печать психиатрической больницы или спиритического сеанса. Критик А.Р. Роскин рассматривал Грина как формалиста, идейно враждебного новому строю³. Предвзятые оценки исходили даже от собратьев по перу⁴.

Другие склонны были признать влияние социалистической перестройки на творчество художника. Наиболее убедительно этот взгляд отстаивала М. Шагинян. Писательница считала, что две революции, гражданская война и пятилетка не прошли для Грина бесследно. Он «сумел свои старые ситуации... наполнить новым для себя содержанием»⁵. Высокая оценка творчества писателя звучала в 30-е годы в выступлениях К. Паустовского, К. Зелинского, М. Левидова, Л. Борисова и других, но касалась она, главным образом, мастерства и стиля Грина.

М. Горький, благосклонно относящийся к писателю, писал А. Воронскому в 1926 году: «...В области “сюжетной” литературы все интереснее становится А. Грин. В его книжке “Гладиаторы” есть уже совсем хорошие вещи»⁶. В письме Н. Асееву в 1928 году М. Горький давал щедрую оценку писателю и сетовал: «Грин – талантлив, очень интересен, жаль, что его так мало ценят»⁷.

К. Зелинский, посвятивший Грину несколько статей и высоко оценивающий талант романтика, обращал внимание на двойственность миропонимания писателя (Грин – и борец, и прячущийся от жизни художник), указывал на постоянный конфликт его с жизнью действительной. Даже более близкие Грину по духу и писательскому делу современники (М. Шагинян, К. Паустовский, Ю. Олеша, М. Слонимский) отдали дань упрощенному представлению 30-х годов о том, как надлежит осваивать «жизненную конкретику новой действительности», в чем Грин отдален от общего устремления литературы. Творческая индивидуальность писателя, независимость его позиции озадачивали современников, вызывали желание ввести художника в рамки конкретно исторического мышления или предоставить ему более скромное место.

Характерно, что и в зарубежной критике нет единого мнения о влиянии нового общества на Грина. Так, М. Слоним пишет, что Грин – это «один из тех редких писателей, которые не обращались к актуальной тематике. Он жил в СССР с закрытыми глазами и слушал только свой внутренний голос»⁸. Немецкий критик Ф. Минквиц в послесловии к «Джесси и Моргиане», изданной в Веймаре, сообщает читателям, что Октябрьская революция не внесла изменений в ритм жизни писателя, так как медленная поступь реального не поспевала за поэзией и поэтической мечтой⁹. Иной точки зрения придерживается французский комментатор Грина С. Фриу. Позицию писателя в отношении к революции он считает чисто позитивной и указывает, что Грин восторженно встретил революцию, сражался в Красной Армии, примкнул к советской литературе¹⁰.

Многие зарубежные рецензенты затушевывают перестройку мировоззрения, которая произошла у писателя за последние 15 лет. Авторы статей представляют Грина своим читателям как чистого романтика, замкнутого исключительно в мире мечты и фантазии. Между тем отечественными гриноведами собран богатый фактографический и литературоведческий материал, отклоняющий миф о нейтральности и отчужденности Грина от советской действительности. Ореол мученичества, которым западные исследователи окружают писателя, не соответствует реальной сложности отношений художника и времени.

Противоречивость позиции Грина состояла в том, что он стремился поддержать идеалы нового общества и одновременно сохранить независимость от всего того, что было для него неприемлемо в нем. Как романтик, он был изначально оппозиционен любому государственному строю из-за его несовершенства. Как художник и гражданин, он искал опору своим надеждам в реальности и шел на компромисс с ней. Дистанция, которую он выдерживал между собой и действительностью, была способом самозащиты, способом сохранения своего внутреннего мира от разрушения. Отношение Грина к пафосу эпохи было неоднозначным, и сопричастность идеалам общества выражалась очень опосредованно.

В работе В. Ковского «Романтический мир А.С. Грина» и в последующих публикациях обстоятельно раскрывается противоречивое отношение Грина к социалистическим преобразованиям. Исследователь не закрывает глаза на препятствия, которые создавались критиками РАПП и издательствами. Однако несмотря на жизненные лишения и невзгоды, творческая деятельность Грина в советский период была наиболее активной и плодотворной. За короткий срок были написаны наиболее крупные произведения. В апреле 1921 года Грин заканчивает «Алые паруса», а осенью начинает «Блистающий мир». Затем следуют еще четыре романа, автобиографическая повесть, психологические новеллы.

Все лучшее, что было создано писателем, несмотря на трудности, издается в эти годы. С 1921 по 1926 год вышло 26 сборников писателя, трехтомное собрание сочинений. В 1927 году начался выпуск полного собрания сочинений Грина в 15 томах (вышло 8 томов). Популярность Грина и его продуктивность в этот период были не случайны. Реальность служила опорой и питательной почвой для развития художника. Это не значило, что новая действительность была наиболее благодатна для творчества, но ее развитие стимулировало интерес к жизни, расширяло кругозор, укрупняло понимание происходящего. Сближение и отталкивание, надежды и разочарования, «отвращение от жизни и к ней безумная любовь», «страсть и ненависть к отчизне» (А. Блок) – этот процесс определял диалог художника с действительностью. И в нем нельзя без ущерба упустить ни одну из граней, составляющих целостность. Сопричастность Грина социальным идеям нового общества и одновременно сопротивление художника фальши, насилию над личностью, духовной неразвитости определяли авторскую позицию в произведениях.

Грин не отделим от культуры русского общества. Он связан с Россией не только национальными корнями и поэзией детства, но и болью за судьбу униженного и оскорбленного человека. Его горькая привязанность к России была выстрадана вместе с простыми людьми, которые, живя в грязи и пошлости, таили в душе мечту о счастливой жизни. Вместе с ними Грин верил в то, что мечта найдет свое осуществление и люди обретут достойное существование. Эта неистребимая вера в человека и судьбу России сказалась в период революции, когда Грин отклонил предложение Куприна выехать за границу. И потом, в трудные годы нэпа, Грин продолжал думать, что человек одолеет враждебные силы, собственное несовершенство и осуществит свою мечту. Духовная стойкость и преданность возвышенным идеалам не могут быть забыты или сглажены сегодня при оценке творческой эволюции писателя.

Влияние послеоктябрьской действительности на творчество Грина можно понять лишь в том случае, если опираться не на частные, случайные отклики писателя по ее поводу, а на глубинное влияние, которое оказали на творчество Грина 15 лет советской России. И здесь мы должны обратить внимание на то, как ощутимо менялось отношение Грина к старому миру, как усложнялись его философские искания и как сам опыт новой жизни с ее противоречиями и парадоксами влиял на эволюцию мироощущения Грина

Мы выяснили ранее, что позиция Грина в предреволюционный период претерпела значительную эволюции и привела писателя к утверждению идеи служения людям («Возвращенный ад»), к утверждению стоицизма и неуничтожимости идеальных порывов человека. Принцип бескорыстного служения людям получает яркое воплощение в новелле «Корабли в Лиссе» (1918). Это произведение написан непосредственно после революции и пронизано оптимистическим настроением, хотя прямого отклика на события тех лет в нем нет. В рассказе Грин соотносит свой идеал с действительностью и находит поэзию в суровой драматической реальности.

Признание действительности источником поэзии определило и своеобразие новеллы. Реалистическое описание вымышленного города переплетается с романтической исключительностью героя. И то и другое дополняют, проникают друг в друга, образуя оригинальное художественное единство.

Герой новеллы – один из тех беспокойных романтиков, которые вносят в жизнь радость и напоминают о высоком назначении человека. В облике Бит-Боя Грин подчеркивает сосредоточенность на мечте, отрешенность от будничности окружающего мира. Матросы видят в нем счастливчика, не знающего неудач в опасной работе. Его цель – приносить людям счастье. Но счастлив ли он сам? Никто не догадывается, что он смертельно болен. Мужеством и мнимой беспечностью прикрывает он свое горе. Бит-Бой осуществляет последнюю мечту: он будет водить бригантину и жить не для себя одного или для любимой, а для людей, мечты которых близки и дороги ему; этим людям нужна его жизнь, его преданность идее. В этом заключен романтический пафос рассказа и возвышенность героя, который продолжает идти к своей цели.

Мироощущение Грина послеоктябрьского периода получает наиболее блистательное отражение в повести «Алые паруса» (1921). Новые мотивы писателя сказались не только на поэтической системе произведения, обладающем законченностью, цельностью и чистотой, но и прежде всего на решении основной проблемы: судьбы мечты.

Сюжет повести движется двумя конфликтами: один реальный – столкновение двух жизненных позиций: семьи Ассоль и жителей деревни; другой – потенциальный: конфликт мечты Ассоль и действительности. Развитие ситуации должно было привести героиню к драме души. Грин дает понять, что Ассоль уже подготовлена к разочарованию. Корабль с алыми парусами не появлялся, и она возвращалась домой, совершенно трезво оценивая прожитую жизнь.

Движение сюжета направлено к обострению трудностей, которые должны принести нечто решительное. Ухудшается материальное положение семьи; старый Лонгрен решает вновь пойти на корабль. В развитии образа Ассоль намечается поворотный момент, когда автор должен решить, как он поступит со своей героиней. Если бы Грин остался верен действительности, судьба Ассоль была бы печальна. Она повторила бы драму живой души, которая подробно развита в европейской литературе. Можно вспомнить В. Гюго, Ч. Диккенса, О. Бальзака, в частности, рассказ последнего «Проклятое дитя», в котором подобная ситуация завершается трагически. Однако Грин не мог принять этот путь. Он не мог допустить, чтобы духовный порыв человека был попран житейскими обстоятельствами. Во всех случаях писатель был на стороне надежд и устремлений к прекрасному. Чтобы пробудить в людях мечту, необходимо было преодолеть их житейскую мудрость. Поэтому Грин переводит конфликт в романтическое русло. Счастливый финал был исключительным, но возможным вариантом, ибо предшествующие события незримо подготавливали его. Уже первоначальный замысел предусматривал, чтобы этот поворот не нарушал логики событий, а закономерно обусловливался ими. Грин писал: «Это решительное вытекало, разумеется, из некоего длительного несчастья или ожидания, разрешаемого кораблем с алыми парусами. Идея любовной материнской судьбы напрашивалась... само собой». Вслед за тем Грин прямо заявляет о возникшем у него намерении «изменить естественный ход действительности согласно мечте или замыслу» (III, 431).

Желание повернуть развитие событий укрепилось у писателя, когда его друг рассказал действительную историю «Красных парусов». Тогда Грина пленяла мысль вмешаться в эту реальную историю, чтобы она окончилась благополучно, и он смог бы описать ее.

Смещение в романтическую тональность происходит не резко. Оно подготовлено всем строем произведения, но все же сказывается на поэтике феерии. Внимание писателя перемещается с внешних событий на внутренние переживания героев. Пейзаж с его солнечными сияющими красками оттеняет возвещение радости у Ассоль. Повествование становится поэтичнее, стремительнее. Грин не скрывает волнений за судьбы близких ему людей. Однако писатель остается верен себе. Он избегает концентрации романтических средств. Возвышенные переживания Грея совмещаются с обыденными прозаическими заботами. Ликующее настроение Ассоль перебивается горькими раздумьями Лонгрена. Спящая Ассоль изображена просто, естественно, она полна прелести, но лишена эстетизации. Мы видим Грея, удивленно остановившегося перед героиней; он покорен нежностью и блаженством этой девушки. В его душе рождаются странные догадки, и он, уступая внезапному желанию, надевает на ее палец старинное дорогое кольцо. Но вот подходит Летика, и в поэтическое настроение вплетается грубоватая будничная жизнь.

– «А, это ты, Летика! – сказал Грей. – Посмотри-ка на нее. Что, хороша?

– Дивное художественное полотно! – шепотом закричал матрос, любивший книжные выражения. – В соображении обстоятельств есть нечто располагающее. Я поймал четыре мурены и еще какую-то толстую, как пузырь.

– Тише, Летика. Уберемся отсюда». (III, 35).

Пути Ассоль и Грея пересекаются. Герои идут навстречу друг другу. Но если Ассоль влечет ее интуиция, то Грей полагается на четкую логику психолога. По отдельным высказываниям и впечатлениям он воссоздает внутренний мир девушки и угадывает в ней родственную душу. После этой встречи переживания героев непрерывно нарастают, приближаясь к развязке. Ассоль, обнаружив кольцо, предчувствует скорую радость. Ее душа выпрямляется, вновь появляется надежда, что мечта осуществима. Герой находит то, что долгое время ускользало от него. Он чувствует, что его жизнь обретает иной смысл при соприкосновении с мечтой этой простой девушки, душа которой – чудо. И молодой капитан со всей чуткостью и тщательностью готовится выполнить ее желание.

Финал повести звучит как гимн мечте, как торжество духовного начала в человеке. Грин утверждает, что путь человека должен быть освещен заветной целью. Она придаст ему стойкость в борьбе с невзгодами жизни.

