Структуры и управление крестьянской общиной

Как и до XVIII в., каждая община оставалась самодостаточной, хотя ее связи с внеш­ним миром посредством прежде всего рынка в течение XVIII – первой по­ловины XIX в. возросли. По-прежнему двойственность стоявших перед общиной задач – служение крестьянству и государству – обусловливала наличие в ней двух структур – официальной и неофициальной. Офици­альная структура деревенской общины предназначалась для реализации государственных задач, неофициальная – для реализации групповых и со­словных интересов крестьянства. Неофициальная структура не санкциони­ровалась государством де-юре, но и не отвергалась им, так как взять на себя выполнение ее многочисленных функций государство и помещики не имели возможности. Обе структуры не могли быть разграничены друг от друга, соответственно и строгого разделения функций между ними не могло быть. Несмотря на это, крестьяне, государство и помещики отчетливо отделяли их друг от друга, основываясь на простом критерии: что существует по за­кону или распоряжению властей и удовлетворяет их интересы – то казенное и помещичье, что существует по обычаю и традиции и удовлетворяет по­требности крестьян – то мирское. Попробуем и мы разделить и проанали­зировать порознь обе структуры с точки зрения: 1) права и морали, которые диктовали нормы жизни и поведения; 2) способов воздействия, с помощью которых поведение крестьян приводилось в соответствие с правом и мора­лью; 3) органов управления и руководителей, которые осуществляли теку­щее руководство.

В императорский период официальное право применялось главным об­разом к некрестьянам. По отношению к крестьянам закон имел силу в трех случаях: 1) когда они вступали в отношения с государством, например, при уплате налогов, выполнении рекрутской, дорожной и других повинностей; 2) когда они имели дела с некрестьянами, например, заключали с ними сдел­ки, совершали в отношении их преступления и т. д.; 3) когда они сами обращались к коронным властям за помощью, с жалобами или в коронный суд. Большее число гражданских и уголовных дел, касающихся крестьян, регулировалось обычным правом. Оно не было кодифицировано, в приме­нении его норм не было четкости и единообразия, дела решались применительно к конкретному случаю. Между законом и обычаем име­лись серьезные различия, что являлось главным фактором частых конфлик­тов между крестьянами, с одной стороны, и помещиками и государством, с другой. В сущности все бунты крестьян имели правовую основу – расхож­дение между законом и обычаем, так как многое из того, что казалось спра­ведливым крестьянам и соответствовало обычаю, не казалось правильным администрации и помещикам и не соответствовало закону, и наоборот. В сборнике В. И. Даля все пословицы отзываются о законе отрицательно («Где закон, там и обида»; «Хоть бы все законы пропали, только бы люди правдой жили»), напротив, обычай уважается, ставится выше закона («Обычай стар­ше, сильнее закона») и рассматривается как выражение правды, как руко­водство к жизни («Не нами установилось, не нами и переставится»; «Не дол­го той земле стоять, где учнут уставы (обычаи) ломать»). Несмотря на это, до середины XIX в. государству удавалось удержи­вать конфликт между законом и обычаем в определенных рамках, а многие нормы обычного права даже использовать в своих интересах, например, об­щинную форму собственности, переделы земли, круговую ответственность за налоги и нераскрытые преступления. Нега­тивная оценка крестьянами закона вовсе не свидетельствует об их нигилизме к правовому регулированию общественных отношений, как часто думают и ради доказательства чего цитируют эти пословицы. Негативизм к закону указывает лишь на наличие противоречий между ним и обычаем.

Противоречия наблюдались также между моральным кодексом крестьян­ства и кодексом, действовавшим в среде других сословий. Эти противоречия касались как существа этих норм, так и их применения. Например, с точки зрения крестьянина, было аморально не накормить незнакомого проезжего человека и не предоставить ему ночлег, или отказать нищему и сироте в помощи, или не угостить гостя; аморальным считалось брать проценты за данные в долг деньги, не прийти на помощь односельчанину, попавшему в беду (пожар, падеж скота и т. д.). С точки зрения крестьянина, обмануть соседа или родственника – аморально, а обмануть в интересах крестьян чи­новника или барина – безнравственным не считалось; украсть что-либо у соседа, нарушить его межу, нарубить дров в общинном лесу – аморально, а нарвать фруктов в помещичьем саду, нарубить дров в его лесу или запа­хать его землю – вовсе не безнравственные поступки. Отсюда проистекала противоречивость в оценках нравственных устоев крестьянства со сторе ы образованного общества. Одним «сельский люд представляется каким-то из­вергом, отребьем рода человеческого, лишенным всякого понятия о законе, нравственности, справедливости и долге», другие считали крестьян «чуть ли не аркадскими пастушками», а дворянство славянофильских убеждений переносило «на крестьян все самые светлые и высокие идеалы человеческого совершенства», – констатировал известный историк, публицист, бывший по совместительству и помещиком, К. Д. Кавелин.

