4. Политический рынок как состязание субъектов власти ("игровая модель")

В "силовой" и "рыночной" моделях политического процесса, предложенных бихевиоралистами, субъекты власти изображены исключительно абстрактно. По сути, над фундаментом их "естественной" воли к власти Не возводится никаких построек, индивидуализирующих, конкретизирующих, приближающих ж реальности политических взаимосвязей в обществе. Речь шла только об ограничениях стихии власти, проистекающих из механического упорядочивания взаимодействий во всеобщей борьбе за власть и Постепенном преобразованииэтих взаимодействий в саморе-гулируемые механизмы обмена властью и приравниваемыми к ней ценностями. Однако очевидно, что как бы ни были значительны нивелирующие силы этих механизмов, как бы ни стирали они индивидуальные различия между участниками политического процесса, эти различия, в свою очередь, несомненно оказывают воздействие на работу механизмов распределения и перераспределения власти.

Вступая на политический рынок, субъекты власти располагают не только различными "запасами" власти и не только различными по интенсивности импульсами "воли к власти". Они также различаются своими способностями, умением ориентироваться в динамичных и быстро меняющихся обстоятельствах, большей или Меньшей коммуника-тивностью, гибкостью стратегий, избираемых для достижения своих целей, и т. д. Одни участники этого "состязания" охотно идут на риск, азартно включаются во все но-4 Психология власти

97

вые "игровые" ситуации, другие склонны к перестраховке, осторожной стратегии поведения; для одних стремление к "выигрышу" сильнее любых моральных и юридических запретов другие отступают перед такими запретами, сообразуя свои устремления со своими возможностями. Политическая мотивация способна приобретать черты игровой психологии. На это обстоятельство обращал внимание Ф. Знанецкий еще в середине 30-х гг Согласно Знанецко-му, борьба за власть мотивируется не только целью приобретения власти как верховного блага, но также своим "игровым" характером, доставляющим особое удовлетворение ее участникам. Часто захватывающий азарт этой борьбы выходит на первый план в кругу политической мотивации, оттесняя даже соображений материальной выгоды, какую можно получить с помощью власти "Страстный участник политической игры, - пишет Знанецкий, - действительно не интересуется идеологиями и политическими программами-.. Глубокие и искренние идейные стремления мешают успеху в политической игре, поэтому настоящие идейные политики если и участвуют в этой игре, то в виде простых шахматных фигур, передвигаемых опытными, азартными игроками, которые хотя и соблюдают правила, но не думают подчинять игру каким-то отдаленным целям". Взгляды Знанецкого. одного из основоположников поведенческого направления в буржуазной социологии, непосредственного истока бихевиоралистической политологам, прямо стыкуются с идеями Лассуэлла и Кетлина, дополняют и развивают их.

Исследователь политического процесса, принимающий подобные взгляды, не только вправе, но даже вынужден абстрагироваться от идейной подоплеки борьбы за власть, от реальных сущностных ее причин и факторов, и должен сосредоточиться' на игровой стратегии ее участников (с привлечением математической теории игр, психологической теории.решений, а также методов кибернетического моделирования для объяснения и прогнозирования целенаправленного поведения субъектов власти в различных социальных сферах и ситуациях) Он последовательно переходит от простых моделей "политической игры", в которых рассматриваются взаимодействия двух или нескольких

98

4-2

"игроков" с ограниченным набором игровых стратегий, к более сложным, включающим большое число субъектов, и, наконец, к игровой интерпретации всего политического рынка как всеобщего 'пространства игры" В"этой модели "политическая материя" предстает как бы сотканной из "узелков" - бесчисленных столкновений, взаимодействий и дальнейших траекторий отдельных "квантов" политической энергии; игровых ситуаций с открытым, недетерминированным исходом Политический мир предстает как флук'- туационная система, в которой все закономерности, все детерминации имеют вероятностный характер; единственной жесткой и неизменной основой этогомйра является человеческая природа> таящая в себе истоки всех импульсов полишческо-го поведения.

Этот политический мир - театр, поле игры, где успех или поражение зависят от силы, ловкости, настойчивости, гибкости субъекта, его способности к адаптации и перевоплощению, от актерства, везения, удачи, счастливого случая, дарящего успех. Так он видится участнику этой игры, и такую точку зрения развивают бихевиоралисты-полигологи.

Акцентируя роль субъективных качеств, позволяющих рассчитывать на успех в политической игре, и, напротив, нивелируя, сводя к минимуму содержательную сторону этой "игры", игнорируя ее объективные основания, бихевиора-листы предельно формализуют политику и политическое поведение. В "игровой модели", как в "силовой" и "рыночной", вместо анализа процесса возникновения и многообразных социально-исторических трансформаций власти и их причин, коренящихся в законах материального производства, предлагается исследование чисто формальных аспектов властных отношений, инвариантных по отношению к реальному содержанию последних. Конечно, нельзя отрицать, что эти аспекты имеют определенное значение и должны быть подвергнуты научному анализу Однако этот анализ, если он оторван вт изучения системы социально-политических отношений, институциональной стороны политической жизни, ее экономического базиса, остается односторонней абстракцией

4'

99

Д. КРЭСТЕВА1

Власть и элита в обществе без гражданского общества

Любое исследование элит исходит из презумпции власти, независимо от того, артикулировано это или нет

Первый факт, с которым мы сталкиваемся, - это полное игнорирование понятия тааспг в коммунистическом дис-курсе. Политический язык совершенно забывает его. Партийная бюрократия заинтересована в имперсональном понимании власти. Она предпочитает "такие термины, как. "научное управление", "объективные законы", "система", поскольку они не раскрывают ее контроля над обществом. Стимулируя использование данных понятий, ограничивая другие ("власть" и "элита"), она успевает наложить на дискурсивное поле собственный взгляд на общество и легитимировать своетавсго в"нем.

Посткоммунизм "открыл власть". Тема сразу же заполнила средства массовой информации и научную периодику. Ей посвящались многочисленные дискуссии, конференции, "круглые столы": "Художник и власть", "Интеллектуал и власть" и т.д. Понятие стало использоваться массово, но в целом негативно. Властные отношения всегда предполагают отношения оппозиции. Власть есть Другое - нечто, что противостоит мне, сила, перед лицом которой я должен самоопределиться. Данное употребление термина генера-лизуется - мы обнаруживаем его и в интеллектуальных текстах, и в политических декларациях.

"Забывая" понятие "власть", коммунистический дискурс стремится "испарить" политику как сферу силы, контроля, влияния. Используя его только отрицательно - и наскрль-ко отрицательно! - молодая посткоммунистическая элита демонстрирует свое понимание политики не как соревнования между различными силами, а как смертельной схват-100

4-4

ки Последние перемены свидетельствуют о том, что это "драматичное" понимание начинает уступать место более нормальному пониманию власти как средства регулирования конфликтов и поля принятия решений. Но все еще не достигнут баланс между аналитическими и оценочными суждениями.

Аналогичные тенденции могут быть идентифицированы и по отношению к понятию элиты. В результате комбинирования действий двух групп причин - "эпистемологических" и "онтологических" - коммунистическая элита бытовала как "невидимая". Оиа.не артикулировалась в теории. Социальные науки не концептуализировали данное понятие как элемент социальной структуры и фактор социальной динамики. Причины подобной нечувствительности теории к проблематике элиты можно .обобщить в две группы:

теоретические и онтологические.