После «Алых парусов» А. Грин во второй половине 1921 года приступает к роману «Блистающий мир», работа над которым продолжается до марта 1923 года. Роман давался трудно и вызывал большие опасения автора. Но завершение его свидетельствовало о несомненном творческом росте писателя. «Блистающий мир» – первый роман Александра Грина, и он несет на себе печать нелегкой борьбы за овладение крупным жанром. Обращение к роману не было для писателя решительным поворотом, поскольку не означало коренной перестройки поэтического мышления и основных принципов. Но оно открывало возможность многомерного выражения себя.

Работа над романом требовала специфического мастерства и не всегда завершалась столь удачно, как это было в лучших новеллах Грина. «Блистающий мир» еще сохраняет костяк новеллы, развитой и усложненной по требованиям нового жанра. Но движение к роману было неизбежным. Как романтик, Грин обретает зрелость и свой собственный мир, защита которого становится смыслом его жизни. Этот мир будет находиться в движении до последнего момента, претерпит немалую трансформацию, но развитие его будет эволюцией зрелых представлений, которые станут со временем более драматическими и усложненными.

Творческая история произведения чрезвычайно любопытна, но мы опустим ее, подчеркнув лишь один момент. Непосредственным поводом для написания романа послужила «Авиационная неделя» 1910 года в Петербурге, которая произвела на Грина удручающее впечатление и ввергла в тягостные раздумья. В.П. Калицкая, первая жена Грина, в своих воспоминаниях пишет, что эти полеты, казавшиеся ей такими грандиозными, были тяжелы и мучительны для Грина: «Всю неделю авиации он был мрачен и много пропадал из дому... Потом он написал рассказ “Состязание в Лисе” (1910). В этом рассказе человек, одаренный сверхъестественной способностью летать без всяких приспособлений, вступает в состязание с авиатором, появляется перед ним в воздухе, мешает ему и приводит в состояние растерянности и паники. Авиатор погибает» (III, 440).

Тема человека, парящего в воздухе, интересовала Грина, и это подтверждает в своих воспоминаниях М. Слонимский. В статье «А. Грин» писатель рассказывает, что после «Алых парусов» Грин принес ему небольшой рассказик, страницы на три, и попросил устроить его в какой-нибудь журнал: «В этом коротеньком рассказике описывалось, как некий человек бежал, бежал и, наконец, отделившись от земли, полетел. Заканчивался рассказ так: «Это случилось в городе Р. с гражданином К.» (III, 441).

В ответ на сомнения Слонимского Грин стал доказывать, что нет ничего неправдоподобного в том, что человек взял да и полетел. Он утверждал, что человек некогда умел летать, но впоследствии утратил исключительную способность. «...Человек будет летать сам, без машины!» – утверждал Грин.

Рассказ, о котором упоминает Слонимский, был наброском романа «Блистающий мир», начатого в 1921 году. Неприязнь Грина к авиационной неделе была не случайна и вытекала из сложного отношения художника к техническому прогрессу. Урбанизм XX века и достижения технической мысли были видны писателю не только в их позитивной сущности, но и в отрицательном качестве, обращенном против самого человека, подавляющем его индивидуальность, стандартизирующем мышление и психику.

Грин был далек от безудержного восторга современников, и в этом он был мудрее и дальновиднее их. Язвительный монолог Друда, обличающий несовершенство и опасность летательных аппаратов, в широком смысле защищает духовное начало человека от губительного влияния механических сил. Пафос Грина обращен не столько против технической культуры, сколько против одностороннего увлечения материальной стороной бытия, против забвения духовной сущности человека.

Однако повод для написания романа есть не более, чем внешний толчок, который может быть и случаен. Проникая в сознание художника, он обретает жизнь лишь в том случае, если находит там встречное движение. В данном случае произошло именно так.

Между авиационной неделей и «Блистающим миром» легла дистанция в 12 лет, которая трансформировала первые впечатления Грина. Мир испытал за это время два потрясения: мировую войну и революцию. Оба события не могли не сказаться на мироощущении Грина, не могли не придать прежнему замыслу глубину и значительность.

Общественный кругозор писателя стал шире, а его раздумья – драматичнее. Грин не мог уже ограничиться утверждением духовных стремлений человека; замкнутая в самой себе идеальность не удовлетворяла писателя. Он жаждал видеть ее жизнеспособной и убеждающей, а для этого необходимо было соотнести ее с действительностью и утвердить право на признание.

Для Грина возвышенные представления о человеке были действительны и истинны. Утверждая свое воззрение на мир, художник должен был придти к мысли о ложности буржуазной действительности, сковывающей духовные порывы человека. Пожалуй, у Грина нигде более мы не встретим столь обнаженного обличения старого мира и столь прямого противостояния духовного начала косности и бесталанности окружающей действительности.

Старый мир – символ бездуховного общества, утратившего творческие идеи и не способного осуществить высокие цели человека. Старый мир – это средоточие того, что было неприемлемо писателю в буржуазном обществе и прежде всего его ложные ценности: культ денег и материального обогащения, индивидуализм, цинизм жизненного поведения. Однако отрицание буржуазного общества не означало автоматического принятия послеоктябрьской действительности. Грин связывал свои надежды с обновлением России, но реальная жизнь оказывалась прозаичнее и устойчивее его ожиданий. В этих условиях писатель считал необходимым поддержать духовное начало человека.

Полемическим задором пронизаны уже первые страницы романа, на которых автор бросает вызов мышлению обывателя, дразнит его непонятными вещами, разрушает стереотип сознания и чувств. Афиши, извещающие об истинно необыкновенном, феноменальность номера и самого исполнителя, который выступает «без гонорара, без угощения, без всякого иного вознаграждения» – все это обезоруживает и потрясает директора цирка, публику, а сам Друд вызывает волну измышлений, острот и предсказаний.

В необычном качестве является герой романа – феномен духа, пророк и мученик в едином лице. Уже от внешнего облика Друда веет исключительностью и неземной скорбью: «Светлый, как купол, лоб нисходил к темным глазам чертой тонких и высоких бровей, придававших его резкому лицу выражение высокомерной ясности старинных портретов...» (III, 76). Во время первого свидания с Друдом Руна Бегуэм, наделенная тонкой впечатлительностью, ощущает холод от одного его взгляда. «Эти глаза наваливали смотрящему впечатления, не имеющие ни имени, ни мерила» (III, 106).

Увидев Друда, Тави Тум удивляется богатству выражений его лица: «...они мгновенно, плавно меняясь, располагали внимать и вслушиваться; слова как бы приобретали цвет, форму и тождество с выраженными с помощью их явлениями» (III. 135). Во время вторичного объяснения с Друдом Руна Бегуэм усилием воли отгоняет то странное состояние, в которое погружают его глаза. В них, «темнея и плавясь, стояло недоступное пониманию».

Внешний облик Друда определен его содержанием и той исключительностью, которую он несет в себе. Способности героя неограниченны и совершенны. Помимо свободного движения в воздухе, он обладает силой взора, способной превратить стекло в алмазы, внушить мысль, повелевать чувством и состоянием человека. Его интуиция и проницательность души помогают увидеть опасность и избежать ее.

Встретив случайно Тави Тум, Друд сразу увидел в ней родственную душу и проникся вниманием к доверчивому существу: «С неторопливой, спокойной внимательностью, подобной тому, как рыбаки рассматривают и перебирают узлы петель своей сети, вникал он во все мелочи впечатления, производимого на него девушкой, пока не понял, что перед ним человек, ступивший, не зная о том, в опасный глухой круг. Над хрусталем взвился молоток» (III 133).

На протяжении долгого времени Друд идет по следам девушки, выручая ее из трудных положений, пока не обеспечивает безопасность и радость взаимного чувства. Основная его миссия – миссия добра. Путь к нему лежит через постижение красоты жизни, которая известна Друду, но скрыта от других. Героя удивляет и возмущает равнодушие окружающих. Как поэт и созидатель, он крепко привязан к морю, цветам, путешествиям, животным и птицам, музыке и причудам, любит все, что полно живого движения и заманчивости. С увлеченностью наблюдает он за тайным миром, скрытым от внешних глаз, который так же необходим и значим для него, как и все видимое: жизнь розы, ощущающей приближение рассвета, цвет тени, порождающей бессмертную мысль, красоту сада.

Друд пытается приобщить к красоте жизни окружающих людей: угадав в Руне исключительную натуру, помогает ей ощутить поэзию, заключенную в мире. Но щедрость его сталкивается с корыстолюбивой психологией человека. И тогда он восклицает: «Ты могла бы рассматривать землю, как чашечку цветка, но вместо того хочешь быть только упрямой гусеницей!» (III, 121).

Друд всемогущ и вместе с тем беззащитен. Его душа таит не только неприязнь к старому миру, но и боль за неустроенность человека. Окружающая действительность чужда ему, как и те отношения, которые установились между людьми. Герой наивно верит, что стоит ему захотеть и «человечество пошло бы... в страну Цветущих Лучей, отряхивая прошлое с ног своих без единого вздоха» (III, 108). Однако последующие события убедят его, что сделать это одному человеку невозможно.

Сам Друд уже внутренне отверг действительность ради иной жизни. Дерзкий мечтатель, он желает уйти в мир, где нет горести и слез, где время приносит простоту и легкость, где есть много друзей, на которых он может положиться. Однако обетованная земля не очень влечет героя. Он тяготится своим положением и тянется к земному теплу, пытается соединить свой блистающий, но холодный мир с неустроенной, но обжитой действительностью. В минуты, когда герой отдыхает, он забавляется подобно ребенку, заселяя воздух различными уличными сценками.

Диссонанс с действительностью не дает герою возможности ощутить полноту своего богатства. Друд не желает радости для себя одного, ибо эта радость на фоне окружающего горя мучительна и неуместна. Он хочет приобщить к богатству мира всех людей, когда же видит, что это неосуществимо, глубоко страдает: «Его душа гнулась и ныла, как спина носильщика под еле-посильным грузом; он страдал, поэтому стал ходить, чтобы не прислушиваться к себе» (III, 122).

Образ Друда дан в развитии от созерцательности к активности, от независимости и парения над миром к вторжению в него и борьбе с ним. Активность героя вырастает из противодействия враждебным силам. До тех пор, пока мир не проявлял агрессивность, Друд ограничивался демонстрацией возможностей человека и пробуждением в людях потребности свободы. Но как только он обнаружил, что стал предметом охоты, его действия становятся более решительными и резкими.

Друд мог бы жестоко отомстить обществу, но он крайне редко пользуется своими возможностями. Власть его гуманистична и добра; она направлена на защиту человеческого достоинства и свободы.

Борьба Друда со старым миром протекает в двух планах. С одной стороны, герою противостоят силы власти и аппарата насилия, воплощенные в образах Министра, Руководителя и начальника тюрьмы. С другой – Друд сталкивается с ложными ценностями этого мира: тщеславием и жаждой власти, которые одолевают Руну. Компромисс между этими началами и Друдом исключен. Конфликт Друда и Руны Бегуэм по существу есть аллегорическая борьба мечты и действительности, духовного начала с ложными ценностями.

Руна Бегуэм – натура исключительная и достойная быть антиподом Друда. Аристократка по воспитанию и происхождению, она являет собой наиболее блистательное и совершенное выражение высшего света. Грин наделяет ее красотой, пламенностью чувств, редким умом и волей. Но вместе с тем героиня – дитя своего общества; она впитала его безмерное тщеславие, которое превращается в пожирающий огонь и служит источником несчастья. Безграничная власть для нее – это не только богатство и сила, но и редкое эстетическое наслаждение. Пламенней монолог, с которым она обращается к Друду, есть утонченная программа насилия, тем более чудовищная, что направлена не на физическое уничтожение, а на духовное порабощение человечества с помощью управления его мышлением. Безудержность и упоение, с какими героиня описывает картины будущего, напоминают «идеальную» концепцию фашизма. В этом плане Руна являет собой наиболее опасный тип старого мира, который оборачивает знания, добытые человечеством, против самого человека,

В этом перевороте Друду предназначается роль пророка, якобы осуществляющего спасительную миссию, а в действительности закабаляющего человечество страхом перед его всемогуществом: «Вам нужно овладеть миром», – убеждает Руна. Для этого она предлагает Друду поразить и увлечь мир долгим воздушным путешествием: «Америка очнется от золота и перекричит всех; Европа помолодеет; исступленно завоет Азия; дикие племена зажгут священные костры и поклонятся неизвестному... взрослые превратятся в детей, а дети будут играть в вас» (III, 118). Героине нельзя отказать в последовательности ее замысла. Можно не сомневаться, что получи Руна поддержку, которая необходима ей, она сделала бы все возможное, чтобы достичь цели «без динамита, пальбы и сложных мозговых судорог» (III, 120).

Такова программа идейного порабощения человечества с помощью нового идола – Друда. Жестокость и бесчеловечность ее очевидна. Взамен сознательной жизни общества предлагается слепой фанатизм, взамен саморазвития стран, рас и национальностей – тоталитарное управление свыше, взамен объективных законов развития – субъективный волюнтаризм. Однако Друд отвергает предложение Руны. «Цель эта для меня отвратительна. Она помешает жить», – отвечает он. Объяснение героини с Друдом есть переломный момент в романе, который резко выявляет суть философии каждого и противоположность их позиций. Отказ заключить союз и положить к ее ногам порабощенное человечество явился ударом для Руны.