На практике поведение отдельных крестьян нередко отклонялось от общепризнанных в общине норм. Тем не менее именно они являлись стерж­нем реальных взаимоотношений, на них ориентировалась община, заставляя отклонившегося от них человека вернуться на путь истинный с помощью хорошо разработанной системы социального контроля и наказаний. Наибо­лее действенными были неформальные социальные санкции. Нарушителя изводили «шпильками», прозвищами, пренебрежительным отношением, сме­хом, выставлением в смешном свете и переоценкой его качеств с помощью сплетни. Сплетня, или молва, была вездесуща, как говорила пословица: «Молва в окно влезет; молву поветрием носит; от молвы не уйдешь». Она угрожала человеку потерей уважения, дурной славой и ухудшением его от­ношений с односельчанами: «Дурную славу нажить – как пить попросить; в хорошие люди попасть – не стожок скласть». Стандарты общины ощуща­лись весьма сильно, и сообразовываться с ними приходилось со всей серьез­ностью, так как нарушать ожидания тех, с кем человек привык считаться, с кем себя отождествляет, к кому эмоционально привязан, психологически очень трудно и опасно. Мало кто мог долго вынести состояние враждебнос­ти с общиной. После того как неформальные санкции против нарушителя оказывались бессильными, вступали в силу формальные санкции – штраф, наказания розгами, конфискация и распродажа имущества, арест, исключе­ние из общины, сдача вне очереди в солдаты, отправление в ссылку или тюрьму. В редких случаях, когда речь шла о конокрадах, неисправимых злостных ворах, крестьяне применяли самосуд, кончавшийся, как правило, смертью. Несмотря на всю тяжесть формальных санкций, неформальный кон­троль играл все же более важную роль. Общественное мнение оказывало сильное и постоянное давление на крестьян, сводя на нет отклонения от принятых норм поведения. «Слово держат все; слово же, то есть мирское неодобрение, более всего наказывает. Телесные наказания употребляют для непослушных и невоздержанных. Денежного штрафа очень боятся, но еще больше – общественного неодобрения, бросающего порок на весь дом». Общественное мнение иногда оформлялось письменными или устными при­говорами крестьянских сходов, но чаще всего оно выражалось неформально, в устной форме – в насмешках, замечаниях, восхищении. Общественное мнение не только осуждало и высмеивало неловкость, физическую слабость, неспособность делать нормальную для крестьян работу, но и выражало одобрение лицам, добивавшимся успехов в хозяйстве, ремесле, пении и т. п.

Для крестьянина имело значение мнение не только односельчан, но и жителей ближайшей округи, с которыми он постоянно общался. Кавелин рассказывает показательный в этом отношении случай. В 1861 г. он как по­мещик составил полюбовно со своими крестьянами уставную грамоту о раз­деле земли и условиях ее выкупа. Но по закону грамота вступала в силу только после утверждения ее властями. Кавелин полагал, что до этого мо­мента отношения между ним и его крестьянами должны были оставаться на прежних основаниях. Однако крестьяне отказались идти на барщину. «Слух о том, что мы вышли на чистую волю, – говорили пришедшие к нему объ­ясняться старики, – разошелся на сто верст кругом нас, а мы (на барщине) будем работать? Каждый будет над нами смеяться; и то уже работники наши, глядя на наши сборы, дразнят нас: где же ваша чистая воля? Нам стыдно им в глаза глядеть. Уж если такой позор нам выносить, так пусть лучше нас мировой посредник разведет и пойдет дело по закону, как ему быть». Кавелин поделился с крестьянами своими опасе­ниями в том, что они, когда уставная грамота будет утверждена, могут от­казаться от достигнутых условий, а на барщину все равно не пойдут, ибо отмененную однажды барщину восстановить невозможно. Крестьяне попро­сили Кавелина провести на земле черту и сказали: «Кто согласен подписать грамоту, пусть становится по правую руку (от черты), а кто не согласен – по левую. Да смотрите, старики! Кто теперь смолчит, а после станет спорить, того мы накажем розгами. Говори теперь: кто с чем не со­гласен». Все до единого перешли на правую сторону. «Давайте же руки для большей прочности вашего слова», – сказал Кавелин. Все до единого подали руки: рукобитье при заключении сделки было равноценно клятве.