В марксистской парадигме развитие мыслится в категориях борьбы классов. Однако в концепции развитого социализма, например, начинает исчезать и этот классовый критерий социальной стратификации: народу предписывается преодолеть все различия (между рабочими и крестьянами, между умственным и физическим трудом). Элита отклоняется. Она отстраняется, как и все остальные факторы социального различия - экономические, социальные, профессиональные, идеологические... В обществе, декларировавшем предпочтение ценностей равенства, дискурс не.мо-жет конституировать те группы, которые эксплицитно выражают неравенство: как а функциональном (одни управляют, другие являются управляемыми), так и в оценочном отношениях (одни выше других).

"Онтологическим" измерением "невидимости" элиты является отсутствие видимого политического поведения - обращений политических сил, интервью с лидерами, скандалов, компроматов, писем-обвинений, опровержений... Сейчас мы настолько заняты гиперактивностью наших новых лидеров, что почти забыли, насколько она новое явление в политической жизни. Лиц членов Политбюро мы не различали, даже их имена помнил небольшой круг людей. Они назывались коллективными именами - "ПБ", "ЦК" и мыслились как "орган", а не как лица.

101

Даже когда они появлялись "живьем", это происходило на дистанции - на трибуне мавзолея, в президиумах. Личное присутствие индивидуальности подменялось символами власти. Подмостки митинга, трибуна торжественного собрания недвусмысленно отсылают к пирамиде: лидеров мало и они наверху, массы много и она внизу.

Молчали и самые мощные средства создания образов - масс-медиа. "Элита" не появлялась и не говорила. Мы узнавали о ее позиции в анонимных редакционных статьях, в необозримо длинных материалах конгрессов и пленумов. С телевизионного экрана эти же тексты озвучивали не представители элиты, и даже не политические комментаторы, а дикторы телевидения. Это анонимное вещание еще более отделяло "невидимых" даже создавало им известный ореол. Звучало только слово, сколь анонимное, столь и властное, всепроникающее и недискупвруемое.

Первым предвестником перемен было появление коммунистических лидеров на голубом экране.

Элитская "парадигма" утвердилась как одна из самых распространенных объяснительных моделей, и свидетельством тому явилось ее присутствие даже у исследователей, которые на нее не ссылаются эксплицитно и даже не знакомы с ее классическими и новыми достижениями, но охватывают политическую жизнь в очерченном ею горизонте.

Властна ли посткоммунис-пгаеская элита?

Полагаю, что самой адекватной стартовой позицией для исследования является классическая концепция властной элиты Райта Миллса, изложенная в его одноименной книге. Он определяет членов элиты как людей, чьи позиции позволяют им подняться над окружающими и принимать решения со значимыми последствиями.

Первое преимущество институционального понимания элиты - то, что оно предоставляет солидную базу для эмпирической идентификации. Ее членами являются представители высших кругов, управляющих главными институтами в трех основных сферах общества - экономике, политике, армии. Группы элиты в этой связи различаются следующие: политическая (как управляющая, так и находящаяся

102

в оппозиции), экономическая, военная. Некоторые добавляют сюда и профсоюзную элиту. Особое место и растущее значение в информатизирующемся обществе получают элита масс-медиа и академическая (научная).

Р. Михельс сформулировал "железный закон олигархии" - ни одно общество не может функционировать без доминирующего класса. Г. Моска акцентировал тот факт, что всегда имеется некое организованное меньшинство, которое управляет, и некое неорганизованное большинство, которым управляют. В обоих случаях фокус направлен на элиты.

Введение понятия во множественном числе - это важная теоретическая артикуляция. Она содействует обоснованию внутренней дифференциации отдельных групп элиты Она же является и существенной предпосылкой для введения другого ключевого понятия - автономии. Второе преимущество институционального понимания элиты - то, что оно могло бы служить теоретическим контрапунктом сугубо оценочного подхода к проблеме, который мы обнаруживаем в многочисленных отечественных публикациях. " Болгарская номенклатура играет в элиту", " Шансы нашей элиты" - типичные для нас заголовки. Внимание сосредоточивается на вопросах вроде тоге, достаточно ли "элитна" наша элита для того, чтобы признать за ней этот статус.

Первые теоретики элиты исходили из установки, что можно управлять от имени народа, но не через народ Ввиду своей численности и неорганизованности он не может брать на себя эти функции. В отличие от данного подхода, чья импликация - функциональная "неизбежность" элиты в политически организованном обществе, аксиологический подход рассматривает элиту как модель достоинства. Эти сегодняшние интерпретации, естественно, также имеют теоретических предшественников В них мы обнаруживаем реминисценции концепции Парето, рассматривающей элиту как высших членов общества, чьи исключительные качества приносят им власть и престиж. Он узаконивает поня-

тие элиты в социологии, но собственное его понимание еще очень близко к повседневному

После Р. Миллса теория развивается в направлении уточнения понятия элиты на основе разграничения между

103

потенциальной и реализующейся властью, очерчивания значения принятия решений. Эти шаги исключительно эврис-тичны, поскольку подчеркивают динамическую сторону процесса принятия решений, активности, которая скрывается нередко за внешне пассивными результатами непринятия решений. В принятом нами институциональном понимании критерием идентификации элиты является не ее самооценка, а наличие ресурсов власти и использование их для принятия решений с важными и масштабными последствиями. С этой теоретической позиции на вопрос подзаголовка я бы ответила положительно.

- Кроме общетеоретических аргументов, положительный ответ может бить подкреплен я соображениями о специфике посткоммунистической элиты; Посмотрим, с помощью каких концептуальных инструментов она может быть наиболее адекватно описана. В марксистском понимании управляющие принимают решения, выражающие и отстаивающие интересы экономически господствующего класса. Согласно либеральным концепциям демократии, элита руководствуется определяющими направлениями общественного мнения. В самих теориях элит подчеркивается высокая степень автономии элиты. Общественное мнение, разумеется, задает рамки, соблюдение которых есть условие поддержки элиты со стороны общественного мнения. Однако эти рамки настолько общи, что не определяют конкретных направлений деятельности элит. Другой аргумент в пользу более высокой степени автономности элит в пост-коммунистических странах в сравнении с либеральными демократиями - это более низкая структурированность гражданского общества, которое не очень эффективно в отстаивании и формулировании своих интересов. Этот вопрос будет рассмотрен более развернуто в последней части статьи.

Плюрализм элит

Коммунистическая элита чаще всего концептуализиру-ется как "номенклатура" - термин, который всегда фигурирует в единственном числе Он фиксирует фундаментальную специфику - ее иерасчленимость, необособленность на

104

отдельные функциональные группы. Она появляется в непрестанной переброске кадров из партийного сектора в хозяйственной и у1се уегяа. О профсоюзной элите, отличной от партийной, говорить не приходится.

Одна из радикальных перемен в наши дни - это "рождение" отдельных групп элиты и, в результате, их дифференцирование. Об экономической элите при социализме можно говорить только с большим приближением, поскольку "собственник - государство, а предприятие - лишь хозяин". Сейчас экономическая элита рождается в буквальном смысле как собственник. Уже произведена на свет. многопартийная политическая элита, чья бурная деятельность приближает спектакль на посткоммунистической сцене к за-паднодемократическим Рождается и профсоюзная элита, отличная от государственной и противостоящая ей (все еще остающейся главным собственником), дифференцированная на внутренние группы с различной политической ориентацией.

Экономическая элита

Одним из парадоксов посткоммунистического развития является опережающее обособление экономической элиты, контрастирующее с очень медленным протеканием процессов, имеющих целью обеспечение ресурсов, необходимых для автономии элиты. Наиболее вероятное объяснение данного парадокса состоит в том, что посткоммунистическое общество воспроизводит один из основных принципов функционирования общества коммунистического, а именно:

власть есть главный экономический ресурс. Эмпирическая верификация данной гипотезы предполагает исследование в двух направлениях: какая часть капитала новой экономической элиты является трансформацией капитала бывшей номенклатуры; как новая политическая элита использует свои властные ресурсы, чтобы придать экономическим переменам те темпы и конфигурацию, которые могли бы обеспечить элите самые благоприятные возможности для трансформации ее собственного политического капитала в экономический. Поскольку подобный анализ выходит за рамки настоящего исследования, мы будем акцентировать

105

внимание только на двух аспектах, на первый взгляд, противоположных .

