2. Практический уровень

Во второй части моего сообщения я хочу конкретизировать характе­ристики личности как “я”, связав понятие субъекта говорящего с поня­тием субъекта действующего. Поставив перед собой такую задачу, мы оказываемся в определенном смысле на перекрестье семантики и прагма­тики. Действительно, в той мере, в какой деятельность человека является правилосообразным поведением, она сообразуется с языком, а точнее — с речевыми актами, и выступает тем самым как речесообразная. При этом, с одной стороны, мы говорим о действиях как о событиях, происхо­дящих в мире, и в этом смысле теория действий является областью се­мантики: мы говорим о семантике действий. С другой стороны, в речи мы обозначаем себя как агентов действий, и в этом смысле теория дея­тельности оказывается областью прагматики. В действительности, одна­ко, специфика данного предмета столь велика, что теория деятельности выделилась ныне в самостоятельную дисциплину.

Нам предстоит испытать автономию этой теории в той области, где семантика граничит с прагматикой.

С позиций логической семантики действия необходимо отнести к раз­ряду уникальных событий. В самом деле, событие может быть названо действием, если оно совершилось или совершается под влиянием интенции, то есть преднамеренно, или с намерением сделать что-то иное, или же является исполнением намерения, существовавшего ранее, реализация которого могла быть отложена, приостановлена или вовсе отменена. В последнем случае речь идет о моей интенции как о нацеленности на действие, исполнение которого зависит от внешних или внутренних об­стоятельств.

Характеризация действия через его интенциональность в одном из трех значений этого слова (то есть как преднамеренного, как имевшего иное намерение, или как неосуществленного, “чистого” намерения) выдвигает целый ряд проблем, пограничных для области семантики. Основные дебаты идут до сих пор в связи с вопросом, следует ли считать интенцию мотивом, побуждающим действие и несводимым. к при­чине в смысле Юма, или же интенция, даже будучи описана как мотив, может получить объяснение в причинной схеме?

Сложность здесь заключается в следующем: если желания и убежде­ния приравнять к пропозициональным отношениям, чтобы удовлетворить требованиям экстенсиональной логики, то возникнет логический разрыв между семантикой наших предложений о действиях и повседневным опы­том, свидетельствующим о нашей способности к действию и о том, что мы на самом деле действуем, то есть заставляем происходить события. До тех пор, пока мы рассматриваем интенции как свойства действий уже совершенных, затруднение это может оставаться скрытым. Интенцию можно считать в этом случае модификацией действия как события, про­исходящего в мире. Сложность становится более отчетливой, когда мы говорим о намерении, с которым мы делаем нечто. Но как только мы заводим речь о намерениях не вполне исполненных или вовсе не испол­ненных, то есть о “чистых” интенциях,— налицо уже непреодолимая сложность.

Значит, интенции следует рассматривать как виды, относящиеся к роду интенционалий, к парадигме ожиданий и проекций “я”. Чтобы учесть эти две характеристики — время и участие личности,— требуется объединение усилий логической семантики и феноменологии. В рамках этого союза двух дисциплин феноменология предоставит категорию интенциональности, которая будет раскрываться в двух аспектах,— как ноэзис и как ноэма,— а семантика позволит артикулировать ноэматическую сторону интенциональности в терминах высказываний о действиях.