Наличие сильного социального контроля в общине на­ходит свое объяснение в том, что в рассматриваемое время крестьяне не обладали еще способностью к сильному внутреннему самоконтролю. Как из­вестно, самоконтроль может основываться на страхе наказания и ожидании награды (внешний самоконтроль) или на сознательном и добровольном сле­довании существующим правилам и нормам поведения (внутренний само­контроль). При преобладании внешнего самоконтроля необходим аппарат наблюдения и принуждения, потому что человек, поступивший не по пра­вилам, не «казнит самого себя», а, напротив, может быть довольным тем, что его проступок остался незамеченным. Так, например, ведут сеоя дети. Взрослые крестьяне в своем кругу, в своем мире отличались в целом мо­ральным поведением и при совершении проступков, которые рассматрива­лись не только как преступление, но и как грех, страдали угрызениями совести: «Злая совесть стоит палача»; «С совестью не раз­минуться, душа не сосед – не обойдешь». Однако имеющиеся данные позволя­ют думать, что поведение крестьян в большей степени основывалось на внешнем контроле, на убеждении, что все поступки человека учи­тываются Богом, на жела­нии избежать наказания в этом или потустороннем ми­ре, а также на стремлении иметь хорошую репутацию у односельчан, что нашло от­ражение в пословице: «Грех не беда, молва не хороша. Что-то скажут на улице». Угрызения совести, когда они случались, отражали не столько раскаяние перед внутренней совестью, сколь­ко перед Богом, которому все грехи известны: «Все на свете по грехам нашим дает­ся». При недостатке внешне­го контроля как христиан­ские заповеди, так обычай и закон довольно легко нару­шались («Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь»; «Кто Богу не грешен, царю не виноват?»). Этому имелось даже моральное оправдание: «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься». Крестьяне с легкостью присваивали найденные вещи, даже если они точно знали, кому они принадлежат: «Плохо лежит – брюхо болит, мимо пройти – дураком назовут». Один современник отмечал: «Мелкое воровство – дело самое обыкновенное и совершается на каждом шагу, так что его и преследовать нельзя: сил не хватит. Воровство съестного есть что-то физиологическое, такое же неотразимое и невольное, как страсть к вину», что отразилось в пословице: «Грех воровать, да нельзя миновать». Известный писатель В. Г. Короленко, разделявший в молодости народнические иллюзии и верив­ший в глубочайшую нравственность крестьян и их неспособность нарушить нравственные законы, был глубоко разочарован, когда при близком знаком­стве с крестьянами не обнаружил этого. «С глухими местами у нас вообще связано представление об элементарных, простейших добродетелях. Я сна­чала думал то же, видя, например, как хозяева оставляют избы без запоров. Значит, думал я, хоть кражи-то здесь неизвестны. Но и в этом я ошибся. Впоследствии меня поразило обилие глаголов, которыми обозначалось по­нятие кражи. <...> Вообще на прочность этой первобытной нравственности рассчитывать нельзя. Это какое-то странное состояние неустойчивого нрав­ственного равновесия, могущее качнуться в любую сторону».

В общине существовала структура должностей: староста, сборщик пода­тей, писарь, десятские, сотские и т. п. Коронная администрация в государственной деревне и помещики в своих вотчинах, как правило, не решались назначать на общественные должности своих, независимых от общины лиц – это было бы дорого и неэффективно. Они использовали руководите­лей выдвигаемых самими крестьянами, контролируя их выбор. Но, делегируя выборным власть, они вместе с тем строго контролировали выполнение ими полицейских и податных обязанностей. Деятельность выборных по организации повседневной жизни деревни мало заботила власти, но зато очень волновала общину, и в этой своей ипостаси выборные находились под ее неусыпным контролем. За плохое выполнение официальных обязанностей выборных ожидало наказание со стороны коронной администрации и поме­щика а за нерадение об общинных интересах – осуждение и санкции со стороны крестьян. Как показывает практическая деятельность выборных, они крайне редко выходили из-под контроля общины и превращались во враждебную и стоящую над крестьянами силу. Причины этого состояли в том, что выборные регулярно переизбирались, не имели никаких существен­ных привилегий (не освобождались даже от платежа налогов и повинно­стей), продолжали заниматься крестьянским трудом, находились под кон­тролем общественного мнения, в случае злоупотребления властью им грозил крестьянский самосуд. Словом, выборные не теряли связи с крестьянством, и их интересы в большей мере совпадали с интересами общины, чем поме­щика или коронной администрации. Как правило, выборные выступали в роли защитников общины, ее ходатаев, организаторов. Несмотря на угрозу наказания, часто именно выборные возглавляли крестьянские бунты. Есте­ственно, положение выборных, обязанных служить двум господам одновре­менно, было нелегким, и важные общественные должности рассматривались крестьянами как почетная, но тяжелая обязанность. «В попах сидеть – кашу есть, а в сотских – оплеухи. На старосту не челобитчик, а от миру не прочь», – говорили крестьяне.