Путь Руны от неудачного объяснения до окончательного решения уничтожить Друда заключает в себе длительную борьбу любящего сердца с тщеславием отвергнутой женщины. Мы видим, что после поражения, как ни тяжело было состояние Руны, она отводит угрозу от Друда своей запиской Министру: «Я видела и узнала его. Нет ничего страшного. Не бойтесь; это – мечтатель» (III, 122). Однако со временем она сознает, что Друд разрушил ее прежнюю жизнь, не дав взамен другую, которую она ждала от него. Страдание охватывает девушку, и его нельзя свести к чувству мести или оскорбленной любви.

Природа ее чувства сложна и не совсем ясна для нас. Исключительность Руны влечет ее к Друду, но тот факт, что феномен противостоит ее обществу, пробуждает в ней противоборство. Так противоречия самой Руны и объективная несовместимость двух начал (любовь-ненависть, любовь-страдание) доводят ее до безумия. С развитием событий их отношения вступают в жестокую альтернативу, из которой возможен лишь один выход: либо гибель Друда, либо трагический финал самой Руны.

Появление Руководителя и объяснение его с Руной освещают мысль Грина: самые темные и самые могущественные силы сливаются воедино против духовного начала. Мотив «роковой» страсти наполняется здесь социальным содержанием, дискредитирующим власть условностей общества как препятствия на пути к живой жизни и любви-гармонии. Но есть и другая сторона конфликта, столь же значительная для Грина.

Пять фигур, представляющих аллегорически облик старого мира, обнажают философскую мысль писателя: Министр, Руна, Банкир, Руководитель и отчасти профессор Грантом, функции которого не совсем ясны и определенны, связаны общностью интересов, противостоят духовности человека и Друду как носителю ее.

Обратившись к тексту, мы сталкиваемся с любопытным обстоятельством. Гибель Друда происходит лишь после того, как правители, объединив воедино Власть, Золото, Волю, терпят банкротство и признаются в своём бессилии перед Друдом. Руководитель сломлен и поражен. Руна Бегуэм находится на грани гибели: «...смерть была уже решена уснувшей ее душой» (III, 212). Единомышленница Друда Тави Тум вырвана из рук полиции и отведена в безопасное место. Старый мир не способен подавить духовное содержание, заключенное в герое. Следовательно, источник гибели Друда находится не столько в его отношении с внешним миром, сколько во внутренней драме самого Друда, которая разрастается по мере движения конфликта и обретает полную безысходность.

Эта линия, развитая в начале произведения, постепенно перекрывается конфликтом героя с действительностью, сглаживается в финале и не обретает завершения. Возможно, Грин счел достаточной характеристику, которую он дал Друду вначале. Действительно, из описаний явствует, что Друд более мученик и страдалец, нежели борец, что скорбь и сосредоточенность на вопросах духа составляют сущность его настроения. В финале эта линия угасает; внешний конфликт заслоняет внутренний. И все же, если видеть эту крупную фигуру в плане противостояния старому миру и в плане внутреннего страдания за дисгармонию мира, то философская концепция романа будет достаточно определенна.

Духовное начало неодолимо и неподвластно старому миру. Оно живет в нем, развивается и подрывает его устои. Но в то же время оно употреблено во зло, сковано его рамками и обречено на бесприютную судьбу изгнанника.

Друд не может потерпеть поражение, потому что он воплощает высшие возможности человека, которые делают его неуязвимым. Смерть Друда означала бы крах самой перспективы развития. Жизнь, построенная на насилии, обречена. Поэтому Грин, не склонный к пессимистическому решению проблемы, не допускает его гибель непосредственно от старого мира. Герой гибнет в ином качестве и значении. Он исчезает как мученик, принявший на себя бремя земных страданий и очищение человека от горести.

Друд не способен более выносить несовершенство мира и человеческого существования. Но он не может и отвернуться от него, уйдя в «блистающий мир». И герой становится искупающей жертвой. Он уносит с собой правые и неправые боли, оставляя людям очистительную силу духовного влияния.

Гибель Друда есть добровольный отказ от своего избранничества ради духовного развития всех. Он отклоняет позицию «над миром» и, становясь «вместе с миром», причащается своей драмой к положению страдающего и духовно попранного человека. Блистающий мир, в который герой мечтал привести людей, слишком далек от практических интересов общества, а сама действительность не подготовлена к этому переходу. Противоречие идеального и реального обретает у Грина трагическое звучание; Друд гибнет, не обретая поддержки своей мечты в реальности. Финал показывает, что Грин не видел той силы, которая могла бы соединить его идеал и окружающую действительность, не видел, хотя и страстно желал найти ее и звал к перестройке жизни сообразно истинным человеческим потребностям.

«Блистающий мир» несет на себе черты мучительной борьбы автора за овладение материалом, которая так и не увенчалась торжеством и не дала удовлетворения самому писателю. Первый роман Грина не достиг внутренней завершенности и целостности. Его структура рыхла, сюжет однолинеен, конфликт затянут, некоторые главы и эпизоды лишены легкости и естественности развития. Движение содержательного и стилевого материала чрезвычайно неровно и разнолико. Резкие переходы от символических образов к бытовым персонажам, совмещение поэтических моментов с прозаическими, возвышенной интонации с будничной не обретают внутренней гармонии, характерной для «Алых парусов».

Дисгармоничность, эклектичность и отсутствие завершенности структуры романа не случайны. Грин устремился к широким социальным обобщениям на уровне аллегорий и символов, что потребовало от него новых адекватных форм выражения. Прежние художественные принципы были не совсем приемлемы для новой цели, и он попытался расширить и разнообразить само стилистическое поле. Отсюда реалистически выписанные главы, бытовые сцены, которые призваны дать социальный фон и жизненный колорит. Вместе с тем Грин вводит группу аллегорических образов, доводит до тончайшей зыбкости психологический анализ, использует лирические отступления. Но обретают ли все эти элементы тот истинный тон, который свойствен совершенной художественности? Приходится признать, что нет.

Роман мозаичен. Он как бы собран из отдельных кусков, более или менее удачных в самих себе, но не образующих единый организм в целом. В немалой степени просчет Грина заключен в том, что многие сцены, выходящие за пределы непосредственного движения сюжета, даны автономно, а не в отношении к одному из героев, присутствие которого (хотя бы и опосредованно) стянуло бы эти сцены в единый узел.

Этот просчет выступит особенно рельефно, если мы сопоставим функции и отношения жанровых сцен «Блистающего мира» и «Золотой цепи». Во втором романе эти сцены продуманы и вплетены в общее повествование так, что они являются одновременно и самостоятельным фоном, и открывают нечто значимое в самом герое. В «Блистающем мире» их отношения с другими частями ослаблены, они выступают зачастую как самостоятельно развернутые картины.

Попытка Грина расширить сценическую площадку за счет лирических отступлений, реалистических глав и бытовых сцен интересна и ценна, но не доведена до конца, не принесла успеха.

Если в «Алых парусах» обращение к социальным сторонам жизни было подчинено поэтической задаче произведения и чувство меры было выдержано до конца, то в «Блистающем мире» новые элементы превратились в самоценные изолированные части произведения.

Итак, мы видим, что Грин стремится расширить социальный и общественный диапазон своих исканий, найти более глубокое разрешение основной проблемы: противоречия духовной потребности человека с реальной действительностью. В «Блистающем мире» он достигает значительно большей глубины, драматизма и эпичности, нежели в «Алых парусах». Духовные поиски художника подводят его к мотиву единоборства со старым миром и утверждения исчерпанности и враждебности его. Для выражения нового содержания Грин ищет адекватную форму, используя уже освоенные принципы и обогащая их новыми приемами.

Однако ему не удается найти ту цельную форму, которая бы гармонизировала новое содержание и придала ему совершенство, свойственное «Алым парусам». Содержательная сторона не получила полностью эстетического воплощения и оказалась не реализованной в своих возможностях. В результате «Блистающий мир» явился переходным этапом от одной завершенной поэтической системы («Алые паруса») к другой, которая еще не определилась, но к созданию которой уже был сделан решительный шаг.

В «Алых парусах» Грин утвердил торжество мечты и красоту человеческого стремления к счастью. Однако прекрасное в своей завершенности и гармонии произведение было лишь моментом самоутверждения художника. Творческие поиски вели его дальше, к более сложному пониманию отношений, складывающихся между человеком и обществом, человеком и теми ценностями, которыми он владел.

2

Если в «Алых парусах» Грин создал поэтический апофеоз мечты в противовес скептицизму и житейской мудрости, если в «Блистающем мире» он вступил в поединок с силами буржуазного общества, утвердив человеческие возможности, то в дальнейшем он подошел к закономерным вопроса: «Где истинная и где ложная мечта? На какие ценности должен опираться человек в своем движении к идеалу?».

Вопросы эти всегда волновали Грина, но теперь они обретали особую злободневность и остроту. Крушение буржуазного строя в России вызвало переоценку ценностей, противоречивое движение к новым формам человеческого общежития. Старый мир оказался живуч и проявлял свою сущность в вековых предрассудках и прежних ценностях. Как писатель-гуманист Грин не мог оставаться в стороне от проблем, которые возникали перед новой эпохой, и решал их для себя условно-романтическими средствами. В период, когда рушились прежние нормы, в тяжелых муках рождались новые, трудно было ответить на вопрос: «В чем заключается истинная мечта? С чем она связана в данное время?» Контуры будущего представлялись писателю не ясно, и Грин не спешил доверяться первым впечатлениям, ибо знал, как сильна власть прежнего мира и как много усилий и времени потребуется для того, чтобы изменить человеческую природу.

Но Грин знал и другое. Мечта человека и его идеалы не должны быть связаны с теми ложными ценностями, которые созданы прошлым миром и увековечены им во всемогущей власти богатства. Новый человек должен ставить своей целью не материальное благополучие, а духовное совершенство. В развенчании основного принципа старого мира, в дискредитации золота как символа ложных ценностей, губящих живую душу человека, видел Грин теперь свою задачу. В этом он был солидарен с новым обществом и его надеждами.

С миром, движимым властью золота, у Грина были свои счеты. Но были причины, непосредственно связывавшие его с общественной жизнью 20-х годов. В новом романе «Золотая цепь» (1925), при всей аллегоричности и условности ситуаций, связь с драматическим настроением 20-х годов просматривается достаточно явно. Грин тревожился за судьбу новых человеческих отношений в связи с НЭПом. Его беспокоило, что мещанство вновь возрождает культ богатства и денег. Грин торопился напомнить людям об этой опасности, и роман был вкладом писателя в борьбу его времени. Золотая цепь стала символом ложных ценностей, той действительной цепью, которая сковывает каждого, кто утрачивает духовный смысл и цель своего существования. Такова философская мысль романа.

Другая идея, которую Грин отстаивал на протяжении всего творчества, заключается в развенчании ложной романтики, утверждении стойкости и жизненности мечты. Борьбу с иллюзорным бегством от действительности Грин начал давно, еще в реалистических рассказах, где были осмыслены разнообразные формы отшельничества и индивидуализма. Иллюзорному существованию Грин противопоставляет саму жизнь.

Живая душа в понимании писателя есть высшее творение жизни, ее неотъемлемая часть. Добро и красота дают человеку силу и стойкость для борьбы со злом и всем безобразным, что враждебно и недостойно его назначения. Актуальная проблема 1920-х годов нашла в душе писателя внутренний отклик и повлияла на развитие романа. Все произведение проникнуто пафосом борьбы за человека, стремлением направить его в мир духовных ценностей от притягательных и ложных соблазнов.

Роман написан легко, увлекательно, с четкой продуманностью каждой главы. Сюжет его прост и условен, но острота, свойственная интриге, удерживает интерес читателя до конца и доставляет ему радость открытия. Грин признавался, что «Золотая цепь» была для него отдыхом. Эта завидная ясность отношений, возникшая между творцом и материалом, сказалась в стремительной легкости, плавности и последовательности произведения.

«Золотая цепь» – роман о крушении ложных ценностей и торжестве живой жизни с ее духовным богатством и подлинной романтикой. В основу произведения положен конфликт иллюзорного существования Ганувера и его мертвых сокровищ с самой жизнью и теми ценностями, который несут в себе духовно сильные Молли, Санди и другие герои.

Борьба вокруг Ганувера – хранителя золота – стягивает два противоположных лагеря, разделенных на несколько групп. В центре одного из них – утонченная авантюристка Дигэ, сумевшая хитро вплестись в нервную жизнь Ганувера. Ее сообщники выглядят значительно бледнее и являются скорее условными силами зла, нежели характерами. Группе авантюристок противостоят верные друзья Ганувера: Эстамп, Дюрок, Поп, Санди и любящая его Молли.

Обе группы борются за влияние на героя. Одна стремится вернуть его к действительности и вырвать из-под губительного влияния Дигэ. Другая, напротив, стремится погрузить его в сумеречное состояние и стать обладателем золотой цепи. Сам Ганувер в этой борьбе пассивен, так как замкнут эгоцентрическим миром и испытывает влияние обеих групп.