Такое же объединение феноменологии и аналитической философии возникает и в пограничной области прагматики. Но главный проблемный фокус связан здесь уже не с вопросом о соотношении мотивов и причин как событий, происходящих в мире, а с самим отношением между дей­ствием и его агентом. Иными словами, не связь между “что?” и “поче­му?”, характерная для семантики действия, а связь между “кто?” дейст­вия и его “что-и-почему?”—вот острие проблемы в постановке праг­матики. Вопрос “кто?”, отнесенный к действию, заставляет по-новому поставить проблему приписывания психических и физических предикатов личности, являющейся субъектом предикации. Для аналитической фило­софии эта проблема остается не менее таинственной, чем для феномено­логии. Так получилось, что внимание к классификации отношений меж­ду “что?” и “почему?” заслонило собой в философии действий отношения между “кто?” и “что-и-почему?”, сделало их почти иррелевантными. Это бросается в глаза, например, в исследовании проблемы действий, предпринятом Дэвидсоном: отождествление мотива с причиной приводит к однозначному сведению действий к разновидности событий. Таким об­разом, категория события оказывается начисто лишена связи с катего­рией “я”, которая в такой постановке практически исключается из рас­смотрения. Но это самообман, ибо одна специфическая черта действия при этом не учитывается. Дело в том, что зависимость действий от нас как от их агентов обусловлена частичным значением интенции. Под­тверждение этому мы находим и в обычном языке, где роль агента выра­жается обычно как метафорическое отцовство, владение или обладание, получающее выражение в грамматике так называемых притяжательных прилагательных и местоимений. Эти лингвистические факты демонстри­руют необходимость новой артикуляции нашего философского дискурса, посвященного “я”. Гуссерль говорит об этой проблеме в терминах эгологии, рассматривая Ego как “полюс идентичности” разнообразных дейст­вий, для которых оно служит источником. Это напоминает источник света, распространяющий вокруг себя множество лучей. Однако все это лишь метафоры. Каким же образом можем мы концептуально выразить это интуитивное понимание?

Здесь возникают новые парадоксы. Как быть, например, с двойствен­ным статусом психических предикатов, которые, с одной стороны, сохра­няют свое значение, будучи приписаны себе или другому (и являются, следовательно, плавающими сущностями, для коих безразлично, кому они приписаны актуально), а с другой — все же выступают каждый раз как актуально приписанные тому, кто ими владеет? Или другой пара­докс: как соотносятся приписывание и вербальное вменение? Можно ли сказать, что мы приписываем кому-то действия таким же образом, каким судья решает, что нечто принадлежит кому-то по закону? Разве не осно­вывается юридическое и моральное вменение на убеждении, что дейст­вия, которые способен совершить и совершает некто, ему (или ей) при­надлежат, на уверенности, что он (или она) является автором этих действий? И разве это убеждение и эта уверенность — в их концеп­туальной артикуляции —не возвращают нас к третьей космологической антиномии кантовой диалектики Чистого Разума, в которой тезису, что мы способны инициировать актуальные начинания в этом мире, противо­стоит антитезис, требующий бесконечной регрессии в открытой цепочке причин?

В смешанных моделях, таких, например, как предлагаемая фон Вригтом в его “Объяснении и понимании”, выдвигается правомерное требо­вание увязывать практические силлогизмы с системами причинно-следст­венных связей, чтобы не теряло смысла привычное понятие инициативы как интенционального вмешательства агентов, обладающих самосо­знанием, в течение событий в мире. Но эта связь между телеологическими и причинными компонентами действий вновь заставляет обратиться к дискурсу, выходящему за пределы аналитической философии. Здесь тре­буется феноменология “я могу” по Мерло-Понти, ибо без этого не полу­чит смысла принадлежность агента миру, трактуемому как поле практи­ки, имеющее пути и препятствия. Разве не предшествует понимание нашей принадлежности миру как полю практики различению семантики действий как событий и прагматики самообозначающихся агентов дейст­вий? Да, феноменология “я могу” является, несомненно, более фундамен­тальной, чем лингвистический анализ (неважно — семантический или прагматический), ибо она теснейшим образом связана с онтологией тела собственного, то есть единичного а моего тела, которое благодаря своей двойственной зависимости выступает как связующее звено между моим действием и системой событий, происходящих в мире. В то же время нельзя не признать, что феноменология “я могу” и соответствующая ей онтология тела собственного и мира как поля практики не может быть артикулирована в дискурсе, если мы не обратимся к помощи семантики и прагматики действий, хотя за это и приходится платить ценой пара­доксов, над которыми бились Кант, Шопенгауэр, Витгенштейн и Мерло-Понти,