Когда же выборные забывали об интересах крестьянства – это иногда случалось в помещичьих имениях, против них принимались ответные меры. Такие выборные переизбирались, а если власти защищали их, крестьяне не останавливались и перед бунтом. Наиболее часто отрывались от крестьян писари, должность которых за отсутствием грамотных в деревне нередко превращалась в наследственную. Пользуясь неграмотностью крестьян, неко­торые из них злоупотребляли властью, использовали общественную долж­ность для личного обогащения. Но в конце концов, когда крестьянам ста­новились известны злоупотребления выборных, они добивались их смещения, если власти не шли на уступки – применялся самосуд. Таким образом, выборные являлись одновременно официальными и не­официальными руководителями. Будучи утвержденными властями, они яв­лялись официальными должностными лицами и обязаны были проводить в жизнь официальные интересы, но, как избранные на общественные долж­ности по воле крестьян, они должны были выражать и в действительности выражали крестьянские интересы.

Мирские дела находились в руках наиболее солидной части крестьянст­ва, поскольку важные выборные должности занимали «мужики зажиточные, порядочные и добрые», «честного поведения, предпочтительно грамотные, сметливые, рассудительные, во всех отношениях ловкие», обычно в возрас­те 40-60 лет. При избрании на самую важную должность старосты сход принимал решение, или выбор, которое включало формулу доверия («мы ему верим; понеже он человек добрый и правдивый, истинное его дело оу-дет») и обязательство крестьян быть ему послушными («а нам, мирским лю дям, быть ему во всем послушным»). По окончании службы выборный по­лучал утвержденный на сходе аттестат, в котором оценивалась его работа. Вот выдержка из типичного аттестата, выданного старосте: «В бытности его во управлении сей должности вел себя добропорядочно, с подчиненным ему обходился благопристойно, ласково и снисходительно, в разбиратель­стве наблюдал долг присяги, предубежденьев (обид) никому не чи­нил, и жалоб на него ни от кого не принесено, почему и заслужил себе спра­ведливую от общества благодарность, которого впредь принимать в мирских советах за достойного в чести человека». Формулы избрания и аттестации были всюду похожими, потому, вероятно, что обобщали те ка­чества, которые требовались от выборного лица. Как свидетельствуют ат­тестаты, положительной оценки заслуживала только та деятельность, кото­рая была направлена на удовлетворение крестьянских интересов.

Подлинными неформальными лидерами общины являлись старики – мужчины в возрасте 60 лет и старше, сохранившие трудоспособность, ясный ум и являвшиеся главами хозяйств. Старики, обладавшие большим опытом, служившие в свое время по выборам, пользовавшиеся репутацией честных, справедливых людей, объединялись в неформальную организацию – «совет стариков» и составляли наиболее влиятельную группу лиц в общине. Лю­бое важное дело рассматривалось прежде всего ими, и их мнение при об­суждении проблемы на сходе было решающим. Высокий престиж стариков объяснялся тем, что общинная жизнь строилась не по науке, не по книгам, а по устной традиции, переходившей от старшего поколения к молодежи. В такой ситуации самыми компетентными оказывались старики, так как имен­но они знали обычай и традиции лучше других и являлись в полном смысле живой, ходячей энциклопедией. «В общественном быту здешних крестьян свято сохраняется порядок старинный, христианский. Всякая власть уважа­ется, как данная от Бога. Главное основание общественного устройства есть уважение к старикам и их общему приговору. <...> Староста, сам собой, не решается ни на что важное, касающееся всего общества, без стариков. На мирских сходках редко крестьянин моложе сорока лет возвышает голос: вза­имная доверенность к избираемому начальству и сонму стариков так велика, что молодежь считает предосудительным что-либо говорить на сходке», – засвидетельствовал один из современников – помещик Нижегородской гу­бернии в 1848 г.