Такова коллизия романа. Как видим, она не нова даже для Грина. Проблема живой и мертвой жизни всегда волновала писателя. В разные периоды творчества она принимала различные формы, но художник неизменно возвращался к ней, ибо в ней заключался вопрос о смысле и цели человеческого существования. В процессе исканий Грина складывалась система этических и духовных ценностей, которые его герои пронесут через все препятствия и невзгоды бытия.

Ганувер – фигура, наименее развитая в романе, хотя драма его составляет костяк произведения. Грин окружил этот образ таинственным покровом угасания; отдельные замечания, которые открывают его внутренний мир, недостаточны, чтобы увидеть характер. Жизненный путь Ганувера, как и его портрет, условен. Бедняк-мечтатель, который по воле случая стал владельцем уникальных богатств, он решил претворить в жизнь мечту любимой девушки и создать уголок замечательной страны. Однако, воздвигнув невиданный дворец, Ганувер становится добровольным пленником и погибает.

Отрешенность от мира оказалась опасной для Ганувера, он утрачивает ясность мысли и трезвое понимание действительности. Его жизнь превращается в сумеречное существование. Утомительная борьба за возвращение ясности восприятий убивает его, приносит усталость и равнодушие. В разговоре с Дюроком он замечает: «Все наболело во мне и уж как бы не боль, а жгучая тупость», «я теперь плохо вижу людей», «я внутренне утомлен» (IV, 80).

Что же явилось причиной этого состояния? Ганувер не болен в обычном смысле слова. Он поражен более тяжким недугом: болезнь духа – драма иллюзорных ценностей и безвольная попытка вырваться к радостному восприятию мира. В поисках равновесия герой пытается возместить жизнь той мерой ценностей, которые несет в себе золото. Но живая мечта не равноценна воплощенной сказке, ибо в первом случае она часть самой жизни, а во втором – часть иллюзорного мира.

Противоречие, в котором оказался герой, должно было открыться ему самому. Но Ганувер слеп и беспомощен. Наивно верит он, что с приходом Молли совершится нечто значительное, а открытие золотой цепи соединит их. Тем самым Ганувер обнажает свой индивидуализм, перекладывая решение проблемы на девушку, к судьбе которой стал безразличен. Подобно тому, как автомат отнял жизнь у его создателя, так и золото опустошило душу Ганувера.

Момент открытия чуда и Замечательной Страны стал крушением ложных ценностей и началом прозрения Ганувера. Разоблачение Дигэ и ее сообщников полно аллегорического смысла.

Истинная мечта не должна представлять материальную ценность, так как последняя разжигает темные силы, превращаясь в источник человеческих драм. Золото всесильно, но опустошительно. Оно ввергает человека в пучину материальной хищности. Итак, герой стоит перед альтернативой: либо отречься от искусственного мира, либо замкнуться в золотом царстве и тем самым погубить еще одну живую душу – Молли. Гибель героя освобождает его от решительных действий, но потрясение, испытанное им во дворце, обещает выход из кризиса.

Эпизод с человеком-автоматом играет в романе исключительно важную роль. Ответы автомата безжалостно разрывают сеть лжи и коварства, которую подводят под Ганувера, и ту изысканную туманность, которой окружает себя Дигэ. Разговор с человеком-автоматом оказывается сказочным, но опасным удовольствием для окружающих, ибо он заставляет о многом задуматься. Автомат обнажает исчерпанность и бессмысленность прихоти Ганувера. Он пугает Дигэ суровой беспристрастностью суждений, перед которыми бессильны ее ухищрения.

Рассказ об истории автомата вызывает прямые ассоциации с созданием золотого дворца Ганувера. Гениальный изобретатель, вложивший свой ум и силы в механического человека, был опустошен и убит им. Триста тысяч, которые он получил за него, чтобы спастись от нищеты, были уже не нужны. И автомат с беспощадностью механизма констатировал эту драму: «Он продал свою жизнь так же дешево, как стоит моя» (IV, 84).

Человек-автомат оплачен гибелью творца. Подобная драма духовных поисков и прогресса представляется Грину недостойной человека. В подтексте этой истории лежит развенчание технического могущества, которое разрушительно действует на самого творца и отнимает у него возможность полноты жизни.

Отношения изобретателя и автомата параллельны отношению Ганувера и дворца. Подобно гениальному мечтателю, Ганувер вложил в свой дворец мечту юности, но уничтожил себя. Дворец подобно автомату превратился в материальную ценность, оплаченную жизнью человека. Автомат является двойником Ганувера, поэтической аллегорией омертвевшей души.

В Ганувере писателю важен не сам характер или образ его жизни, а расщепление духа, к которому привели ценностные ориентиры. Подобно кольцу Нибелунгов, золото отняло у героя его истинное богатство, разорвало живительную связь с миром, подменив ее механическим существованием. Не случайно слова автомата Ксаверия, приравнивающие Ганувера к мертвой душе, звучат как приговор: «Я – Ксаверий ничего не чувствую, потому что ты говоришь сам с собой» (IV, 84).

Есть и еще одна любопытная сторона этого эпизода. Ответы автомата образуют устойчивый рефрен, повторяющийся в разных вариантах: автомат неизменно обращает вопросы к самому человеку. «Довольно, если вы обвините себя в неуместной шутке» (IV, 83). «Мне все равно, я – механизм» (IV, 83). «Сердись на саму себя» (IV, 85). Автомат как бы отстраняется от решения или предсказания человеческих судеб, подчеркивая тем самым, что это дело самого человека, он – творец собственной судьбы.

Гибель живой души в золотых чертогах – тема, которая в условной и аллегорической форме развивается многими романтиками XIX века, выступающими против новых общественных сдвигов и поэтизирующими неведение человека, святость патриархальных традиций. Целое столетие отделяет Грина от первых романтиков, и все это время золото прочно и непоколебимо служило мерилом ценности, благополучия и силы общества. Но это же столетие подвергло сомнению истинность человеческого общежития, в котором высшая ценность представлена не духовными, а материальными богатствами. Грин сделал шаг вперед в развитии этой темы: он поднялся над частной проблемой золота и поставил более значительный вопрос о необходимости духовной основы для человеческого развития.

Следует отметить, что сам принцип противопоставления заблудшему человеку тех ценностей, от которых он отвернулся, традиционен. Однако если обратиться к сопоставлению содержаний этого истинного, обнаруживается существенное различие не только разных эпох, но и мировоззрения и идеалов. Для немецких романтиков начала XIX века оно заключалось в поэзии патриархальных традиций: семейной привязанности, домашнего очага, милого натурального хозяйства, таящего в себе пастушеское очарование.

Иное у Грина. Его герои, еще не утратившие влюбленности и нетерпения юности, жаждут героических дел, полны страсти, мятежности борьбы. Таков Санди, который в грязном проспиртованном кубрике «Эспаньолы» мечтает о «любимой стране битв» героев, кладов и который впоследствии станет храбрым капитаном. Такова Молли – трепетная и стойкая в своем чувстве, готовая на самопожертвование ради любимого человека. Таковы друзья Ганувера, которые мужественно и спокойно выполняют то, что им подсказывает чувство товарищества. Романтики Грина устремлены к героическим формам жизни, они энергичны, деятельны, жизнеспособны.

Другая особенность романа состоит в том, что золото лишено мистической окраски. В противовес романтикам XIX века, у которых драгоценный металл наделен колдовской силой, способной завлечь и иссушить человека, золото Грина выступает в его общественной функции.

Это не значит, что писатель отказывается от использования традиционных приемов романтической школы. Но эти моменты утрачивают в произведении Грина прежнее наполнение и несут скорее формальную эстетическую нагрузку, нежели мистико-философский смысл. Так, в «Золотой цепи» мы встречаемся с мотивом таинственного угасания Ганувера, постепенного погружения его в призрачно-ночную жизнь. Однако явление это получает реальное объяснение. Угасанием Ганувера движет не золото, а подсознательно ощущаемая неудовлетворенность собой, чувство разрушенного счастья и гармонии с миром. Конечно, золото вливает свой яд в растравленную душу, но власть его незначительна по сравнению с потребностью забыться и ощутить тепло живых людей.

Есть в «Золотой цели» и другие традиционные мотивы, получающие у Грина новое звучание. Таков мотив околдованности золотом. Наблюдая за состоянием героев и анализируя впечатление от золота, мы должны признать, что здесь нет ничего мистического. Есть чувство безграничной власти, которое пробуждается в каждом при виде золотых богатств, как потенциальном владельце их. Это чувство исторично и психологически объяснимо. Оно представляет фетишизацию золота, которая трансформировалась в эстетическую форму и обрела осязаемость могущества, заключенного в золотых слитках. Перед нами характерная условность цивилизации, принявшей за меру ценностей один из дорогих металлов. Стоит ли после этого удивляться восторгу и потрясению, которое испытывают персонажи, видя перед собой золотую якорную цепь.

Итак, золото у Грина лишено мистической сущности. Оно выступает как символ богатства, которое должно быть вовлечено в систему общественных отношений и вызвать жестокую борьбу за его обладание. «Вы сделали преступление, отклонив золото от его прямой цели, – расти и давить, – заставили тигра улыбаться игрушкам...», – говорит Галуэй, и его устами гласит неумолимый закон старого мира, который пытался обойти Ганувер. Тем самым мы сталкиваемся с двойным банкротством героя: крушением его как ложного романтика, увлекшегося неистинными ценностями, и банкротство его как индивидуалиста, пытавшегося укрыться от общества в золотом замке. Однако бегство от мира невозможно и губительно для живого человека. Тот факт, что враждебные силы в лице Дигэ смогли проникнуть в самое сердце Ганувера, говорит о том, что любые формы изоляции будут разрушены жизнью.

История Молли и Ганувера завершается драматически, хотя Грин и хотел видеть конец их счастливым. Слова Санди, в которые вложено и авторское желание, убеждают нас в этом. Однако субъективное намерение автора вступает в противоречие с объективной логикой романа.

Счастливый финал означал бы нарушение правдивости и драматизма романа. Логика произведения предполагала, что Ганувер должен был ощутить крах иллюзорной мечты. На фоне этой драмы пафос автора устремлялся к жизнеспособной романтике Санди и друзей Ганувера. Чтобы достичь этого, необходимо было довести драму до логического завершения и либо показать выход Ганувера из тупика, либо решиться на гибель героя. Найденный автором финал вызывает ощущение нецельности и нерешительности. Грин заколебался и решил смягчить драму примиряющим настроением. Эта нерешительность видится прежде всего в желании писателя показать в эпилоге счастье девушки, хотя и омраченное драмой Ганувера.

Грустный рассказ о судьбе героев, разбросанных по всему свету, и о дворце, превращенном в лазарет, вызывает щемящее чувство горечи за разрушенный полусказочный мир романа. После энергичного увлекательного повествования эпилог вносит чувство тоски и ощущение утраты. Определенная рыхлость и затянутость конца, внутренняя несобранность его нарушают цельное и глубокое впечатление от романа. И если финал настраивает на драматическое волнение, то эпилог смягчает его рассказом о будничной жизни героев.

Трудно судить, что побудило Грина продолжить повествование. Может быть, изменило чувство меры или Грин хотел подчеркнуть устроенность дальнейшей жизни героев и тот факт, что судьбы их сложились сообразно внутреннему желанию. Тогда мы имеем пример, когда субъективное вторжение автора оборачивается против художественного творения.

Эпилог снижает возвышенно-поэтический настрой произведения, принуждает принять все фигуры как явление действительности. Между тем читатель внутренне сопротивляется этой трансформации. Субъективное желание автора подчеркнуть жизненную реальность героев оказывается проигрышным для романа. Оно остается чуждым романтическому материалу и той завершенности, которую роман обретает до эпилога.

Итак, драма Ганувера, воплощенная в аллегорической форме, обнажает перед нами центральную мысль автора – опора существованию человека и гармонии его с миром заключается не в материальных богатствах, а в духовных ценностях, которые он создает в себе и которые невозможно купить или уничтожить. Без мечты человек мертв. Но мечта лишь тогда жизнетворна и перспективна, когда она отражает жизненную потребность человека, а не является прихотью индивидуалистических порывов. Прослеживая эволюцию творчества Грина от «Алых парусов» до «Бегущей по волнам», можно заметить, что писатель стремится к созданию остросюжетною романа, в котором его мироощущение получило бы предельно объективированное эстетически цельное выражение.

3

Чем сокровеннее и значительнее были чувства, которые затрагивал писатель, тем сдержаннее и строже становилась форма их выражения. Если в «Блистающем мире» или «Золотой цепи» Грин непосредственно обращается к читателю, вводя его в атмосферу романтических событий, то в «Бегущей по волнам» (1928) мы не найдем авторских отступлений подобного рода. Пафос художника и его субъективные намерения предельно скрыты и объективированы. В новом романе Грин достиг высшей формы романтической поэзии, в которой произведение обретает как бы второе «дыхание», заключенное в движении самой поэтической ткани и эмоциональном настрое.