Первый - это Противопоставление экономической и политической элит. Показательна "ожесточенная схватка" в 1992 г. между частными газетами и тогдашним болгарским официозом "Демократия" как противоборство равноценных элементов, один из которых владеет экономическими ресурсами, ноне имеет мощного, политического представительства, а другой обладает политической властью, и желает обеспечить себе контроль над экономикой. С впечатляющей стратегией (персонализирование политической ответственности в личностях, чьи прозвища подсказывают, что они не на высоте) первые атакуют основной властный ресурс управляющей коалиции - политический авторитет, возможность принимать стратегические решения. Другая сторона оппонирует с помощью одного коллективного прозвища - "мафия", запечатлевая не особенно видимые экономические центры власти, мощь которой обеспечивается структурами, уже созданными в достаточном количестве областей общественной жизни.

Видимость удаленности противоречий, конфликтов может сделать незаметной (если это не сознательно поставленная цель) опасность корпоративизма. Его сущность, заключается в доминирующем влиянии малого количества немногочисленных групп на процесс принятия стратегических решений. Говоря нашим политическим языком, цветом нашей политики манипулируют с помощью лакомых кусочков частного бизнеса. Как удачно отмечает С. Рокан, голоса имеют значение, но решают ресурсы. В интересах государства'минимизировать число групп, соопределяющих с ним экономическую политику. Государство легитимиру-ет избранных из них, обеспечивая им представительство и делая их партнерами в процессе выработки экономической стратегии. Взамен оно получает от них поддержку своей политики. Функция партнеров отводится только "ассоциациям ассоциаций", "верховным ассоциациям" (реак а88оНа1юв8), супергрупнировкам бизнесменов и профсоюзам, избранным государством. Система функционирует на основе соглашений и компромиссов между Правительством, ведущими капиталистическими организациями и

106

профсоюзами. Корпоративистские соглашения, как правило, обходят стороной парламентские демократические процедуры, не исключая, разумеется, приложение последних к широкому кругу второстепенных вопросов.

Таковы проявления корпоративизма, очерченные теорией. Не кажется невозможным в нашей практике найти признаки эмпирических референтов.

Политическая элита

В противовес множеству теоретических предположении сомнений, колебаний относительно статуса посткоммунис-тической элиты, нам хотелось бы начать с тезиса о ее легитимности. Во-первых, в Болгарии она конституирована с помощью "норманных" многопартийных избирательных процедур: президент и парламент избираются непосредственно народом, правительство - парламентом. Во-вторых, она дифференцирована конституционно. Коммунистическая элита была иерархизированной: бесспорный примат имела партийная элита, за ней своим чередом следовали государственная и хозяйственная элита. Эта иерархия была законодательно упорядочена (КП - руководящая сила общества), но ничего общего с демократической практикой не имела. Наличие трех центров в посткоммунистичесхой элите - парламента, президента, правительства, так же как и сфера действия ("правомочия") каждого из них, конституционно упорядочены. ,

Продолжу анализ, разграничивая политический класс и элиту и вводя понятие циркуляции элит. Первое даст нам возможность увидеть е Другом свете часто задаваемый вопрос "кто в сущности управляет?" Второе приблизит нас к фундаментальному вопросу о связи между элитой и демократией.

Политическим классом являются группы, имеющие политическую власть и влияние, непосредственно ангажированные в борьбе за политическое лидерство. Политическая элита - это та часть политического класса, которая реально использует власть в данном обществе в данный момент. Данное разграничение вводится для тоге, чтобы акцентировать отличие потенциального владения властными ресурсами от его актуализации.

107

В последние годы мы часто обнаруживаем "неклассическое" упорядочивание политического спектра, когда политический класс в ряде отношений имеет больший вес и влияние, нежели политическая элита. В начале преобразований в Болгарии демократическая оппозиция еще не занимала позиций в политических институтах, но ее влияние росло. Не институт легитимировал ее власть, а наоборот - ее власть "материализовалась" в легитимирующий ее институт - Круглый стол.

Сейчас ситуация существенно изменилась, на месте лишенных содержания институтов коммунистического государства - новые, демократично выбранные представительные органы. Общее то, что и сейчас политический вес и влияние СДС непропорциональны занимаемым им позициям. То, что у СДС более нет большинства в * парламенте и что его правительство пало, уже стало фактом. Совсем не так автоматически и так резко уменьшается его реальное влияние. Другими словами, СДС отстранен от власти, ло не потерял ее. И это по важным причинам, из которых я бы выделила две. Во-первых, СДС и сейчас остается автором дискурса перемен. Не только потому, что обладает монополией на его создание, но и потому, что не имеет конкурентов в деле его продолжения. БСП не момКст (и знает, что не может) быть лидером в преобразовании того, что она сама создала, в нечто другое. ДПС сосредоточен на выражении частных интересов. Множество других политических образований проявляют себя скорее как визитные карточки своих лидеров, чем как реальные политические акторы. СДС "обречен" олицетворять преобразования (в данный момент).

Во-вторых, СДС реально использует этот свой символический капитал, пытаясь определять динамику и перекон-фигурацию на политической сцене. Снова он - автор дис-курса новых выборов. А новые выборы означают новые перестановки в политическом классе и политической элите.

Эти рассуждения являются доразвйтием институцио* нального понимания элиты в "направлении выделения более трудно операционализируемого, но не менее существенного фактора политического влияния при определении направления и скорости преобразований, принятии стратегических решений. Циркуляция элит есть демократический

108

механизм, который препятствует монополизированию власти, вливает свежую кровь (в истинно демократической системе не буквально, а в переносном смысле, в форме новых людей, новых идей).

Циркуляция в коммунистической элите не имеет места. В крайнем, сталинском, варианте - "или ты у власти, или ты мертв" Сейчас становится нормальным не" быть у власти, но быть во власти-экс-премьер-министры остаются ведущими фигурами на политической сцене, лидеры политических партий свержены, но не исключены из партий и даже не маргинализированы в них.

Циркуляция элиты проявляется в двухосновных формах, как замена одной элиты другой и как продвижение неэлиты в элиту. Первая форма была концептуализирова-на как "волны" перемен: они были инициированы интеллектуалами, начинавшими -свою деятельность в диссидентских условиях и продолжившими ее в "романтичный" период "нежных революций". Революционная романтика отшумела, пришло время прагматики власти, что и вывело на передний план профессиональных (в смысле настроя, а не практического опыта) политиков.

Авторитетная роль интеллигенции в политике - явление не без аналогов в других эпохах и цивилизациях (Щегай в Китае, брамины в Индии), но более всего оно характерно для нового времени. Вспомним политический вес интеллектуалов в Просвещении, когда они подготовили политические перемены своей оппозицией к управляющему классу и Церкви.

Не разделяю ностальгических сожалений по уходу интеллектуалов с политической сцены. По двум причинам. Во-первых, интеллектуалы понимают политику как сферу реализации ценностей и осуществления проектов-И сентенция "благими намерениями вымощена дорога в ад", и наш еще свежий исторический опыт иллюстрируют, в какие жестокие Хили смешные) карикатуры могут превратиться даже самые светлые идеи. Во-вторых, интеллектуалы должны утверждаться как элита в собственной сфере, т.е. быть не политической, а духовной элитой

Вторая форма циркуляции элит выражается в подкармливании ее со стороны неэлиты. В отличие от герметичной

109

коммунистической элиты посткоммунистическая обладает большей пропускной способностью. Эта особенность более всего проявилась в начале перемен, когда в течение месяцев ассистенты стали министрами, адвокаты - премьерами, писательница - вице-премьером. Эта открытость формирующейся демократической элиты была естественной - кроме малочисленных диссидентов и первых партийных функционеров, она не имела других кадровых резервов и должна была рекрутировать своих членов извне. Существенным индикатором жизненности элиты является сохранение этого внешнего источника обновления.