Выборные являлись исполнительной властью в общине. С точки зрения коронной администрации и помещиков, во всех вопросах, касающихся об­щественного порядка, налогов и повинностей, выборные должны были ис­полнять их волю, в остальных вопросах крестьянской жизни – волю общи­ны. Однако с точки зрения крестьян выборные должны были всегда и во всем служить общине и выполнять волю схода – общего собрания глав хо­зяйств. В сущности сход и олицетворял общину, поэтому когда речь идет об общине, то обычно имеется в виду именно сход. На практике получалось так, что ни выборные, ни отдельный крестьянин ничего не могли предпри­нять без решения схода. Даже указания администрации и помещика, прежде чем претвориться в жизнь, должны были получить мирское согласие на схо­де. Правительство и помещики сознавали силу схода и поэтому стремились любыми средствами добиться от него одобрения своих указаний, особенно непопулярных у крестьян. Таким образом, не только в казенной или удель­ной деревне, но и в помещичьей вотчине община обладала значительной автономией от коронной и помещичьей власти, пользовалась самоуправле­нием и имела реальные средства отстаивать свои интересы.

Все ли крестьяне и в какой степени участвовали в самоуправлении? По обычаю, решения на сходах принимали только дворохозяева-мужчины (ко­торые также назывались главами хозяйств, большаками или патриархами), хотя присутствие на сходе любого крестьянина не запрещалось. В XVIII – первой половине XIX в. средняя населенность двора составляла 8-9 чело­век, имелись одинокие и вдовы с детьми, поэтому патриархи составляли не более 10% всего населения общины. Следовательно, теоретически всего око­ло 10% крестьян имели право участвовать в сходах, в крестьянских судах, избираться на различные выборные должности. И фактически это право ис­пользовали все дворохозяева, хотя в разной мере. Когда в повестке схода стояли принципиальные вопросы, такие как передел земли, распределение налогов и повинностей, обсуждение какого-либо важного преступления, рас­поряжения начальства, то собирались все наличные здоровые патриархи, при решении второстепенных вопросов – наиболее заинтересованные. Но какие бы вопросы ни обсуждались на сходах, влияние отдельных крестьян на принятие решений было различным – пропорциональным их престижу. Голос патриарха зависел от величины и зажиточности семьи, которую он представлял. Поскольку именно размер семьи, как правило, в решающей степени определял ее благосостояние, а он колебался от 3 до 50 и более человек, то соответственно варьировало и влияние патриархов. В больших общинах, по свидетельству современников, во главе мира на­ходилась не очень многочисленная группа крестьян, пользовавшаяся особым влиянием и уважением – своего рода элита. В ее состав входили «лучшие старики», а также некоторые патриархи зажиточных семей в возрасте 40-60 лет. Анализ подписей под мирскими приговорами обнаруживает, что под решениями сходов и различных комиссий, ими создаваемых, чаще всего под­писывалась (за неграмотных – грамотные) одна и та же сравнительно узкая группа лиц. Например, в Никольском имении графа В. Г. Орлова в 1806-1814 гг. ежегодно действовали две комиссии – по финансовой проверке ста­рост и по разверстке земли и повинностей. В обе комиссии за 9 лет было выбрано 158 крестьян, но в работе принимало участие 65 человек, из кото­рых 31 человек – 1 раз, 26 человек – 2-4 раза, 8 человек – по 5-12 раз. Однако существенно различная степень участия патриархов в органах само­управления не дает основания полагать, что в общине действовало олигар­хическое, а не демократическое управление. Во-первых, высшим органом общины был все-таки сход всех патриархов, и ни один из них не мог быть устранен от принятия решений, даже если бы он сам этого хотел: во избе­жание будущих недоразумений община требовала от каждого личного учас­тия в принятии принципиальных решений, так как это гарантировало их выполнение. И хотя патриархов было немного, они представляли все пол­ноценные хозяйства, что позволяло учитывать интересы всей общины. Во-вторых, средние и низшие должности по общественному управлению зани­мали по очереди все дворохозяева без исключения. Наконец, элитарное управление практиковалось в основном в больших общинах, которых было немного; состав элиты постоянно изменялся, а важные выборные должности крестьяне занимали обычно год-два. Заметим, кстати, что более активное участие в управлении сравнительно немногочисленной части населения яв­ляется типичным для всякого по-настоящему демократического режима.