«Бегущая по волнам» – поэтическая исповедь художника, которая с первых же страниц пронизывает нас трепетным волнением и сопричастностью к заветным переживаниям Александра Грина. Пожалуй, нигде раньше писатель не достигал такой доверительной интонации, ясности и чистоты повествования. После долгих и мучительных поисков истины, как и в «Алых парусах», автор ощущает внутреннюю гармонию и воплощает ее в красочной и виртуозной форме. «Бегущая по волнам» празднична и величественна, элегична и глубока по своему философскому смыслу. Смены мотивов, утонченных переходов, чувственных движений и символики образуют поэтическую атмосферу, которая очищает читателя от всего мелкого, незначительного, возвышает его в собственных глазах, пробуждает потребность в обновлении.

Возможно, что секрет пластичности и очарования романа заключен в том эмоциональном богатстве, которое создается отношениями Гарвея, Дэзи и Биче, ибо эти три героя и их внутренний мир дают тон произведению. Перипетии отношений персонажей позволили Грину ввести широкую гамму чувств и душевных движений. Писатель сумел передать прелесть и неповторимость героинь, возбудить к ним внимание и сочувствие, так что судьба их начинает волновать нас уже безотносительно к развитию основной линии романа.

В отличие от прежних произведений Грина, в которых акцент делался на нравственно-этической и социальной проблематике, в «Бегущей по волнам» внимание целиком сосредоточено на проблеме эстетического отношения к действительности. Содержанием стал внутренний мир героев и та жизнь, которая протекает в сфере эмоций и интеллекта. Социально-общественный фон романа ослаблен и взят лишь в той мере, в какой это необходимо, чтобы сохранить ощущение достоверности и правдивости происходящего.

Роман развертывается по принципу превращения интуитивных ожиданий героя в реальность и переплетения отдельных мотивов в острые авантюрно-психологические узлы. Его сюжет представляет собой цепь интриг и мотивов, постепенно нарастающих и усложняющихся. Это движение интриг исключительно гибко, динамично и продумано в деталях. В тот момент, когда одно явление приближается к развязке, на него наслаивается другое, стимулируя дальнейшее движение событий. Один и тот же мотив повторяется несколько раз, в каждом случае поворачиваясь к нам новыми сторонами. Так, Фрези Грант вначале появляется как реальный образ, затем – как образ легенды и в конце романа – как воспоминание.

В основу первых тринадцати глав положены две интриги, связанные с Биче Сениэль и парусником. Появление капитана Геза вносит третью и дает ключ к разгадке первых двух. В тот момент, когда тайна Биче Сениэль и неясность Геза приближаются к разгадке, на сцену выходит новая фигура – Фрези Грант, которая дает толчок еще более захватывающим событиям. Этот калейдоскоп интриг постоянно обновляется и придает событиям напряженность и загадочность. Движение интриг определяет и структуру произведения. Вначале оно строится как авантюрно-психологический роман, но как только мотив, связанный с Биче, получает развязку, повествование сосредоточивается на внутреннем мире героев, на чувственно-эмоциональной сфере.

Роман представляет собой двойное движение. Внешняя сюжетная линия строится как цепь реальных событий, в которую вписывается лишь один условный эпизод: встреча Гарвея с девушкой из легенды. Все остальное, хотя и полно случайностей, находится в рамках самой действительности. Внутренняя и основная линия – это переживания героев, цепь душевных открытий. Прежде всего это женские образы, в создании которых Грин достигает подлинного мастерства и артистизма.

В основу романа положена незримая борьба двух сил, которые переплетаются в авантюрно-психологических событиях.

Один мир – это духовные устремления человека, его жажда красоты и радости, творческое, сознательное начало. Другой – неразвитый, грубый, статический, пытающийся разрушить красоту и утвердить себя в насилии над ней. Первый представлен образами двух женщин и их рыцаря Томаса Гарвея, а также символической фигурой Фрези Грант, несущей добро и спасение человеку. Силы второго мира выражены противоречивой фигурой Геза и его сообщников, борьбой двух банкиров вокруг памятника Фрези Грант, а также отдельными аллегорическими мотивами.

Соответственно конфликту все герои занимают определенное место. На первом Фрези Грант – символ Несбывшегося и носитель философско-эстетической концепции Грина. Далее идет Гарвей – рыцарь неизведанного, связующий его с жизнью. На третьем находятся Биче Сениэль и Дэзи, жизненные носители неизведанного. Всем им противостоит Гез – фигура страдающего индивидуалиста и носителя зла, пытающегося использовать прекрасное в практических целях. Гез эксплуатирует «Бегущую» в коммерческих махинациях, пытается силой добиться союза с Биче, жестоко мстит Гарвею за его внутреннее превосходство.

Образ Фрези Грант – поэтический символ «Бегущей по волнам», а в подтексте – метафорической образ Несбывшегося. По своим историческим корням он являет собой трансформированный вариант феи или волшебницы, встречающийся у первых романтиков XIX века. Однако у Грина этот образ наделен философско-эстетическим смыслом, который резко отличен от традиционного содержания. Если у немецких романтиков тоска по неизведанному уводит героя от действительности, опустошает его и делает несчастным, то у Грина приобщение к Несбывшемуся обогащает мир человека, вселяет в него веру и стойкость в защите своей мечты. У немецких романтиков фея – неземное существо, увлекающее героя в некий ирреальный мир. У Грина же – это метафора потенциальных возможностей человека и одновременно персонифицированное выражение его стремления к прекрасному.

Для Грина Фрези Грант – символ неизведанного, заключенного в самой жизни. Оно идет навстречу всем, кто не обрел конформистской радости, а полон стремления к духовной полноте. Обращение Фрези Грант: «Все ли еще собираете свой венок? Блестят ли его цветы? Не скучно ли на темной дороге?» и ответ Гарвея: «...Вы здесь, это и есть мой ответ...» – раскрывают смысл авторской символики. Жизнь человека обретает смысл в том случае, если он полон стремления к красоте и готов вынести все лишения, чтобы постичь ее тайны.

Действия Фрези Грант разрушительны для тех отношений, которые дисгармоничны и лишены полноты. Она незримо расторгает их, вселяя в каждого потребность большего совершенства. Так, предупреждение Фрези Грант не говорить Биче о ней и нарушение обещания сыграло роковую роль в отношениях Гарвея к девушке и обернулось против самого героя.

Фрези Грант – одновременно реальность и иллюзия. Появление ее ночью, в момент обостренности чувств героя помогает скрыть ее исключительность, а точность реалий делает облик убедительным и зримым. Грин окружает путь Фрези Грант бытовыми деталями, которые несут в себе побочный аллегорический смысл. Стаи акул и других хищных созданий неотступно следящих за девушкой, есть аллегория тьмы и жестокой силы, противостоящей стремлению человека к красоте. В ответ на тревогу Гарвея Фрези Грант успокаивает его: «Кто бы ни были они в своей жадной надежде, ни тронуть меня, ни повредить мне они больше не могут» (V, 67). Однако «дьявольские плавники акул», ринувшихся в ту сторону, куда скрылась Фрези Грант, не забываются Гарвеем. Темное начало движется рядом со светлым, ловя минуту, чтобы уничтожить его и утвердить свою власть. Даже на памятнике Фрези Грант герой замечает «мрачный зигзаг острых плавников» (V, 109).

Образ Фрези Грант неотделим от Несбывшегося, которое предстает у Грина как жизненное явление, вбирающее в себя то, что предназначено человеку, но волею обстоятельств обойдено им. Мотив Несбывшегося вначале предстает в сознании писателя как неожиданно произнесенные слова: «Бегущая по волнам». Вслед за тем герой сталкивается с реально существующим парусником под этим названием. Чтобы отвести подозрение в мистификации, Грин прослеживает все варианты сознания и ассоциаций с тем, чтобы понять этот случай и разгадать его. Но убедительного разъяснения мы не находим. И не случайно.

С первых страниц романа автор убеждает читателя в сложности жизни, неразгаданной и непонятой нами полностью. Он решает проблему чудесного превращением нашего воображения в реальность, что присуще самой жизни. Мысль Грина предельно обнажена: неизведанное таится в самой жизни; нужно лишь страстно желать его, идти навстречу ему, и тогда оно откроет свои секреты. Томас Гарвей находит одну из дорог в это неизведанное. Он убеждается в том, что потребность обновления и красоты всегда найдет место и возможность осуществления.

В центре повествования Грин ставит сквозную фигуру Гарвея, который вступает в отношения со всеми персонажами романа и является движущей пружиной событий. Гарвей наделен тонкой душевной структурой, позволяющей улавливать путь своей жизни и следовать ему в хаосе обстоятельств. Его «скрытое возбуждение, направленное на предметы воображения» (V, 6), влечет за собой цепь интригующих встреч с неизведанным, которое вначале предстает как воображаемое, а затем обретает реальность в двух женских образах, каждый из которых по-своему ярок и поэтичен.

Биче и Дэзи – две женских души, которые несут в себе покоряющий мир чувств и раскрываются в субъективном восприятии Гарвея. Обе героини имеют общее, что делает их как бы двойниками. Когда Гарвей после Дэзи видит Биче в том же маскарадном костюме, он отмечает сходство роста, цвета волос, сложения, телодвижений. И в то же время они глубоко различны внутренне.

Биче бескомпромиссна в своих чувствах и действиях, решительна и требовательна к людям. Но за ее упорством и твердостью таится чуткая, легко ранимая душа. Стоит вспомнить тревогу и волнение, с каким она едет к паруснику, боясь разочарования и разрушения поэзии детства. Посещение «Бегущей», заброшенной после убийства Геза, вызывает в ней чувство утраты и прощания с прошлым. Грин вводит в отношения героев любопытную деталь. Биче утрачивает в глазах Гарвея облик реальности, но одновременно и Гарвей для нее кажется почти иллюзорным, даже в моменты их духовной близости. В этой антиномии отражены отношения двух психологических типов, равных по развитию, односторонности и потому несоединимых. Биче холодна и утонченна для реальной женщины, она лишена теплоты и слабости, слишком сильна в своей недоступности. Героиня являет собой артистизм воли в ее кристальной незапятнанности.

Гарвей же со своей духовной чуткостью кажется Биче нематериальным, поскольку так же однолинеен и тонок. Гарвей и Биче равны в борении противоположностей и лишены точек притяжения, которые могли бы соединить их.

И здесь обнаруживается превосходство третьей натуры – Дэзи, которая соединила в себе теплоту и непосредственность с возвышенным отношением к миру. В душе девушки таится жизнь, обладающая большей привлекательностью и очарованием, нежели аскетическая холодность Биче. Нервная, порывистая Дэзи неудовлетворена своей жизнью. Подобно Гарвею, ее влечет неизведанное и желание быть выше того, что она есть сейчас. Отвечая на вопрос, обращенный к Гарвею: «А вы верите, что была Фрези Грант?», Дэзи отвечает сама: «Я верю потому, что от этой истории хочется что-то сделать. Например, стукнуть кулаком и сказать: “Да, человека не понимают... И он сам не понимает себя”» (V, 89).

Легенда Фрези Грант представляется Дэзи как потребность возвышенного, как способ реализации ее в сказочной форме. И когда Дэзи видит тонкого и чуткого человека, она тянется к нему душой, надеясь обрести поддержку своему чувству. Само присутствие Гарвея действует на Дэзи ободряюще и незаметно отдаляет ее от жениха.

Развитому началу, несущему красоту и добро, противостоят силы зла, воплощенные в образе Геза и дельцов-буржуа. Первое впечатление от капитана Геза оказывается противоречивым, как и весь его облик в целом. Гарвей отмечает в его тяжелых глазах «нерешительность чувств – помесь флегмы и бешенства» (V, 22), сухость и неприветливость тона. Беглый взгляд, брошенный в каюту, не отвергает прежнего ощущения, но и не разъясняет ничего: «Я увидел комфорт и беспорядок», – говорит Гарвей (V, 23). И даже тщательное изучение портрета не вносит ясность, а лишь усложняет представление о герое: «Его внешность можно было изучать долго и остаться при запутанном результате» (V, 23). Гарвея удивляет сочетание сильного и страстного лица Геза с его флегматичным тоном. Оно настораживает и заставляет быть готовым ко всяким неожиданностям. «Ссоры Геза многочисленны и ужасны. Он легко приходит в бешенство, редко бывает трезв, а к чужим деньгам относится как к своим», – говорит Браун и дает понять, что «Бегущая по волнам» присвоена Гезом одним из тех наглых способов, в отношении которых закон терзается, но молчит» (V, 39).

Капитан зол и вреден; высказывания матросов рисуют Геза вспыльчивым, тяжелым человеком, никогда нельзя знать, как он поступит в следующую минуту. И вместе с тем капитан поражает подчас неожиданной вспышкой добра. Так, отмечается, что Гез собирал матросов и вслух читал им необыкновенные истории, а в случае, если затевалась ссора, говорил одно: «Будьте добры друг к другу. От зла происходит зло» (V, 32). Резкие переходы от брани к учтивости, от доброты к бешенству свидетельствуют о том, что Гез – человек импульсивный, однако умеющий обуздать себя, если этого требуют обстоятельства. Противоречия Геза особенно резко проявляются в отношениях с Томасом Гарвеем и Биче Сениэль.