"Интеллектуальная элита

С целью оптимизации объема исследования рассмотрим элиту масс-медиа и академическую (университетскую) элиту вместе.

Даже при социализме профессорское звание присуждалось по научным критериям, а не по одной лишь политической лояльности. Это создавало условия для известной функциональной обособленности академической элиты. Успела ли она обернуть свою (относительную) самостоятельность V символический капитал, придать своей обособленности статус автономии?

"Действием тут может стать только то, что до того было глаголом", - пишет Цветан Тодоров о другом обществе и другой эпохе, но этот принцип можно отнести и к коммунистическому. Общество, в котором слова управляют вещами, словно отводит "первую скрипку" интеллектуалам. Однако они не успели исполнить эту партию.

Интеллектуалы создавали теории, проводили дискуссии, защищали точки зрения, но слова - "развитое социалистическое общество", "самоуправление", "переустройство" - изобретала власть. Свое "право" упорядочивать понятийный аппарат она аргументировала как "социальное поручение". Недооценивалось интерналистское понимание социального познания, следующее своей внутренней логике, ищущее ответы на вопросы, которые задали предшествовавшие теории. Фетишизировалось экстерналистское понимание, поворачивавшее социальную теорию лицом к действительности. Забывалось, что теория может формировать новые понятия как для того, чтобы лучше вписаться в жизнь,

110

так и для того чтобы дистанцироваться от нее, с тем чтобы ее понять. Новые понятия создаются, чтобы пролить свет на уже поставленные вопросы, но также и для постановки новых.

Интеллектуальная элита с переменным успехом старалась быть на высоте своих функций. Духовное не подлежит ранжированию, но, почти карикатурно опрощая, я бы сказала, что более убедительно автономный дискурс производило искусство, нестойких и частичных результатов достигла и социальная наука, а журналистский дискурс труднее всего эмансипировался от политического.

Все элиты имеют символическую власть настолько, "насколько олицетворяют ценность, дело, идею. Они воспринимаются как "живые символы статус-кво, "истеблишмента", строя, новых идей. Однако имеется одна группа, для которой производство моделей мышления и поведения является не артефактом, а основным измерением ее власти. Эта группа - интеллектуальная элита (писатели, ученые, журналисты, даже звезды искусства, спорта), и она не случайно иногда определяется как символическая.

Успевает ли посткоммунистическая интеллектуальная элита создать символический капитал, который фундиро-вал бы ее автономию? "Добрые вести" таковы, что уже слышно множество "языков", появились интеллектуальные газеты и журналы различной ориентации, и научные дисциплины артикулируются согласно их внутренней логике (десятилетия выходила одна только "Философска ми<я>л";

сейчас, вопреки тяжелой рыночной ситуации, публикуются четыре журнала, каждый с собственным лицом), впечатля-ющ плюрализм позиций масс-медиа.

"Дурные вести" те, что ключевые понятия все еще производятся властью (или так хорошо вписываются в ее интересы); "элита", "нежная революция", "парламентская (почему не прямая?) демократия". Многие интеллектуалы продолжают видеть свой вклад в демократию в том, что воспроизводят "демократический" дискурс власти. Мно-говластие в масс-медиа очень часто просто выражает разногласие между властными группами. Наличие множества центров власти дает возможность некоторым журналистам опьяняться своим критическим пафосом, направленным против интересов одних, опираясь на стабильную поддержку других. Критика стала новым Лицом апологетики. Но не

111

забыта и открытая апологетика ("Телевидение шагает с победителями", - декларировал свое кредо предыдущий директор телевидения, а нынешний следует уже начертанным курсом). Не умаляя впечатляющих перемен, хочу подчеркнуть; что по крайней мере национальные электронные масс-медиа все еще не успевают превратить свою огромную мощь в "четвертую власть", т.е. независимую и евен-туально противостоящую другим.

Социальная функция интеллектуала - быть критиком власти. Речь не о том, что политик - не интеллектуал, или о том, что интеллектуал не может быть политиком. Речь о различных социальных ролях и о необходимости их разграничения. Первая не должна подчинять себе вторую, а та, со своей стороны, не должна обслуживать первую.

Политик - человек действия, интеллектуал - духа. Один - реалист, а другой рассматривает реальное в более широком контексте возможного. От первого ожидается конструктивность, от второго - критичность. Прагматик должен выбрать оптимальную стратегию, теоретик - разработать множество альтернатив. Политик строит общество, интеллектуал сомневается в нем для того, чтобы оно было построено лучше.

Элиты и демократия

Этот вопрос - один из фундаментальных для любого исследования элит в обществе, которое строит демократические институты и демократическую культуру. Благоприятствует или мешает этому процессу появление элит? Ответ непрост и неоднозначен, его следует рассматривать с двух сторон: каковы те особенности, которые выдвигает теория элит для того, чтобы элита стала фактором демокра-] тичного характера политической системы; возможна ли-демократическая теория элит.

Р. Арон подчеркивает, что монолитная элита означает 1 конец свободы, а разрозненная - конец государству. В этом1 суждении синтезированы два существенных тезиса' значе-1 ние внутренней дифференциации элит как условие либе* ральной системы; идея нестабильности государства функции взаимоотношений отдельных групп элиты.

112

Г Моска отмечает, что при феодальной системе члены правящего класса исполняют все правительственные функции: экономические, судебные, административные и военные. Бюрократическое управление характеризуется специализацией функций. Коммунистическая элита подобна гибриду двух форм: будучи элитой модернизирующегося общества, она, естественно, специализирована. В то же время партийная элита проникает во все остальные группы и контролирует их Посткоммунистическая элита развивается в направлении обособленности отдельных групп. Этот путь труден, потому более характерны скандалы, конфликты, отставки (или угрозы таковых), которые свидетельствуют о непрестанных попытках вмешательства одной группы элит в другую (например, исполнительной власти в военную или судебную). Но это же свидетельствует и об отпоре, сопротивлении, отказе от добровольного подчинения других групп.

Л. Филд и Дж. Хайди (1980) разграничивают несколько видов внутренних отношений между группами разъединенных и объединенных элит. Последние в свою очередь бывают идеологически и консенсусно объединенными. Существует и одна промежуточная форма - не совсем объединенная элита. Там, где элита разъединена, власть время от времени нерегулярно переходит от одной фракции элиты к другой путем переворота.

Хотя идеологически объединенная и конеенсусно объединенная элиты являются разновидностями одного и того же вида, они в корне противоположны с точки зрения демократии. Именно в наличии первой Р Арон видит основополагающее отличие обществ светского типа в сравнении с западными демократиями. Идеологически объединенная элита создает одну-единственную идеологию и не толерантна к своим диссидентам.

При консенсусно объединенной элите политические институты стабильны, политические конфликты относительно умеренны, вероятность для управляющих при утрате власти быть уничтоженными или отстраненными от политической сцены очень мала.

Релевантность данного разграничения при идентификации факторов успешной демократизации Филд и Хайли

113

иллюстрируют историческими примерами. В начале века в большинстве стран Латинской Америки, Среднего Востока и Африки консенсусно объединенных и частично объединенных элит почти не существует. Без учета этого фактора, некоторые западные либералы верят, что введение демократического избирательного права, уважение индивидуальных свобод и многочисленные конституционные реформы являются достаточным условием трансформации нестабильных нелиберальных режимов в стабильные либеральные политические системы. Сегодняшнее состояние этих режимов показывает, что подобное понимание есть результат не столько аналитического подхода, сколько зЬги! Ципкт.