Активное участие в управлении одних патриархов и слабое участие дру­гих было обусловлено двумя обстоятельствами. Для крестьянства «справед­ливое», т. е. уравнительное, распределение материальных благ имело боль­шее значение, чем уравнительное распределение власти и влияния, поэтому они были чрезвычайно щепетильны относительно распределения земли и на­логов и достаточно равнодушны относительно распределения власти. Вто­рое обстоятельство состояло в том, что активное участие в общественных делах требовало опыта и времени — оно поглощало до трети рабочего вре­мени – и очень мало или вовсе не вознаграждалось, а иногда даже прино­сило убытки. Жалованье и незначительные льготы не компенсировали по­терь рабочего времени, особенно для лиц, занимавших наиболее важные выборные должности. Общественная служба была тяжелой обязанностью. Ввиду этого общественными делами могли и действительно активно зани­мались, во-первых, люди пожилые и опытные (пожилые люди не могли осо­бенно активно участвовать в тяжелой крестьянской работе в своем хозяйст­ве, и их отвлечение на общественные дела наносило наименьший урон хозяйству), во-вторых, люди из большой семьи, которая безболезненно мог­ла обойтись без одного работника, в-третьих, люди зажиточные, могущие как-то компенсировать свою неполную занятость делами своего хозяйства. Большие семьи, как правило, были зажиточнее малых, а пожилые люди воз­главляли эти семьи в качестве большаков. Ввиду этого именно большие семьи главным образом и поставляли выборных. Таким образом, неравно­мерное распределение общественных обязанностей между различными соци­альными группами крестьянства приводило к тому, что власть ложилась бременем на высшую страту крестьянства. За престиж, уважение и власть зажиточные крестьяне платили своего рода налог, и поэтому более активное их участие в общественных делах устраивало остальных крестьян. Случа­лось, что крестьяне под всякими предлогами уклонялись от общественной службы, например, специально совершали маловажные проступки, чтобы их оштрафовали и лишили чести занимать общественную должность. Как это ни парадоксально, но неравномерное распределение власти поддерживало экономическое равенство, а стремление к экономическому равенству приво­дило к концентрации власти в руках зажиточного крестьянства. Итак, при уравнительном распределении между крестьянами общинного имущества бремя власти между ними распределялось неравномерно. В этом смысле об­щина напоминала патриархальную крестьянскую семью, где имущество при­надлежало всем ее членам, а власть концентрировалась в руках большака. Для понимания характера власти и управления в общине большое зна­чение имеет процедура принятия решений. Согласно обычному праву, еди­ногласие патриархов на сходе являлось непременным условием для принятия любого решения. Если хотя бы один человек был не согласен, решение не могло считаться окончательным и быть реализованным.

Каким же образом достигалось единогласие? Несогласное меньшинство или убеждалось дово­дами большинства, или, не будучи убежденным, добровольно уступало, что­бы быть заодно со всеми, чтобы не вступать в конфликт с миром. Принуж­дение в психологическом, а тем более в физическом смысле не применялось, хотя случалось, что меньшинство оказывалось вынужденным согласиться с мнением большинства вопреки своему желанию. С другой стороны, бывало и так, что целое крестьянское общество на многих сходах выбивалось из сил, чтобы уговорить одного из своих сочленов согласиться со всеми, и, не получив его согласия, откладывало дело. Требование единогласия факти­чески давало каждому патриарху право вето, реализовать которое, однако, было нелегко. Право вето иногда использовали наиболее смелые крестьяне, чтобы противостоять помещикам или коронной администрации, вынуждая последних либо уступить, либо принять крайние меры в отношении несо­гласных, на что власти всегда шли неохотно. В основе правила единогласия лежало убеждение, что только согласие всех сделает решение прочным и справедливым, или божеским. Одна иллюстрация пояснит этот несовремен­ный взгляд. В. Г. Короленко, около 10 лет проведший в ссылке в глухих местах России и хорошо знавший народную жизнь, рассказывает в своих воспоминаниях примечательный случай. В 1879 г. он встретился в ссылке с двумя крестьянами, высланными за то, что не подписали соглашения между общиной и Министерством финансов, которое захватило у крестьян лес. «Оба они были уже старики. Оба были многосемейные, и жизнь в ссылке отзывалась на них очень горько. Но они были уверены, что торжество зло­дея (Министерства финансов) не может быть полным, пока они, два брата Савинковы, не смирятся и «не дадут рук» (не подпишут соглаше­ния). А они решили не смиряться: лучше умереть за мир в неволе. И они сознательно несли на своих старых плечах тяготу своего мира». Ра­зумеется, принцип единогласия в крестьянской общине мог иногда маски­ровать власть наиболее влиятельных лиц, но, как правило, это бывало лишь в тех немногочисленных случаях, когда деревня была в имущественном отношении резко дифференцирована, когда имелся действительно богатый крестьянин, закабаливший большинство односельчан. Значительно чаще консенсус прикрывал власть «верхушки» в посадских общинах в XVIII в., а в сельских общинах – лишь после эмансипации. Об­щинная этика в дореформенное время негативно оценивала оппозицию, от­крытое несогласие, настаивание на собственном мнении. Формально дейст­вовал принцип «один патриарх – один голос», но, поскольку голоса никто не считал, фактически уважаемый крестьянин «весил» больше, а менее вли­ятельный – меньше, чем один голос.

