Глава 17. Сильный барин Благородный Сен–Мар

И еще одна черта поражает в императоре Николае. Восхищаясь его “великолепным челом”, в котором “есть что–то от Аполлона и от Юпитера”, французский путешественник без конца повторяет одно и то же определение: “неподвижное ”. Он говорит, что подобный облик приличен более статуе, нежели человеку.

Статуарность и, можно сказать, даже некоторая механистичность свойственна и Николаю Ставрогину. Ледяной автоматизм его образа действий (“поступок с отроковицей”!), его преувеличенное спокойствие и т. д. и т. п. — все это выдает не только огромную силу воли (направленную преимущественно на самозащиту и самоконтроль), но и свидетельствует еще о чем–то — темном, потаенном, зловещем.

В Ставрогине есть что–то от автомата, механической куклы, гомункулуса. Его суть все время ускользает от внешнего наблюдателя.

Астольф де Кюстин убежден, что отсутствие в России свободы “отражается даже на лице ее повелителя; у него есть несколько масок, но нет лица ”. Иными словами, лицо императора есть функция и фикция одновременно. Оно не похоже на сокровенный человеческий лик. Но что есть собственное лицо Ставрогина, как не онтологическое зияние, которое в конце концов сливается с родственной ему инфернальной пустотой?

Дожди размочили дороги. Друзья упустили момент. Повесился Коля Ставрогин — Чистейшей воды декадент.

Но, кстати. Именно потому, что в императоре Николае нет ничего “декадентского”, трудно поверить в версию его добровольного ухода из жизни. Это означало бы кардинальную смену амплуа. И хотя идея “благородного самоубийства ” ( якобы вызванного неудачами Крымской кампании) хорошо вписывается в мифологему императора–рыцаря, лично отвечающего за все и вся , Николай не мог позволить себе этот мелодраматический жест. Будучи человеком долга и христианином, он умер скорее всего естественной смертью, перед концом пошутив с докторами: “Скоро ли вы дадите мне отставку? ” ( Шутка, надо признать, совершенно в императорском стиле.)

Естественным образом окончил свои дни и “физический прототип ” Ставрогина — Николай Александрович Спешнев, поименованный в некрологе как “товарищ по ссылке Ф. М. Достоевского ”. Он пережил своего подельника на один год.

Исполняя свою многотрудную роль, император Николай ориентируется отчасти на античные, отчасти на средневековые (“царь–рыцарь”), отчасти на отечественные (Петр Великий) образцы. Что можно сказать в этом смысле о “другом” прототипе Ставрогина — о Николае Александровиче Спешневе? Не было ли, в свою очередь, у этого реального исторического лица каких–либо литературных двойников?

Это отнюдь не праздный вопрос.

22 октября 1838 года семнадцатилетний лицеист Николенька Спешнев пишет отцу письмо. Царскосельский корреспондент извещает родителя, что за пять лет разлуки ум его развился, появилось чувство, обнаружилась воля. И что, положа руку на сердце, он может сказать о себе: “Я хороший человек ”.

Он изъясняет отцу свое положение. Он ощущает свою непохожесть на сверстников и товарищей по Лицею. Он спрашивает, должен ли он винить себя, если природа, может быть, дала ему больше умственных способностей, чем другим, дала более характера и такие природные свойства, “что я невольно имею влияние на тех, с кем обхожусь ”. Поэтому у него достало сил прекратить внутришкольные раздоры; при этом он “заставил всех любить себя”, после чего, естественно, сделался “главою класса ”. Одновременно он упирает на то, что он — меланхолик: “Мои чувства и страсти горят внутри и ничего не видно снаружи ”.

Тут важна не только высокая самооценка (или, если угодно, высокое самомнение, хотя и несколько наивного толка); замечательно то, что автор письма смотрит на себя как бы со стороны, холодно рассуждая о своих горячих страстях и о степени своего воздействия на других. Он чувствует себя лидером — и не отказывается от сопряженных с этим забот. Надо полагать, что через десять лет — к моменту встречи с Достоевским — указанные черты достигнут полного совершенства.

Но интересно другое. Толкуя о лицейском начальстве, Спешнев упоминает инспектора, “который у нас второй Ришелье ”. И ниже, говоря о потенциальной угрозе распечатывания своих писем к отцу, вновь касается “нашего Ришелье ” (“de notre Richelieu”).

Герцог Арман–Жан дю Плесси Ришелье — фигура в России достаточно популярная. В годы юности Достоевского и Спешнева одним из главных литературных источников сведений о “черном кардинале” был знаменитый роман Альфреда де Виньи “Сен–Мар, или Заговор во времена Людовика XIII ”. Впервые книга вышла во Франции в 1826 году.