Логично было бы предположить, что реакция постком-мунистической элиты на идеологически объединенную коммунистическую развернется гаммой различных проявлений:

профсоюзные стачки с требованием отставки правительства и президента, призывы к запрету коммунистической партии. Все еще очень "нецивилизованным" оставалось отношение к партиям, не вошедшим в парламент. Отошла на задний план их роль в политической жизни, проблематичной стала даже их "легитимность" ("раз уж они не получили доверия избирателей..."). Эти оценки можно дать практике взаимодействия отдельных групп элиты. Что касается "теории" - позиций, декларированных в программах, - тут с уверенностью можно говорить о консенсусе. Во-первых, потому что цели общие. Во-вторых, потому что легче идентифицировать сходства, чем различия: в либеральных программах звучит очень мощно и социальный дискурс (необходим популистский прием для привлечения электората, настроенного преимущественно эгалитаристски), в социал-демократических обнаруживаем достаточно либеральные заимствования (обязательный элемент при переходе от одной, более социальной, кдругой, более либеральной системе).

Что касается второго вопроса - возможна ли демократическая теория элиты - прислушаемся к ответу ее собственных теоретиков. Отношение классиков к концепции демократии варьирует втамме резервированность-враждеб-ность> Современные теории начинают сплетать интеллек1 туальные ниши между двумя полюсами, некоторые даже видят в этом свою основную теоретическую цель. Р. Арон

114

заключает, что при демократии наличествует ясная дифференциация между государством и обществом, а власть управляющих ограничена и контролируема. С Липсет аргументирует идею относительно независимых центров власти как определяющего фактора перехода от недемократических к демократическим режимам. С. Айзенштадт ставит два условия жизненности современной демократической политической системы (условия, несовместимые лишь на первый взгляд): дифференциация элит, приводящая к соревнованию между отдельными властными центрами;

солидарность элит, выражающаяся в консенсусе касательно основополагающих центров и правил политической игры.

В согласии с теоретиками элиты считаю, что структура элиты и способ использования властных ресурсов находятся в прямой - если не каузальной, то коррелятивной - связи с устойчивостью демократической системы. Самыми релевантными для описания этих связей являются следующие требования к элите: плюрализм, существование обособленных групп элиты; автономность отдельных групп друг от друга; консенсус относительно базисных ценностей и основных правил демократической политической жизни.

Но, в отличие от них, считаю, что теория элит не является самый удачным ключом к развертыванию потенциала демократии.

Даже если преувеличены утверждения, что теории элит консервативны, элитичны, неэгалитарны и недемократичны, бесспорно то, что они структурируют социальные ценности иным способом, нежели демократические концепции.

Вторая и более существенная причина та, что поскольку артикулированно концептуализирует только элиту, теория не может убедительно идентифицировать различие между демократическими и недемократическими режимами. И в одном, и в другом она видит структуры власти, а поскольку ее внимание направлено наверх, власть оказывается представленной более концентрированной, чем она является в сущности.

В "пьесе" об элите существует один-единственный персонаж. Он исполняет все роли. Поскольку это ограничение очень существенно, оно будет дополнительно освещено-в заключительной части, где предлагается и возможная теоретическая альтернатива.

115

Элита и гражданское общество

Теория элиты не успевает убедительно концептуализи-ровать то, что противостоит элите или просто находится вне ее. В теорий классов оба полюса социальной структуры имеют одинаковую понятийную нагруженность: капиталисты и пролетариат. В элитистских теориях содержательно только само понятие элиты. Все остальное в обществе выражается или отрицательными понятиями - "неэли-та", или очень аморфными понятиями - "публика", "общественное мнение", "массы". Попытки сократить социальную дистанцию путем трехступенчатой социальной структуры - элита, субзлиты, публика (Этциони-Халеви) также не выглядят особо убедительными.

Эта установка была доминирующей в нашем молодом посткоммунистическом информационном пространстве. Одной иа инноваций мощной вещательной стратегии "минутных" газет было фотопредставление политиков. Даже когда текст сообщения был кратким, едва ли не размером с фотоснимок, последний все же обязательно присутство-вал.\Таким образом, не только телевизионный экран, но и страницы газет культивировали имидж личного присутствия. И лица лидеров изучили, и заодно, поняли, что только у них и есть "лица".

Более двух лет потребовалось, чтобы неэлита была удостоена той же чести: - телепередача "Лица вне новостей", газетные рубрики "Мнения с улицы". Тексты настолько кратки, что мнения почти отсутствуют, но по крайней мере (не)высказывающие их появляются в своем образе. Эти факты, как ласточки, радуют глаз, но погоды не делают. Ее делают журналисты, которые спрашивают: "Меняется ли что-нибудь оттого, что Вы голосуете на выборах?", а желание дать прозвучать и голосу "безголосых", гражданская критика элиты воспринимаются как жест комика.

Наше публичное пространство как будто дословно следует предписаниям теории элит, воспроизводя основные ее теоретические слабости.

Второе существенное ограничение теории элит - неравномерное распределение социальной энергии. Эта проблема фундаментальна для всех социальных теорий. Не буду-116

чи в состоянии разрешить ее своим наличным аппаратом, они конституируют специфические термины, к примеру, "авангард" в теории классов, который должен взять на себя роль субъект социальной перемены. У теории элиты нет проблем с обнаружением субъекта социальной активности - это элита. Ее проблема в том, что она закрывает теоретические перспективы для поиска других социальных акторов.

Р. Арон подчеркивает, что для существования демократии необходимо существование ясной дифференциации между обществом и государством. Коммунистическое общество элиминирует эту .границу: а практике - поскольку (почти) нет гражданского общества; в теории - потому что в парадоксальном понятии "общенародное государство" общество полностью растворяется в государстве, превращается в его предикат, теряет свою автономность.

Посткоммунизм сделал видимой - и реально, и в теории - управляющую элиту, но достаточно ли видимо общество? Сейчас оно не ассимилировано, а проигнорировано; не поглощено, а представлено. Представлено так, что остались почти лишь одни представители.

Один из эффектов победоносного шествия современности, самоопределяющегося как "цивилизационный процесс" - это разделение общества на элиту, с одной стороны, а по другую остаются, вопреки внутреннему разнообразию, форсированно гомогенизированные массы. Сыны света против сынов тьмы, разум против предрассудков, цивилизованность против страстей, закон и порядок против грубости и вульгарности. Эта картина дихотомизированиого общества с глубокой культурной десинхронизацией описывает их отношения.

Даже в том случае, когда они описаны в терминах понимания, сочувствия, заботы о состоянии масс и ответственности элит за их рост, эпистемологическая ситуация не изменяется радикально: массы - объект нежной заботы, а не субъект действия выбора.

Первая тенденция строго аксиологизированного представления асимметричного отношения между элитой и не-элитой уже не имеет эксплицитных последователей, а вторая продолжает пронизывать множество сегодняшних интерпретаций.

117

Если мы хотим обосновать более развернуто понимание носителей социальной энергии, какие ее агенты, за исключением элиты, мы можем указать? Невозможно себе представить народ в качестве теоретической альтернативы. Во-первых, это понятие очень нагружено аксиологически. Во-вторых, оно адресует к некоему аморфному, неартикулиро-ванному целому (вспомним концепцию развитого социалистического общества, где полностью исчезают любые партикулярные, конкурирующие, лрогаворечивые интересы).