Отношения Геза с Гарвеем открывают тайное качество капитана – его ревность к судьбе Биче Сениэль и болезненное самолюбие. Гез чувствует, что визит Гарвея таит некую загадку, которую необходимо понять, чтобы обезоружить человека, вторгшегося в его мир. Гез внимательно наблюдает за своим противником, провоцируя на мелкие конфликты и пытаясь понять его истинные цели. Достаточно вспомнить то напряжение, с каким капитан следит за Гарвеем, когда тот попадает в его каюту и обнаруживает портрет Биче Сениэль.

Так начинается скрытая борьба двух героев, один из которых угадывает связь парусника с таинственной женщиной, а другой пытается скрыть ее. Безобразная сцена с женщинами и вмешательство Гарвея превращают конфликт в поединок, осложнившийся борьбой добра и зла в самом капитане.

Причина неустойчивости и дисгармоничности психики Геза заключена в глубокой неудовлетворенности, которая преследует героя и пожирает его душевные силы. Гез – фигура драматическая. Он любит Биче Сениэль, но его чувство безнадежно. Капитан погибает на том этапе падения, когда его участь вызывает не только сострадание, но и внутреннее потрясение и уважение перед силой любви, способной разрушить одаренную, но лишенную опоры натуру. Как бы ни были мелки и недостойны поступки Геза, мы не можем забыть драматизм его судьбы.

Гез – страдающий индивидуалист, злодей поневоле, чьи дурные поступки вырастают, скорее, из глубочайшей неудовлетворенности, нежели из желания причинить людям зло. Он пробуждает сложное чувство, которое оставляют озлобленные люди, утратившие замечательные задатки, но которые, находясь в некоем отношении к возвышенному, несут на себе печать страдания. Враждебные силы представлены в романе и другими образами. Таковы торговец Парам и его компания, которые пытались разрушить памятник «Бегущей» в отместку за свое поражение. Благодаря им «Бегущая» становится предметом вульгарной борьбы двух партий, каждая из которых стремится использовать ее в своих целях. Грин показывает, что те, кто делает ставку на материальное обогащение, враждебны искусству и способны разрушить его ради своих интересов.

Эпизоды, посвященные истории памятника и вражде двух партий, растянуты и не совсем удачны, так как сведения, сообщаемые писателем, необязательны и подробны. Обнажение сути борьбы лишено эстетической завершенности и выглядит дисгармоничным в поэтической тональности произведения. Это единственный случай, когда нарушается выдержанность тона, но случай, открывающий любопытную деталь, касающуюся авторского отношения к своему произведению. Грин попытался ввести прямое социальное обоснование событий и посвятил этому главу, развенчивающую утилитарное отношение к искусству. И хотя эта глава не вплелась гармонически в общее звучание, она ценна тем, что писатель стремился расширить интимно-лирический план и соединить его с социально-общественным.

Неразвитость человека, господство предрассудков и стихийная озлобленность выступают у Грина как следствие хищных законов буржуазного мира. Люди, лишенные внутреннего развития, отданы на откуп дельцам и превращены в слепое орудие их интересов. Гран Паран, поставивший целью убрать памятник, опирается на «зависящих от него людей и людей подкупленных», на темные предрассудки тех, кого он держит в духовном неведении с тем, чтобы одурачить, привлечь на свою сторону, обернуть их стихийный протест против истинного и прекрасного.

Гибелью Геза решается конфликт героев с враждебным началом во внешнем мире, и повествование, целиком сосредоточивается на внутреннем конфликте, на противоположности духовных позиций Биче и Дэзи. Спор героев об аллегорическом образе Фрези Грант есть спор о том, существует ли власть несбывшегося и следует ли принимать ее как часть жизни. По существу, разногласия Гарвея и Дэзи, с одной стороны, и Биче – с другой, касаются того, как следует относиться к жизни: предельно трезво, не ожидая от нее загадок и счастливых случайностей, или романтически, идя к ней с мечтой в сердце и жаждой неизведанного. Отчасти это спор о рациональном и эмоционально-чувственном восприятии мира, но более всего о философско-эстетической позиции человека в жизни. И здесь Грин всецело на стороне Гарвея и Дэзи.

Рассказ Гарвея произвел на Биче сильное впечатление. Интерес к герою мог бы повернуть ее к бесконечности окружающего мира. Девушка встала перед выбором, решение которого могло изменить ее жизнь. Но Биче предпочла остаться на прежних позициях. Она откровенно говорит Гарвею: «...я вам поверила, но не так, как, может быть, хотели бы вы. Я поверила в это, как в недействительность, выраженную вашей душой... я не была с вами тогда» (V, 165).

Разговор Гарвея с Биче – это кульминация полемики, ставшей поединком двух мироощущений и позиций. Но эта кульминация есть одновременно и борьба за Биче, за обретение ею большей чуткости и доверия к жизни. Результат ее определит и личные отношения Биче и Гарвея: либо Гарвей растопит лед холодности и рационализма девушки, либо она замкнется в своих душевных границах и тогда он навсегда потеряет ее.

И мы видим, как Гарвей тонко и ненавязчиво пытается привлечь Биче к себе, пробудить в ней жажду жизни. В ответ на слова Гарвея, что все открыто для всех, Биче отвечает: «Для меня закрыто. Я слепая. Я вижу тень на песке, розы и вас, но я слепа в том смысле, какой вас делает для меня почти неживым. У каждого человека свой мир. Гарвей, этого не было?! Биче, это было, – сказал я. – Простите меня.

Она взглянула с легким, задумчивым утомлением, затем, вздохнув, встала: “Когда-нибудь мы встретимся, быть может, и поговорим еще раз. Не так это просто”» (V, 166).

Время приносит Биче Сениаль счастье, но не меняет ее взглядов. Разговор молодой женщины с Филатром подтверждает, что Биче остается верна своим представлениям и не может понять Гарвея. Глубокое различие их отношений к жизни легло неодолимым препятствием на пути друг к другу. Недоверие к романтическому мироощущению Гарвея, сомнение в том, что его взгляды более истинны и богаты, приводят Биче к тому, что она замыкается в рамках трезвого, рассудительного отношения к жизни и не позволяет себе выйти за пределы созданной крепости.

Героиня сознательно идет на самоограничение, предпочитая иметь узкий, но устойчивый мир, гарантирующий спокойствие и ясность будущего, нежели связывать себя с заманчивыми, но зыбкими стремлениями, последствия которых смутны и неизвестны. «Я не стучусь в наглухо закрытую дверь... Не понимаю – значит, не существует», – с решительностью говорит Биче. Верность, с какой героиня следует самой себе, вызывает уважение к девушке. Однако душевный мир Биче не становится ближе и дороже нам. От решимости ее веет холодом и рационализмом, за которым таятся скованность душевных сил и неполнота жизни.

Иначе воспринимает рассказ Гарвея Дэзи. Если Биче до конца отказывается верить ему, то Дэзи приходит в восхищение, когда ее догадка оказывается верной. Девушка защищает красоту, возвеличивает легендарную Фрези Грант, не боящуюся ступить в бездну. «...Она видит то, чего не видят другие. И то, что она видит, – дано всем; возьмите его!» – утверждает героиня. Заключительное обращение Дэзи проникнуто уважением к человеку и признанием таинственности мира. Голос Фрези Грант, отзывающейся на призыв Дэзи, напоминает героям о власти неизведанного над человеком.

Итак, легендарный образ «Бегущей по волнам» стал камнем преткновения на пути героев к сближению и развел их судьбы в разные стороны. Возможно, доля вины здесь лежит и на самом Гарвее, который по сути характера адекватен Биче и слишком сдержан перед ее холодной проницательностью. Возможно, личности обоих героев слишком родственны, что ставит их, скорее, в позицию противоборства, нежели глубокой потребности друг в друге, и тогда их отношения следует признать объективно закономерными.

Но нам важна не столько психологическая сторона их отношений, сколько философский смысл отношения Грина к своей героине. Великий знаток человеческой души Бальзак как-то заметил, что красота есть печать исключительности и высшего творения природы. «Бегущая по волнам» утверждает красоту в самом широком и значительном ее понимании. Здесь и красота цели, приносящей добро, и приобщение человека к творчеству; здесь и красота отношений, пробуждающих ответную чуткость и доверие, здесь и красота человека, верного своему идеалу.

«Бегущая по волнам» – элегическая исповедь поэта, которая охватывает нас волнующей трепетностью и не покидает до последней страницы. И долго еще после прочтения романа мы испытываем чарующее впечатление полусказочности, полуреальности, наслаждаемся красотой человеческой души и переживаем сложную гамму чувств от гордости за человека до щемящей боли за разрушенную поэзию. Роман завершается светлым настроением, поскольку темное начало уступает место радости и поглощается ею. Финал произведения несколько умиротворен своей устроенностью и благодушием, но не настолько, чтобы внести ноту фальши и искажения в его завершение. Грин оставляет своих героев в минуту радости и обретения счастья, и герои заслуживают этого.

4

В 1930 году Грин публикует роман «Дорога никуда», в котором конфликт человека и общества поднимается на высоту трагического пафоса и завершается героическим финалом. В этом произведении, покоряющем силою страсти и эмоциональным накалом, автор показывает, как мучителен путь человека к радости и как сильна в нем потребность добра и счастья, неодолимая даже в безысходных ситуациях жизни.

Произведение составлено как бы из двух частей, связанных логически и художественно. Одна часть являет историю молодого человека до момента его внутреннего возмужания, другая – историю борьбы героя с силою буржуазного общества. И хотя основная интрига соединяет обе части с исключительно авантюрными событиями, роман не производит впечатления целостного полотна. Слишком контрастны и трудно соединимы в одной поэтической системе подробные реалистические картины с откровенно экзотическими ситуациями. Новое произведение Грина отличается насыщенностью бытовых сцен, широтой и многообразием в изображении «низовых интонаций». Эпизоды в игорном доме и в ресторане, безобразные сцены с бродягой-отцом и ловким авантюристом создают реальный фон, на котором происходит становление героя.

В известной мере «Дорога никуда» напоминает «Блистающий мир». В обоих произведениях основу составляет конфликт личности со старым миром, в обоих дана драма духовно избранного героя, трагически гибнущего. Но если в «Блистающем мире» эта тема получает аллегорическое воплощение, то в «Дороге никуда» она близка реальным условиям действительности, тщательно и всесторонне выписана.

Впервые Грин создает роман о судьбе молодого человека и его эволюции от иллюзорной романтики к героической, хотя и одинокой, борьбе. Нравственно-этический конфликт героя отчетливо выявляет его социальные причины. Богачи попирают человеческое достоинство, полагаясь на свою силу. В их руках даже правосудие оказывается аппаратом насилия и уничтожения бунтаря, бросившего им вызов. Произведение Грина сразу озадачивает неординарностью ситуаций, заставляющих внимательно следить за событиями и искать в них скрытый подтекст. Действительно, знакомство с рестораном «Отвращение», отличающимся безукоризненным качеством блюд и обслуживания, обнаруживает непривычный диссонанс внешней формы с внутренней сущностью. И хотя владелец заведения говорит, что его расчет основан на приятном после неприятного, эффект неожиданности таит в себе и другой смысл.

Грин с первых же страниц «вывертывает» ординарную будничность явлений, разрушает стереотип мышления человека, и это обновление традиционных представлений находит отзвук в душе героя. В центре повествования писатель ставит фигуру мечтателя, погруженного в свой мир, полный томления и ожидания необыкновенного.

Впервые мы знакомимся с Давенантом во время встречи его с двумя дочерьми Футроза. Будучи от природы застенчивым, герой совершенно теряется в разговоре. Однако, несмотря на диковатость и стеснение, он обладает глубоким и сильным характером. Давенант, оставшийся без родителей в одиннадцать лет, рано познакомился с бедностью, но не ожесточился, а сохранил в душе чуткость и поэтическое отношение к жизни. В разговоре с Футрозом он обнаруживает тонкое воображение и признается в своей привязанности к путешествиям.

В ответ на восторженную отзывчивость Давенанта его наставник Галеран предупреждает: «...ты очень страстен во всем, сердце твое слишком открыто и впечатления сильно поражают тебя. Будь сдержаннее, если не хочешь сгореть. Одиночество – вот проклятая вещь, Тиррей! Вот что может погубить человека» (VI, 28). Образ Давенанта развивается в процессе возмужания и освобождения его от иллюзий молодости и влияния Футрозов. Участие этой семьи в судьбе героя обозначило новую жизнь: он получил свободу и возможность следовать своему внутреннему побуждению.

Футрозы явились для Давенанта отдушиной в его потребности добра и поэзии жизни, но сами они не были носителями красоты, и та привлекательность, которую Давенант нашел в них, была обусловлена их социальным положением. Мимоходом брошенная фраза, тон обращения и ряд мелочей в отношении к Давенанту давали понять, что он обласкан лишь благодаря их великодушию, а не равенству. С той же легкостью, с какой они приняли юношу в свою среду, они бросили его в трудную минуту и навсегда забыли. В словах бродяги-отца, раскрывающего свою нехитрую философию, точно определено отношение Футрозов к обласканному мечтателю: «Ты играешь унизительную роль деревянной палочки, которую стругают от скуки и, когда она надоест, швыряют ее через плечо» (VI, 70).