Именно на неофициальную структуру общины ложилась основная нагрузка по организации жизни крестьян; значение официальной структуры было велико, но все же менее важным. Правительству удалось включить выборных в систему государственной администрации, а общину – в систему государственного управления. Однако общинное самоуправление не стало простым придатком государственной машины, а община не превратилась в официальную организацию. Коронная администрация признавала автоно­мию общины, потому что это был единственно эффективный способ обес­печить сотрудничество крестьян с властью, которая не имела ни финансовых средств, ни соответствующего бюрократического аппарата, чтобы контро­лировать доходы крестьян и брать с них налоги, а тем более организовывать их хозяйственную и бытовую жизнь. Благодаря тому что мирские должности не закреплялись за отдельными лицами или семьями надолго, сход являлся постоянно действующим органом, а все патриархи в той или иной степени принимали участие в управлении и занимались общественными делами, власть в общине не была отчуждена от рядовых ее членов и носила демокра­тический характер. Однако это была не западная либеральная, а иная форма демократии – ее можно назвать демократией общинного типа (в силу того что она могла действовать только в организациях общинного типа), или патриархальной демократией (в силу большой роли патриархов), или тради­ционной демократией (в силу того что ее идеалом была традиция). Общинная демократия существовала только для глав хозяйств, предполагая безуслов­ное подчинение им женщин, молодежи и мужчин, которые не были больша­ками; она сочеталась с преклонением перед стариной, с негативным отно­шением к инакомыслию, личной свободе, к социальным нововведениям, инициативе и вообще ко всякому отклоняющемуся поведению; она была ос­нована на уважении к коллективу, а не к индивиду, отдавала предпочтение интересам большинства перед интересами меньшинства и отдельных лиц. В отличие от нее либеральная демократия, принимая за основу мнение боль­шинства, не запрещает и не подавляет меньшинство и инициативу отдель­ных лиц и уважает личную свободу и индивидуальные права. Точка зрения современных славянофилов, согласно которой в общине существовала ор­ганическая демократия в том смысле, что община являлась организацией, связанной полным единодушием всех ее членов, в которой личность не по­глощалась коллективом, не подчинялась его силе, а добровольно присоеди­нялась к его решению, сливалась с ним в любви и братстве, отчасти верна для дореформенной общины, хотя и ее, на мой взгляд, идеализирует. В общине до середины XIX в. действительно существовали солидарность и ощущение единства между крестьянами, но вместе с тем она практиковала насилие над непокорными, изгоняла из своей среды лиц, не соответствую­щих ее эталонным нормам поведения; в общине происходили столкновения групповых интересов и кланов родственников, наблюдались противоречия между выборными и крестьянами, иногда общественными делами управ­ляли доморощенные кулаки. Организация общины до некоторой степени повторяла в миниатюре устройство Московского государства XVI-XVII вв. (староста – царь, совет стариков – Боярская дума, сход – зем­ский собор, главы семей – правящая элита), которое было названо патриархальной народной монархией. По-видимому, крес­тьянство XVIII – первой половины XIX в. хранило политические традиции XVI-XVII вв. и даже еще более далеких периодов русской истории.