Не хотелось бы впадать в крайность, ища акторов вне элит, и приписывать всякой социальной силе, которая им противостоит, активность, а активности - положительный знак. И собственная наша история, и история фашизма показывают, как массы часто могут быть носителями репрессивных тенденций.

В качестве альтернативы активности элит я бы указала на гражданскую активность в демократии участия или партиципаторной демократии. Это не представительная, а прямая форма демократии. Гражданин не делегирует свои права на участие в политической Жизни, а осуществляет их самостоятельно. Ареал и" влияние его деятельности более ограничены, но более непосредственно и конкретно выражены его интересы. Положительные стороны этой формы политической активности следующие:

- уже указанное прямое участие;

- создание горизонтальных социальных связей как контрапункт вертикальных иерархий;

- утверждение ценностей солидарности, сотрудничества, взаимопомощи;

- более адекватное выражение широкой палитры интересов и параллельно этому "легитимация" права на парциальный интерес.

В этой связи я бы с сожалением отметила затухающий грлос экологического движения в посткоммунистическом публичном пространстве. При появлении на политической сцене оно играло двойственную роль: как вызов политической системе и как игнорирование регламентированных норм гражданской и политической активности В постком-мунистических условиях оно расслоилось, включилось в

118

политическую игру Не потому, что расслоилось, а потому что всеми своими формами включилось в "большую" политическую игру, оно потеряло (на сегодня) шанс утвердиться как один из островков партиципаторной демократии

Надеюсь не быть ошибочно понятой. Партиципаторная демократия - это не магический ключ к демократии Самыми существенными являются институты последней, а они фундируют и власть управляющих элит. Введение понятия демократии участия имеет целью очертить другие субъекты социальной активности, кроме-элиг.

Заглавие заключительного параграфа подсказывает, что понятия элиты и гражданского общества концептуализиру-ют общество и социальные перемены различным образом:

первое рассматривает их в перспективе сверху вниз, второе - наоборот. Асимметрично распределена и ответственность, а соответственно также власть: в одном случае она принадлежит управляющей элите; в другом - чем развитее гражданское общество, тем более дифференцированы в нем интересы, тем более проявлены усилия адекватно выразить их и более силен контроль над их последовательным представлением.

Эти две теоретические перспективы не обязательно альтернативны, они могут быть и взаимно дополнительными, фиксирующими исследовательский взгляд на различных элементах социальной системы, каждый из которых имеет специфическое, но одинаково существенное значение.

Не будем забывать о социальной ответственности социальных наук: они не только анализируют, но и формируют свой объект, предоставляя обществу понятия для его само-осмысления и ранжируя приоритеты в обществе по отношению к этому понятийному аппарату. Посткоммунисти-ческая элита, как видим, действующая (не обязательно эффективно), уже имеется. А достаточно ли зримое жизненно и активно гражданское общество?

Ответом на этот вопрос было бы новое исследование с новым проблемным центром ч гражданским обществом

119

Э. КАНЕТГИ1 Элементы власти

Насилие и власть

С насилием связывают представление о том, что близко и прямо сейчас. Оно непосредственнее и безотлагательнее власти. Подчерююая этот аспект, говорят о физическом насилии. Власть на более глубоком, животном уровне луч:

ше назвать насилием. Путем насилия добыча схватывается и переносится в рот. Насилие, если оно позволяет себе помедлить, становится властью. Однако в то мгновение, которое все же приходит - в момент решения, в момент необратимости, она опять чистое насилие. Власть гораздо общее и просторнее, она включает в себя много больше и она уже не столь динамична, как насилие. Она считается с обстоятельствами и обладает даже некоторой долей терпения. В немецком языке слово "МасЫ" (власть) происходит от древнего готского корня "та§ап", означающего Чсоеппеп, уегтое§еп" (мочь, обладать), и вовсе не связано со словом "тасЬеп" (делать).

Различие насилия и власти можно проиллюстрировать очень просто, а именно отношением между кошкой и мышью.

Кошка, поймавшая мышь, осуществляет по отношении к ней насилие. Она ее настигла, схватила и сейчас убьет. Но если кошка начинает играть с мышью, возникает новая ситуация. Кошка дает ей побежать, преграждает путь, заставляет бежать в.другую сторону. Как только мышь оказывается спиной к кошке и мчится прочь от нее, это уже не насилие, хотя и во власти кошки настичь ее одним прыжком. Если мышь сбежала вовсе, значит, она уже вне сферы кошкиной власти. Но до тех пор, пока кошка в состоянии ее догнан>, мышь остается в ее власти. Пространство, перекрываемое кошкой, мгновения надежды, которые даны мыши,

' Э. Канетти Масса и власть М , 1997. 120

хотя кошка при этом тщательно за ней следит, не оставляя намерения ее уничтожить, все это вместе - пространство, надежду, контроль и намерение уничтожения - можно назвать подлинным телом власти "или просто властью.

Власть, в противоположность насилию, пространнее, в нее входит больше пространства и больше времени. Высказывалась догадка, что тюрьма может быть произведена от пасти, связь той и другой-выражает отношение власти к насилию. В пасти, собственно, уже не остается надежды, нет времени и свободного пространства вокруг. Во всех этих отношениях тюрьма - ни что иное, как некоторое расширение пасти. Как мышь под взором кошки, арестант делает несколько шагов в одну и другую сторону, и взгляд часового упирается ему в спину. Он располагает временем и надеется, что за это время сумеет выйти либо сбежать из тюрьмы. Он постоянно ощущает намерение аппарата, в одной из клеток которого он оказался, с ним покончить, хотя осуществление этого намерения отложено на время.

Даже в совершенно иной сфере - в многообразных оттенках религиозного рвения - видно отношение между властью и насилием. Все верующие находятся во власти Бога и научаются, каждый по-своему, с этим жить. Некоторым, однако, этого мало. Они ожидают жесткого вмешательства, прямого акта божественного насилия, который можно было бы ясно почувствовать на себе. Они живут в ожидании приказа. Бог имеет в их глазах черты властителя. Его деятельная воля и их деятельное подчинение в каждом конкретном случае, в каждом проявлении суть ядро их веры. Религии такого рода 'стремятся подчеркнул> роль божественного предопределения, их сторонник> имеют таким образом возможность воспринять все, что е ними происходит, как непосредственное выражение божественной воли. Они готовы подчиняться чаще и до конца. Они словно живут во рту Бога ив следующий миг будут раздавлены и стерты в порошок. Но и в эти ужасные минута они должны бесстрашно жить и делать то, что надлежит.

Ислам и кальвинизм наиболее известны такими настроениями. Их сторонники жаждут божественного насилия. Божественной власти им мало, она слишком неконкретна и отдаленна, и слишком многое оставляет на их собственное

121

усмотрение. Это постоянное ожидание приказа оказывает на людей, которые ему предаются, глубочайшее воздействие и порождает тяжкие последствия в их отношениях с окружающими. Оно создает тип верующего-солдата, для которого битва - подлинное выражение жизни и который не боится битвы, потому что чувствует ее в себе постоянно. Об этом типе подробнее речь пойдет далее, при рассмотрении приказа.

Власть и скорость

Скорость, поскольку она относится к сфере власти, - скорость погони, или нападение. В обоих отношениях прообразом человеку служат звери. Догонять он учился у стремительно мчащихся зверей, особенно у волка. Нападать внезапным прыжком его научили кошки: львы, тигры и леопарды всегда будили в нем восторг и зависть. Хищные птицы соединили в себе и погоню, и нападение. В хищнике, парящем одиноко у всех на виду и ударяющем внезапно с дальней дистанции, это единство нашло совершеннейшее выражение. Хищная птица подсказала человеку стрелу - оружие, долго развивавшее наибольшую из доступных ему скоростей: в своих стрелах человек летел к добыче. Все эти животные издавна были символами власти. Они представляли либо богов, либо предков властителей. Волк был предком Чингиз-хаиа. Сокол Гора - бог египетских фараонов. В африканских королевствах львы я леопарды - священные звери королевских родов. Из пламени, в котором сжигалось тело римского императора> взмывала в небо его душа в виде орла.