Время освобождает юношу от ложной романтики, но сохраняет его потребность красоты и радости. Маленький эпизод с чахоточной девушкой дал первый толчок к движению мысли Давенанта. Резкое противоречие между богатством и бедностью, заботой о своих детях и безразличием к чужим оставляет тяжелый след в его душе. Встреча с бродягой у ресторана, стычка со злобным официантом, доверчивость в отношении ловкого проходимца – все эти внутренние толчки разрушают идиллическое мировосприятие героя, срывают с окружающего поэтический облик. И когда Давенант встречает в экипаже нарядных, сияющих девушек, он чувствует, что они были «не совсем те Элли и Рой, какими узнал он их в чудесной желто-красной гостиной. Те же, но не такие. Там они были из того мира, где все неясно и важно» (VI, 39).

Путь Давенанта – это движение от поэзии юношества к зрелому отношению к жизни. Возвращаясь в приподнятом настроении от Футрозов, он узнает, что нашелся отец, и видит его в образе вчерашнего бродяги. Жизнь, поднимавшая героя к радости, сбрасывает его в пропасть отчаяния. После ряда унижений и внутренних потрясений, которые пережил Давенант, у него остается одно спасение – Футрозы. С присущей юноше экзальтацией он жаждет увидеть их, чтобы показать свою преданность и убедиться в их расположении к нему: «Это был крик погибающего, последняя надежда спастись, за которой, если она не сбылась, наступает худшее смерти успокоение» (VI, 78). Однако исступленное обращение Давенанта не дошло до тех, кому было предназначено. Одна из сестер услышала крик юноши, но он не вызвал в ее душе тревогу или желание проверить свою догадку: «Роэна посмеялась над мнительностью сестры, и Элли тоже признала, что “сбрендила, надо полагать”» (VI, 89). Переживания Давенанта от знакомства с Футрозами до неожиданного расставания составили целый период в сознании юноши: «Теперь он совершал переход из одной жизни в другую, от надежд – к неизвестности, от встречи – к прощанию», – замечает Грин (VI, 83).

Во второй части романа Давенант вступает в поединок с сильными мира сего, отстаивая честь и достоинство человека. Его конфликт с пустым и подлым Ван-Конетом, а также помощь контрабандистам становятся вызовом смирению и пассивности. Потревоженная государственная машина обрушивается на героя со всей силой и мстительностью. Однако Давенант не одинок в своей борьбе. В его лагере Орт Галеран, отважный наставник, который с детства внушал Давенанту: «Никогда не бойся ошибаться, ни увлечений, ни разочарований бояться не надо. Разочарование есть плата за что-то прежде полученное, может быть, несоразмерная иногда, но будь щедр. Бойся лишь обобщать разочарование и не окрашивай им все остальное. Тогда ты приобретешь силу сопротивляться злу жизни и правильно оценишь ее хорошие стороны» (VI, 32).

В борьбе за Давенанта рождается чувство товарищества: «Чем больше делаешь для человека, тем ближе он делается тебе», – говорит Стомадор, и это признание становится девизом людей, разрушающих власть старого мира.

С того момента, как друзья пробираются в тюрьму и узнают, что Давенант не может выйти, потому что тяжело болен, события принимают ярко выраженное романтическое завершение. В предсмертном возбуждении Давенант говорит, что ждет женщину, чье сердце поднимется на высоту милосердия и снимет с него тяжесть страдания. «...я никогда не испытывал любящей руки, опущенной на горячую голову... Неизвестно, как ее зовут, и я не вижу ее лица, но когда вы уйдете, я увижу его. В этом – все. Проклят тот, кто не испытал такого привета» (VI, 207).

Исступленная жажда радости и гармонии побуждает друзей выполнить желание приговоренного. Писатель вводит ряд исключительных случайностей, благодаря которым этой женщиной оказывается Консуэлло – прекрасная натура, родственная по духу Давенанту. Она утешает его, освобождает из тюрьмы и наполняет его последние минуты спокойствием. Однако обретение счастья оказывается невозможным. Герой умирает, сохраняя силу духа и мужество.

Последние две главы, написанные необычайно динамично и страстно, поднимают действие на высоту трагического пафоса. События обнаруживают парадоксальный смысл. Путь конформизма приводит Футрозов к внутреннему равнодушию и опустошению. Потому так бесцветна и удручающа жизнь взрослых героинь, утративших прежнее отношение к миру. «Гостиная, где Тиррей девять лет назад сидел, восхищаясь золотыми кошками, выглядела все так же, но не было в ней тех людей, какие составляли тогда для начинающего жить юноши весь мир» (VI, 226).

Роэна с трудом вспоминает прошлое, не уверенная в том, было у них что-нибудь с Тирреем или нет. Скучающая бледная Элеонора уклоняется от грустных воспоминаний: «жизнь сердца уже неласково коснулась ее», «она инстинктивно сторонилась всего драматического» (VI, 227).

Итак, борьба завершается драматически для Давенанта. Верный мечте, он вступает в противоречие с лживостью и лицемерием господствующих нравов. Преданность друзей укрепляет Давенанта в мысли, что «бой был прекрасен» (VI, 225). Слова Галерана, обращенные как утешение к Консуэлло, завершают драму, подчеркивая благородство пути, выбранного Давенантом: «Беззащитно сердце человеческое?! А защищенное – оно лишено света, и мало в нем горячих углей, не хватит даже, чтобы согреть руки» (VI, 226).

Судьба Давенанта и ее финал напоминают героическую судьбу Овода. Но если герой Э. Войнич сумел найти место в борьбе, то Давенант погибает в преддверии этого. Обстоятельства его жизни и окружающей среды позволяют ему подняться до стихийного героизма и пройти путь от страдания к личному стоицизму. Но будь они более благоприятными, персонаж Грина мог повторить подвиг Овода. В письме из тюрьмы Давенант с горечью признается: «...я много мог бы сделать, но в такой стране и среди таких людей, каких, может быть, нет!» (VI, 195).

Параллельно тому, как Грин осуществлял тяжбу со старым миром в формах, приближенных к вариантам самой действительности, писатель пробовал и другие пути самовыражения. Так, «Джесси и Моргиана» являет собой попытку Грина утвердить этические представления на уровне символов. Отвлекаясь от конкретной действительности к высшему способу обобщения, писатель создает фигуры, воплощающие в себе спонтанные начала добра и зла. В процессе борьбы и саморазвития одна из них вырастает в зловещий образ ненависти, коварства и безобразия, а другая – в знак бескорыстности, любви и красоты. Грин попытался вывести своих героев за пределы аллегории и поднять их на уровень символов, однако путь к этой цели осложнился противоречием его творческого метода.

С одной стороны, Грин стремится к аллегоричности и предельной отвлеченности от частных проявлений добра и зла, любви и ненависти. Художник берется за крупное обобщение, что побуждает его использовать гротеск, одномерность и полярность при характеристике своих героев. С другой стороны, он пытается сохранить жизненную достоверность, реалистичность и земную сущность персонажей. Данное противоречие не случайно. Оно объясняется своеобразием духовных поисков автора и несовместимостью традиций прежней формы мышления с требованиями нового замысла. В своем художественном развитии Грин стремится найти новый тип художественного мышления, позволяющий выразить его мироощущение с большей обобщенностью и широтой. Однако прежняя наклонность к жизнеподобию и реальности видения вступает в противоречие с экспериментом и разрушает его.

Основное положение романтизма Грина оставалось непоколебимым. Художник был крепко связан с реальной жизнью, с ее парадоксами и противоречиями, с ее грязью и поэзией, и он не мог преодолеть власть реальности – этой питательной артерии его творчества. Даже в самых смелых экспериментах, казалось бы, далеких от форм самой жизни, Грин оставался художником, тонко чувствующим противоречия действительности и активно борющимся за подлинно человеческую жизнь.

По сути мировоззрения Грин теснее и глубже связан с действительностью, чем предполагал сам или казался окружающим его людям. Привязанность писателя к живой жизни была доминирующим фактором его романтизма, вносящим поправки в субъективные намерения художника и не позволявшим ему оторваться от проклятых вопросов современности.

После «Джесси и Моргианы» и «Дороги никуда» дальнейшая эволюция романтизма просматривается в жанре новеллы. Творчество Грина развивается в направлении все большей философичности и углубленной трактовки отношений человека с обществом. Мир Грина расширяется в своих ассоциациях. Решение драматических конфликтов обретает сложность и многозначность. В произведениях уже не встречается эстетизация противоречий идеального и реального. Художник стремится найти жизненное разрешение этой проблемы. Так появляются романтики Грина – люди трезвого ума, пылкого сердца, возвышенной души, которые, соприкасаясь с косностью жизни, остаются верны своей мечте.

Последний период творчества отличается стремлением к простоте форм и ясности художественного воплощения. Значит ли это, что Грин утрачивает прежнюю высоту, отказываясь от дальнейшего развития принципа самоаффектации? Или движение к формам самой жизни является итогом эволюции романтика? Безусловно, простая форма с событиями в пределах действительности сужала диапазон новеллы, ограничивала свободу воображения и ослабляла эмоционально-поэтическую атмосферу произведения. Но в то же время зрелое мышление художника придавало большую убедительность и жизненную правдивость его персонажам.

Небольшая новелла «Бархатная портьера» отражает новые элементы мироощущения художника. Для раскрытия своего замысла Грин использует традиционный прием контраста. Молодого матроса отправляют по вымышленному адресу, где якобы его ожидают роскошный дом, цветы, музыка и женщины. Истосковавшись по красоте и душевной взаимности, Чаттер идет по указанному адресу и сталкивается с семьей, изнемогающей от мелочной борьбы за существование. Матрос отрезвляется от иллюзий и оказывает помощь женщине, вызволив ее из полуголодного существования.

За этой ситуацией открывается трезвая мысль художника: в поисках радости человек не должен бежать от невзгод жизни и искать забвения в иллюзиях. Сопричастность человека судьбам других людей, бескорыстность и личная ответственность утверждаются Грином как этические нормы.

В рассказах 1929–1932-х годов заметное изменение претерпевает само видение художника, отношение к изображаемым явлениям. Грин становится внимательнее к реальной стороне жизни; его притягивает неповторимость и поэзия действительности. Традиционно-романтические ситуации обнаруживают более реалистическое и достоверное разрешение; они привлекают человечностью автора в ситуациях далеко не праздничных.

«Комендант порта» – один из рассказов А. Грина, в котором ощущаются новая направленность и психологическое проникновение в положение конкретного человека с его горестями и надеждами, живой интерес к человеческой сущности персонажа. Это рассказ о старом человеке, ставшем неотъемлемым атрибутом портовой жизни и самих моряков. Бывший клерк встречает на склоне лет только радушие, но и желание защититься от его назойливости во время традиционного обхода кораблей. Старость неумолимо поглощает заветное влечение героя. Подробные реалистические детали, настойчивое употребление автором уменьшительных суффиксов в изображении персонажа («личико», «пиджачок», «волчок», «пьяненький»), вся атмосфера заискивания старика перед окружающими открывает новые оттенки художественного стиля А. Грина.

Рассказ вызывает чувство сострадания к старому человеку, который еще сохраняет роль покровителя моряков, но уже отстраняется от них наступающей немощью. Изображение смерти коменданта с неприглядными бытовыми деталями свидетельствует о приближении писателя к индивидуальности человека. Рассказу свойственна теплота и демократичность позиции автора.

Стиль Грина становятся сдержанным, включает четкие бытовые атрибуты. В рассказе «Бархатная портьера» впервые, пожалуй, введена грубая атмосфера отношений, которая изображена в «Автобиографической повести»: «Матросы, хлопая друг друга по спине и гогоча, как гуси на ярмарке, вышли к трапу вверх, саркастически пожелав Чаттеру хорошенько перестирать свои подштанники» (VI, 386). И хотя это описание введено в контекст крепко сделанного рассказа с авантюрным сюжетом, усиление реалистических элементов здесь несомненно. Рассказ завершается не поэтической атмосферой, а подчеркнутым возвращением к будням: «...все с тем же, еще не оставившим его чувством старшего среди жизни, Чаттер запустил руку в свою “бархатную портьеру”, почесал грудь и лег спать» (VI, 393). Финал рассказа примиряет жажду необычного и обыденность жизни.

В «Зеленой лампе» (1930) история о том, как богач решает купить бедняка и сделать его узником уютной квартиры, предстает как изощренная пытка с обезличиванием человека. Однако замысел не удается: читая книги, Ив открыл «увлекательную тайну человеческого организма» (VI, 397), стал врачом и превзошел уготованную ему участь. Игра с живым человеком приводит к краху самого игрока. Рассказ содержит скрытную защиту человеческой индивидуальности, предостережение от циничного отношения к личности.

Суровая правда реальной жизни звучит и в рассказе «Вор в лесу» (1929). Искусная затея оголодавшего человека завершается возмездием за обманутые надежды на скорое обогащение. Финал рассказа жесток.