Можно сказать, что роман А. де Виньи стал в известном смысле “учебником жизни ” — в первую очередь для тех, кто имел смелость вообразить себя борцом с тиранией. Аристократ, “идущий в демократию ” — вернее, отдающий себя на заклание во имя справедливого дела, благородный заговорщик граф Сен–Мар должен был покорить многие молодые сердца. И это несмотря на то (а может быть, как раз потому), что литературные достоинства произведения были невелики. “... Перейдем к чопорному, манерному графу Виньи и его облизанному роману ”,— говорит Пушкин, приводя обширные цитаты из русского, 1835 года, издания в переводе г–на Очкина²².

Более чем вероятно, что Спешнев читал “облизанный” (то есть, надо понимать, расхваленный публикой) роман в переводе или оригинале. Во всяком случае, стиль его поведения очень схож с тем, как держит себя романтический герой А. де Виньи.

Вот Сен–Мар глазами постороннего наблюдателя : “... Незнакомый молодой человек, сидевший с меланхолическим видом, облокотившись на столик <...> он равнодушно смотрел на окружающих и, казалось, не видел их и никого не знал” (подчеркнуто нами. — И. В.).

Теперь обратимся к тому, кто был справедливо назван “роскошным букетом из мужской красоты ”. Спешнев, как известно, носил длинные волосы (“темно–русые кудри падали волнами на его плечи ”). Не имеет ли эта прическа такое же литературное происхождение, как и многое другое? “Сен–Мар взял в руки большой пистолет и сурово посмотрел на его чадящий фитиль. Длинные волосы падали на его лицо, подобно гриве молодого льва ”.

Впрочем, “кудри черные до плеч ” — вообще знак принадлежности к известному духовному типу.

“Его наружность и постоянное безмолвие, — показывает о Спешневе Черносвитов, — поразили меня”. То же говорит на следствии и Момбелли. Спешнев, по его наблюдениям, “держал себя как–то таинственно, никогда не высказывал своих мнений”, преимущественно заставлял говорить других, сам же “только слушал ”. В своем доме он был неизменно внимателен к гостям, но, добавляет Момбелли, “всегда холоден, ненарушимо спокоен, наружность его никогда не изменяла выражения”.

Помня письмо Спешнева–лицеиста к отцу, можно ли сомневаться в “выделанности” образа Спешнева–петрашевца, в “спроектированной”, тщательно продуманной манере его поведения, которая вырабатывается долгим упражнением и привычкой. Другое дело, что маска уже приросла к лицу.

“Слизанный роман ”,— мог бы заметить по этому поводу Пушкин.

“Вошел довольно статный юноша, он был бледен, волосы у него были темные, глаза черные, он казался грустным и рассеянным ”. Это Сен–Мар: так сказать, типовой портрет романтического героя на все времена.

Говорит герой, как водится, с холодной, любезной улыбкой; выражение лица его, конечно, “холодное и непреклонное”, и ничто в нем, разумеется, не свидетельствует “о малейшем усилии над собой ”.

Если бы Спешневу был необходим образец для подражания (литературный образец), то лучшего пособия, нежели роман де Виньи, он бы не нашел. В этой хрестоматии общеромантических штампов наличествуют рецепты на каждый день. У Спешнева была возможность самосочиняться при помощи готовых стереотипов: в этом он схож с императором Николаем.

Называя Спешнева своим Мефистофелем, Достоевский делает акцент именно на литературной составляющей образа петербургского Сен–Мара. Да сама формула “этот барин чересчур силен” довольно двусмысленна: в ней сквозит некоторая ирония — правда, не без оттенка почтительности. Этот оттенок сохранится у автора “Мертвого дома” и позже. В 1854 году, в первом же послекаторжном письме, Достоевский сообщает брату последние сведения о Спешневе, который, будучи в Иркутской губернии, приобрел там “всеобщую любовь и уважение ”²³. “Чудная судьба этого человека, — продолжает автор письма. — Где и как он ни явится, люди самые непосредственные, самые непроходимые окружают его тотчас же благоговением и уважением ”. Здесь, конечно, сказываются и собственные впечатления автора. Хотя вряд ли Достоевский относит себя к числу людей “самых непосредственных и непроходимых ”.

М. А. Бакунин, знавший “Мефистофеля” по Сибири, пишет Герцену: “Спешнев очень эффектен — он особенно хорошо облекается мантиею многодумной, спокойной непроницаемости ”. То есть у Бакунина не вызывает сомнений театральное происхождение спешневской манеры “подавать себя”.

Спешнев выдерживает свою роль с не меньшим искусством, чем император Николай Павлович — свою.

Если даже вы в это выгрались, Ваша правда, так надо играть.

Итак, на одном социальном полюсе — царь–лицедей; на другом — лицедей–заговорщик: пьеса меж тем идет своим чередом.