Но самое быстрое, то, что всегда было самым быстрым,- молния. Широко распространен суеверный страх перед молнией, от которой нет защиты. Монголы, говорит францисканский монах Рубрук, посетивший их как посланник Людовика Святого, более всего страшатся грома и молнии. Они выгоняют чужих из своих юрт, заворачиваются в черные войлочные кошмы и не высовывают носа, пока гроза не уйдет проч>. Они остерегаются, сообщает персидский историк Рашид, состоявший у них на службе, есть мясо убитого молнией животного, больше того, они боятся даже приблн-122

зиться к нему. Всевозможные запреты служат у них для того, чтобы настроить молнию благосклонно Нужно избегать всего, что могло бы ее привлечь Молния часто - главное оружие могущественнейшего Бога.

Внезапное явление молнии во тьме носит характер откровения. Она является и дает свет Из формы и обстоятельств ее появления люди выводят заключения о воле богов. В каком виде и в каком месте неба она возникла? С какой стороны появилась и куда ударила? У этрусков разгадывание смысла молний было задачей специальных жрецов, которые потом под именем "фульгураторов" существовали и у римлян.

"Власть господина, - говорится в одном старом китайском тексте, - подобна лучу молнии, блещущей в ночи". Удивительно, как часто молния поражала властителей. Рассказам об этом не всегда нужно верить, но знаменательно само по себе существование этой связи. Множество таких сообщений есть у римлян и у монголов. Оба народа верили в высшего бога на небесах, оба имели развитое чувство власти. Молния воспринималась ими как сверхъестественный приказ. Раз она попала, то должна была попасть. Если она попала в могущественного человека, значит, она направлена кем-то еще более могущественным. Это - мгновенная, внезапная, но при том явная и очевидная кара.

Подражая молнии, человек преобразовал ее в огнестрельное оружие. Вспышка и гром выстрела, ружье и особенно пушка внушали страх народам, которые сами этого оружия не имели: оно воспринималось как молния.

Однако еще раньше усилия человека были направлены на то, чтобы сделать себя более быстрым животным. Покорение лошади и создание конницы в ее совершеннейшей форме привело к великим историческим вторжениям с Востока. В любом из исторических свидетельств о монголах подчеркивается их стремительность. Их появление всегда было неожиданным; так же внезапно, как появлялись, они исчезали и еще внезапнее возникали снова. Даже стремительное "бегство монголы умели обратить в нападение: едва лишь противник успевал поверить, что они бегут, как оказывался окруженным ими со всех сторон.

С тех пор физическая скорость как свойство власти

123

выросла во всех отношениях. Излишне говорить здесь о ее роли в нашу техническую эпоху.

К области нападения относится совсем другой род стремительности - стремительность разоблачения. Вот вроде бы безвредное или даже преданное существо, но с него срывается маска и оказывается, что за ней - враг. Чтобы быть действенным, разоблачение должно происходить внезапно. Такой род стремительности можно назвать драматическим. Погоня здесь сосредоточивается в очень малом пространстве, она концентрируется. Смена масок как средство ввести противника в заблуждение практикуется с незапамятных времен; его негатив - разоблачение, срывание маски. От маски к маске происходят существенные сдвиги в отношениях власти. С вражеским лицемерием борются собственным лицемерием. Властитель приглашает военных или гражданских нотаблей на совместную трапезу. Вдруг, когда гости расслабились, по знаку хозяина начинается резня. Переход от одной позиции к другой точно соответствует смене масок. Он должен быть как можно более стремительным, от этого зависит весь успех предприятия. Властитель, постоянно осознающий степень собственного лицемерия, от других может ждать только того же самого. Действовать с опережением ему Позволительно и даже необходимо. Не страшно, считает он, если под удар попадет невиновный: в сложной игре масок возможны ошибки. Он будет сильнее переживать, если. Промедлив, даст скрыться врагу.

Вопрос в ответ

Всякий вопрос есть вторжение. Применяемый как средство власти, он врезается как нож в тело того, кому задан. Известно, что там можно найти; именно это спрашивающий хочет найти и ощупать. Он движется к внутренним органам с уверенностью хирурга. Это хирург, который сохраняет своей жертве жизнь для того, чтобы получить о ней более точные сведения, хирург особого рода, сознательно вызывающий боль в одних местах, чтобы точно узнать о других.

Вопросы рассчитаны на ответы. Вопросы, которые отве-124

та не получают, - это пущенные в воздух стрелы. Невинный вопрос - это тот, что остается сам по себе и не влечет за собой другие. Например, прохожий спрашивает незнакомца, как пройти к такому-то зданию. Получает справку и, удовлетворенный ответом, идет своей дорогой. На какой-то миг он задержал незнакомца и заставил его задуматься. Чем подробнее и точнее был ответ, тем скорее они расстались. Прохожий получил, что хотел, и оба никогда больше не увидятся.

Но тот, кто задал вопрос, может остаться неудовлетворенным и прибегнуть к дальнейшим вопросам. Следуя один за другим, они могут вызвать недовольство спрашиваемого. Дело не только в вынужденной задержке, но и в том, что с каждым ответом он выдает какую-то часть самого себя. Наверное, это что-то маловажное, лежащее у поверхности, но оно ведь затребовано незнакомцем. Оно, в свою очередь, связано с чем-то, гораздо глубже лежащим и гораздо выше ценимым. Недовольство спрашиваемого перерастает в недоверчивость.

А в спрашивающем вопросы поднимают ощущение власти: он наслаждается, ставя их снова и снова. Отвечающий покоряется ему тем более, чем чаще отвечает. Свобода личности в значительной мере состоит в защищенности от вопросов. Самая сильная тирания та, которая позволяет себе самые сильные вопросы.

Умен тот ответ, что прекращает вопросы. Тот, кто может себе позволить, отвечает вопросом на вопрос; среди равных это испытанный способ защиты. Но если положение не позволяет, остается либо отвечать подробно, раскрывая именно то, на что нацелился спрашивающий, либо пытаться хитростью усыпить в нем охоту к дальнейшему проникновению. Можно предусмотрительной лестью подчеркнуть превосходство спрашивающего, так что ему не понадобится самому его демонстрировать. Можно отвести его вопросы на других, кого ему было бы интереснее либо проще расспросить. Умеющий лицемерить попробует замаскировать свою подлинную сущность, в результате вопрос окажется адресованным будто бдд и не ему, а он окажется будто бы не тем, кто на самом деле должен на него ответить.

Допрос, конечная цель которого - вскрытие, начинается

126

с прикосновения. Вопросы касаются самых разных мест и проникают вовнутрь, туда, где сопротивление слабее. Извлеченное откладывается для дальнейшего употребления, а не используется тут же. Сначала нужно найти нечто совершенно определенное, для чего все и предпринято. Допрос всегда преследует конкретную, четко осознаваемую цель. Ненацеленные вопросы, задаваемые ребенком или дураком, бессильны, от них легко отделаться. '

Опаснее всего ситуация, где отвечать надо коротко и прямо. В нескольких словах трудно или вообще невозможно выдать себя; за другого или иначе уйти от ответа. Самый грубый способ защиты - притвориться глухим или непонимающим. Но это помогает только между равными. Если сильный спрашивает слабого, вопрос будет поставлен в письменном виде или переведен. Тогда ответ уже ко многому обязывает. Он фиксируется и противник может на него ссылаться.