5

Прослеживая эволюцию прозы Грина, мы наблюдаем не только развитие мировоззрения писателя, но и формирование устойчивых закономерностей его творческой манеры. Основу романтизма Грина составляет поэтическое видение мира, которое пронизывает лучшие его вещи. Оно активно и действенно, притягивает читателей благородством и чистотой, воспитывает жизнелюбие и сопротивляемость враждебному миру. Поэтическое начало зачастую выявляется через героя-мечтателя, живущего в ожидании необыкновенного.

Романтик Грина существенно отличается от традиционного образа мечтателя в русской литературе XIX века, хотя и продолжает его развитие. Он не пассивный созерцатель, замкнутый в своем внутреннем мире, сосредоточенный на конфликте с действительностью. Мечтатель Грина энергичен и деятелен. Он стремится разрешить противоречие с миром путем реализации своей мечты, не смиряется с враждебной действительностью, а вступает в бой, защищая человеческое достоинство. Лучшие герои писателя наделены цельностью, бескомпромиссностью взглядов, нравственной определенностью, что делает их притягательными и достойными подражания.

Другой особенностью романтизма Грина является жизненность и стойкость его идеалов, способность их не только выдержать сопротивление среды, но и утвердить себя в окружающем мире. Притягательность гриновской мечты достигается многими средствами. Прежде всего достоверностью в изображении героев, умением тонко, с большой искренностью и теплотой передать поэзию юношеского мироощущения. В лучших произведениях Грина читатель сразу попадает в атмосферу неожиданного, таинственного и довольно быстро проникается поэтическим восприятием событий.

Следует отметить также правдоподобие героев, которые сочетают в себе юношескую чувствительность с трезвостью и проницательностью в отношении окружающих людей. Существенную роль в привлечении читателей играет точность, реалистичность гриновского мира. Все произведения связаны географически, исторически, хронологически и заключены в рамки единой области. Эта завершенность и повторяемость атрибутов гриновского мира создает впечатление достоверности и сглаживает недоверие читателей. Писатель вводит множество подробностей, которые укрепляют веру в действительное существование этого мира. Реалистичность обстановки и деталей является характерной чертой его романтического метода.

Красота и привлекательность гриновских произведений в значительной степени обусловлена тем, что в основе их лежит поэзия юношества, которая вплетается в мир зрелых отношений, но сохраняет свою автономность и очарование. Многие зарубежные критики обращают внимание на своеобразие поэтического у Грина. Так, К. Фриу отмечает, что почти все романы писателя, от «Алых парусов» до «Джесси и Моргианы», в той или иной степени раскрывают становление юного героя, его переход от юности к зрелости, от мира своего воображения к реально-трезвой оценке жизни¹¹. В связи с этим особенно значительна функция двух типов персонажей: девушек и подростков. Эти герои несут в своей душе идеальную мечту и создают не только поэтическое отношение к миру, но и воспитывают верность идее, благородство и силу духа.

К. Фриу указывает на то, что типы этих персонажей Грина достаточно примечательны по своим качествам. «Портреты девушек обнаруживают большую пластическую грацию (очарование которой скорее скандинавское, чем русское) – с их пышными волосами, длинными ресницами (одну из них зовут “королевой ресниц”), блистающими глазами, крепким и гибким девичьим телом, которое не теряет своей грации, будь оно прикрыто лишь загаром, простой рубашкой, обычной в предместье, или роскошно-изящными одеяниями, как у дочерей Футроза... Но особенно Грин отличается, выписывая их характеры. Они одновременно шутливы, шаловливы, нежны, дерзки, щедры, искренни, задиристо-кокетливы. Они поразительно соединяют в себе жизнь и мечту. Появление девушки у Грина всегда момент значительный»¹².

Роль юноши особенно существенна, поскольку он выполняет функцию дарителя радости и составляет центр повествования, стягивающий к себе эпизоды произведения. К. Фриу обращает внимание на то обстоятельство, что подросток «представляет точку зрения, на которую ставит себя сам автор, вводя на сцену события и фигуры...»¹³. Этот прием позволяет вызвать эффекты неожиданности и чуда, ставя читателя со стороны героя, для которого все открывается мало-помалу, а не со стороны автора, который все знает заранее.

Ф. Минквиц в послесловии к немецкому изданию «Джесси и Моргиана» считает, что сказочное является основной структурой гриновского творчества. Он указывает на то, что в его героях с большим мастерством и осознанностью набросана, как и в народных сказках, истинная модель человеческого существования, каким оно должно быть и каким оно не могло быть¹⁴. Ф. Минквиц считает, что красота у Грина имеет скорее этический, нежели эстетический, характер. Критик находит, что некоторые пассажи в «Гиперионе» Гельдерлина и некоторые места в рассказах и романах Грина близки друг другу, несмотря на глубокие различия. «Убежденность Гельдерлина, что мир должна спасти красота и что грядет мир любящих, никак не была чужда Грину», – пишет он¹⁵.

Основу романтизма Грина составляют поэтические и социальные конфликты добра и зла, духовной пластичности человека и косности действительности. Эти мотивы достаточно традиционны и, казалось бы, должны потерять остроту в начале XX века, насыщенном бурными историческими событиями. Однако в воображении Грина они получают столь многозначное и мастерское воплощение, что произведения писателя становятся шагом вперед в развитии романтического искусства. Грин как бы сплавляет в себе достижения культуры XIX и XX веков и из их синтеза создает новые художественные ценности.

Синтетичность романтизма Грина станет очевидной, если мы обратимся к источникам, оказавшим влияние на формирование писателя. Вопрос этот мало исследован в критике, и потому мы ограничимся указанием на четыре несомненных источника: литературный, биографический, географический и исторический. Большинство исследователей отмечают влияние авантюрно-психологической литературы, главным образом англо-саксонской: Ф. Купер, Г. Эмар, Ж. Верн, Э. По и другие. Значение этих писателей сказывается не только в пристрастии Грина к приключенческим сюжетам, но и в самой атмосфере большинства произведений: экзотичности, таинственности, остроте борьбы и стремлении к благородной цели. Интрига его новелл и романов строится таким образом, что вовлекает в события персонажей с романтическим оттенком моряков, контрабандистов, чудаков, отрешенных от жизни, индивидуалистов и т. д.

Сообразно романтическим канонам герои писателя выстраиваются по принципу контраста: добрые противостоят злым, неразвитые – людям с богатым духовным миром. Героев окружают люди реальной действительности, не утратившие человечность и потому служащие опорой для рыцарей мечты и справедливости. Эти черты закономерны для творчества Грина. И хотя порой они выступают автономно от сути произведения, интеллектуального пафоса, значение их не следует приуменьшать. С них начинается знакомство с подлинным Грином – знатоком человеческой души и воображения. В них заключен секрет популярности художника среди молодежи. Но данные особенности: авантюрность интриги и традиционность конфликта – представляют лишь первичные качества гриновской прозы, те приметы, за которыми открывается другой слой, более значительный и более приближающий нас к постижению романтизма Грина.

К. Фриу высказывает ценные замечания, заслуживающие внимания¹⁶. Он указывает на влияние ненародных сказок Перро, Андерсена, которыми Грин, по его собственным словам, страстно зачитывался в уральский период жизни. Он отмечает, что история девушки и капитана в «Алых парусах» овеяна скандинавским иератическим очарованием, и не случайно странствующий сказочник Эгль клянется именами Гриммов, Эзопа и Андерсена. К. Фриу считает также, что романтизм Грина несет на себе знаки собственно русского контекста современной ему литературы. Критик указывает на экзотику примитива, которая в начале века пронизывала творчество многих писателей, прозаиков и поэтов. Она отражала растерянность перед все большим механицизмом современной цивилизации, где человек делался абстрактной машиной, безличной, анемичной единицей. Типу горожанина и мелкого буржуа, горизонт которого сужен жесткими рамками современной жизни, противопоставлялись те, чья натура сохранила полноту жизни, крепкое здоровье и силу.

К. Фриу ссылается на бродяг Горького и Скитальца, рыбаков из Балаклавы, воспетых Куприным в «Листригонах». Он обращает внимание на мотивы варварских и доисторических времен, внедренные в моду акмеистической поэзией: конкистадоры, африканский фольклор, примитивные идолы Гумилева, адамизм, идеализация архаической красоты жизни у Городецкого, Клюева и Есенина. «Заставляет вспомнить о себе и живопись Рериха с ее массивными архаизирующими формами. Да и сам футуризм не без противоречия эксплуатировал регистры доисторического, варварского. Наконец, необычная и чистая игра с созвучиями, которую Грин практикует в изобретении собственных имен, может быть сопоставлена с опытами «заумников». Некоторым образом, вызывающе яркие авантюристы Грина, его матросы и капитаны, ветер моря, веющий над его прозой, беглые каторжники, первопроходцы, анархисты первых рассказов, декор девственной и пышной природы, в котором развертывается их действие, тоже вписывается в эту общую ориентацию. Нельзя пренебрегать и влиянием символизма, ведущего направления в начале XX века. Это отмечали первые критики, откликавшиеся на дореволюционное творчество Грина. Все это позволяет искать у Грина несколько семантических планов», – пишет французский исследователь.

Значительна роль и биографических факторов. Большинство исследователей признают, что, несмотря на внешнюю фантастичность, книги Грина основываются на многочисленных прямых и конкретных связях с реальностью, которые придают его вымыслу убедительность и весомость. К. Фриу находит, что образ юного мечтателя, подвергаемого насмешкам, несчастного, снедаемою тоской по приключениям и пробивающего себе дорогу в жизни с большими трудностями – это сам Грин. Именно этот исповедальный план, по мнению критика, сообщает такую четкую рельефность фигуре Давенанта и особенно героям «Золотой цепи».

В «Дороге никуда» образ морально опустившегося, пьянствующего, алчного, наглого и циничного отца, который одним видом своим губит сына – это лишь чуть-чуть сгущенный портрет недоброй памяти отца писателя. Детальная точность сцены в тюрьме в конце того же романа, бесспорно, идет от опыта самого Грина-дезертира.

Роль географических источников и, в частности, Причерноморья и мест ссылок Грина, достаточно четко признана самим автором и его критиками. Поэтому мы не останавливаемся на них подробно, а лишь укажем на те компоненты одесского фольклора, которые приводит в своей статье К. Фриу.

Имя Дюк, данное Грином одному из любимых морских волков, является составной частью одесского арго – намек на статую Дюка Ришелье. Мотив контрабандистов, играющий важную роль в «Дороге никуда», также часто использовался современниками Грина, будь то Бабель с «Одесскими рассказами», поэт Багрицкий со знаменитыми «Контрабандистами» и «Арбузом», Ильф и Петров, отчасти Олеша, да и все крыло советских писателей, связанных с югом. «Неотделим от этого плана, – пишет К. Фриу, – и юмор Грина, бурлескный характер которого, открывая “Дорогу никуда”, сообщает роману такое забавное измерение»¹⁷.

Богатым источником творчества является и сама эпоха, в которую жил Грин. На первый взгляд, она крайне редко и опосредованно входит в произведение. Грин не придерживается четких исторических рамок. Время, место и века перепутаны в его творчестве. Корабли, харчевни, рыбацкие селения Грина овеяны и древней поэзией. По словам К. Фриу, антураж гриновских произведений смутно напоминает обветшалые условности фильмов Уолта Диснея, иллюстрации к Жюлю Верну в собрании Хетцеля, иллюстрации к сказкам Андерсена.

Однако эта образность соседствует с исключительно современными атрибутами: электричество пакетботы, автомобили, отели, телефоны, экспрессы, финансисты-капиталисты, политические козни, адские машины и т. д. «Эти хронологические интерференции созданы, чтобы придать фантазиям непосредственное правдоподобие, сделать их более действенными...»¹⁸, – пишет К. Фриу.

В связи с этим он указывает на ошибку критиков, которых смущала и сбивала с толку абстрактность гриновского мира. «Они не понимали, очевидно, что Грин правом поэта выбрал раз и навсегда развитие в воображаемом мире, не историческом в своей буквальности; но этот мир был регистром, на который могли переводиться черты и проблемы современной жизни… Можно вполне установить связь Грина с обстановкой 20-х годов, близкое соответствие Лисса и Феодосии, историю Санди с отроческими воспоминаниями автора. Эту связь явно ощущали поклонники Грина... от Олеши до Паустовского»¹⁹.

Все эти наблюдении разрушают представление о Грине как о писателе-одиночке, изолированном от развития литературы и отрешенном от своей эпохи. Они показывают, что в процессе становления художник впитал достижения разных культур и тенденций: от сказки и авантюрно-психологической новеллы до интеллектуального психологизма XX века.

Причастность Грина к лучшим достижениям культуры придала его творчеству пластическую силу, глубину и оригинальность. Связь писателя с современностью осуществлялась, таким образом, не только постановкой и решением проблем, волнующих его время, но и через историческое развитие культуры и ту роль, которую играл в этом процессе сам Грин.

В своем творчестве писатель предпринял попытку развить далее классический романтизм, обогатить его традиции возможностями, которые открывала современность и литература XX века.