Кто беззащитен снаружи, втягивается в свою внутреннюю броню; эта внутренняя броня, защищающая от вопросов, - тайна. Она скрывается внутри первого тела как второе, гораздо более защищенное. Натолкнувшийся на него испытывает неприятное разочарование. Тайна отделена от окружающей среды как нечто более плотное и скрыта во мраке, осветить который в силах лишь немногие. Опасность тайны как таковой всегда важнее, чем собственно ее содержание. Самое важное, или, можно сказать, самое плотное в ней - это действенная защита от вопросов.

Молчание в ответ на вопрос - как отражение удара щитом или броней. Это крайняя форма защиты, причем преимущества и недостатки здесь уравновешиваются. Молчащий не раскрывается, но выглядит при этом опаснее, чем он есть на самом деле. В нем подозревают больше, нежели он скрывает. Он молчит, потому что ему есть что скрывать, тем важнее это из него вытащить. Упорное молчание ведет к тяжелому допросу, к пытке.

Но всегда, даже в самых обычных обстоятельствах, ответ связывает ответившего. От него уже нельзя отказаться. Ответивший как бы встал на определенное место и должен теперь на нем оставаться, тогда как спрашивающий может подобраться к нему с любого боку: он, так сказать,

126

расхаживает вокруг и ищет себе позицию поудобнее. Он может кружить, возникать в неожиданном месте, приводя спрашиваемого в недоумение и растерянность. Возможность смены места дает ему свободу, которой другой лишен. Он пытается зацепить его вопросом, и, лишь только коснется его, то есть вынудит ответить, как сразу свяжет, привяжет намертво к определенному месту. "Кто ты такой?" "Я такой-то". И другим ему уже не стать, ложь чревата большими неприятностями. Он уже не может использовать превращение. В своем развитии процесс этот напоминает пра-ковывание.

Первый вопрос касается идентичности, второй - места. Так как оба предполагают наличие языка, хотелось бы знать, мыслима ли некая архаическая ситуация, предшествующая словесной постановке вопросов и ей соответствующая. Место и идентичность должны в ней еще совпадать, одно без другого было бы бессмыслеиным. Вот она - эта архаическая ситуация: осторожное ощупывание добычи. Кто ты? Можно тебя есть? Зверь, непрерывно рыскающий в поисках пищи, трогает и обнюхивает все, что попадается на пути. Он всюду сует нос: можно тебя есть? каков ты на вкус? Ответ - запах, противодействие, безжизненная твердость. Чужое тело там же, где он сам, и, нюхая и касаясь, зверь узнает, каково оно есть, или, в переводе на язык человеческих нравов, называет его.

На раннем этапе развития ребенка необычайно сильны два перекрещивающихся процесса, они разнонаправлены и, тем не менее, тесно связаны друг с другом. От родителей исходит огромное количество все более жестких и настойчивых приказов, тогда, как от ребенка - целый Эверест Вопросов. Эти ранние детские вопросы - как плач, свидетельствующий о желании пищи, но только на следующей, уже более высокой ступени. Они безвредны, поскольку не дают ребенку возможности перенять все родительские познания;

превосходство родителей остается несравнимым.

С каких вопросов начинает ребенок? Самые ранние связаны с местом: "Где...?" Другие первоначальные вопросы:

"Что это?" и "Кто?" Видно, какую роль играют в этот период место и идентичность. Они - первое, чем интересуется ребенок. Лишь в конце третьего года появляются вопросы

127

с почему , и еще позже - с когда , как долго , то есть вопросы, связанные со временем. Ребенок очень нескоро овладевает представлениями о времени.

Вопрос, начав с осторожного прикосновения, старается, как сказано, проникнуть глубже. Он разделяет как нож. Это понимаешь, столкнувшись с тем, как дети сопротивляются двойным разделительным вопросам. "Что ты хочешь, яблоко или грушу?" Ребенок надолго замолкает, а если и говорит: "грушу", - то потому, что это последнее слово. Подлинное решение, предполагающее разделение яблока и груши, он принять не может, - по сути, он хочет того и другого.

По-настоящему разделение происходит там, где возможен лишь один из двух простейших ответов: да или нет. Поскольку одно исключает другое и третьего не дано, ответ здесь особенно обязывает и. связывает.

Часто до того, как зйдан вопрос, человек сам не знает, что он думает по тому или другому поводу. Вопрос заставляет его взвесить все "за" и "против". Если вопрос вежлив и не навязчив, решение предоставляется ему самому.

Сократ в диалогах Платона - настоящий" король вопросов. Обыкновенная власть ему не интересна, и он старательно открещивается от всего, что о ней напоминает. Его превосходство над всеми прочими состоит в мудрости, и ею он готов делиться с любым желающим. Но внушает он ее чаще не путем изложения, а путем постановки вопросов. В диалогах он в основном ставит вопросы, которые оказываются самыми важными. Таким образом он удерживает слушателей, побуждая их к разного рода разделениям. Посредством вопросов он достигает власти над слушателями.

Важны обычаи, ограничивающие вопросы. О некоторых вещах нельзя спрашивать незнакомого человека. Если спросить, он воспримет вопрос как покушение на собственное тело, как попытку проникнуть внутрь его; естественно, у него есть основания чувствовать себя оскорбленным. Сдержанность же, напротив, продемонстрирует оказываемое ему уважение. С незнакомым надо обходиться так, будто он - сильнее: это своего рода лесть, побуждающая его ответить тем же. Лишь в этом случае - на определенной дистанции, вне зоны опасных вопросов, когда словно бы все сильны И

128

4"

равны по силам, - люди уверенны в себе и миролюбивы.

Невероятный вопрос - о будущем. Это, можно сказать, высший из вопросов и самый жгучий. Когда он адресуется богам, они могут не отвечать. Если он задан сильнейшему, - это отчаянный вопрос. Боги ничем себя не связывают, человек не может в них проникнуть. Их высказывания двусмысленны и не поддаются расчленению. Все вопросы к ним остаются первыми вопросами, на которые дается лишь один ответ. Очень часто он является всего лишь знаком. Эти знаки священники разных народов собирают в большие системы. Из Вавилона дошли многие тысячи таких знаков. Бросается в глаза, что каждый из них изолирован от другого. Они не вытекают друг из друга и лишены внутренней связи. Есть перечни знаков, не более того, и если даже кто-то знает их все, он все равно может делать заключения лишь от каждого знака отдельно по отношению к какой-то отдельной части будущего.

Прямо в противоположность этому допрос стремится восстановить прошедшее, причем восстановить с максимальной полнотой. Он всегда направлен против слабейшего. Но прежде чем приступить к толкованию допроса> нужно кой-что сказать об' у становлении, пробившем себе дорогу в большинстве стран мира - об общей полицейской системе выяснения личности. Сложился специфический комплекс вопросов, повсюду один и тот же, цель которого - обеспечение порядка. При их помощи выясняется, насколько человек опасен и, если опасен, как его можно нейтрализовать. Первый вопрос, который задается официально, это вопрос об имени и фамилии, второй касается местожительства, адреса. Это, как мы выяснили, древнейшие вопросы о месте и идентичности. Вопрос о профессии нацелен на выяснение рода занятий. Отсюда, а также иэ данных о -возрасте заключают о его престиже и влиянии,, а косвенно о том, как на него воздействовать. Вопрос о гражданском состоянии дает информацию о тех, кто ему близок, будь это мужчина, женщина или дети. Происхождение и национальность указывают на его возможный образ мышления; сегодня, в эпоху фанатичных национализмов, это важнее, чем вероисповедание, утратившее былое значение. Все вместе, к тому же с фотографией и подписью, выглядит как первая страница дела.

.