Пляска Тамары. Илл. М. А. Врубеля. Черная акварель, белила 1890.
134
происходят для Л. из смутного и темного источника, связанного с демонич. наитием. Еще в «Молитве» (1829), где завязывается эта духовная коллизия, Демон, как заметил В. Вацуро, появляется «инкогнито»: «И часто звуком грешных песен / Я, боже, не тебе молюсь». Тот же (эротико-мусический в подоплеке своей) образ в финале второго стих. «Мой демон» (1831) неожиданно проступает сквозь отталкивающие черты кровожадного губителя и адского насмешника и, завладевая воображением посредством аргумента красоты («образ совершенства»), оказывается в идейно-эстетич. соперничестве с ангелом из почти одновременно написанного стих. «Ангел» (1831). Сюжет «Демона» позволял персонифицировать и развить это представление о демонизме страстной и творч. силы.
Герой ранней лирики Л. соединял, т. о., в одном лице и Демона, и его «жертву». Но если скорейшему сюжетному воплощению первой его ипостаси способствовала и лит. традиция романтизма (все-таки «мука демонизма» была впервые явлена миру в байроновом «Манфреде»), и биографич. обстоятельства, то для олицетворения другой идеи у Л. долго не было ориентиров. Проблему решило создание образа Тамары как носительницы отдельного внутр. мира, самостоятельной «субъектной сферы». Не взгляни Л. на героя поэмы глазами Тамары, не передай он ей собственный «страстный бред» («Сказка для детей»), не было бы вокруг Демона «неотразимого» ореола, к-рого лишены прочие демонич. герои Л. и к-рый возникает именно в предварительных и туманных явлениях Демона Тамаре — «с глазами, полными печали, и чудной нежностью речей».
Если в завязке ранних редакций поет и пленяет песней героиня, то в зрелых редакциях непосредств. природа героини (начало «естественное», а не «художественное») расцветает в сцене ее пляски, а «песенной властью», «волшебным», «чудно новым» голосом наделен Демон. Существует близость между душой, томящейся «желанием чудным» в «мире печали и слез» (стих «Ангел»), и томлением Тамары, настигнутой посреди своей земной горести внезапным отголоском «музыки сфер» (песня «На воздушном океане...») и сладким обещанием «золотых снов». Но в «Демоне» мечта о блаженстве освобождается от этич. оснований, с к-рыми она неразрывна в «Ангеле», и переживается самой героиней в форме «беззаконного» порыва к запретной красоте и свободе. Ибо Демон открывается Тамаре не только как мятежный страдалец, тянущийся к исцелению под «святым покровом» ее любви, но и как пропагандист эротико-эстетич. утопии, суть коей в том, чтобы выйти из-под ига законов цивилизованного человеческого общежития (всегда несовершенных и открытых для критики), из потока всего временного и изменчивого — быть «к земному без участья», но вместе с тем наслаждаться цветением, дыханием, поэзией земли, так сказать, пить нектар мироздания.
В сюжете «Демона» эта тема эстетич. «одурманивания» и погубления Тамары развивается бок о бок с темой умиленного сердечного порыва, овладевшего героем, и без оглядки на последнюю. Зачарованная Демоном, Тамара становится, как и он, нечувствительна к архитектурно-живописной красоте природы, к стройному и величавому космосу «божьего мира», ко всей этически захватывающей душу и монументально-поучительной панораме «творения». Но герой в своем качестве демонизированного «Орфея» опьяняет Тамару совершенно особым постижением «малых» тайн цветущей естеств. жизни, поэзией ее сокровенных подробностей, мгновений, остановленных при вспышке худож. впечатлительности («птичка», веяние ветра, «ночной цветок» и пр.). Именно такой мир, сотканный иск-вом, властной силой лирич. слова из «полночной росы» и «дыханья аромата», из похищенных у мира реального летучих «мигов», в финальном обращении к Тамаре Демон противопоставляет и недоступной ему в своей бытийственной цельности природе («природы жаркие объятья навек остыли для меня»), и людскому прозябанию, «где нет ни истинного счастья, ни долговечной красоты». Но поскольку этот мир артистич. мечты эфемерен, утопичен в буквальном смысле «отсутствия места» и увековечение в нем высших жизненных мигов иллюзорно, то попытка перемещения в него может разрешиться только одним: небытием, смертью — и Тамара умирает! Т. о., герой преследует как бы две несовместимые цели и сообщает сюжету сразу два импульса: если исходить из его кругозора и самооценки, им движет осознанная невозможность жить злом, порывание к добру и к человечно окрашенной (не «вампирической») любви; но в горизонте героини (ее переживаний и судьбы от гибели жениха до собств. кончины) он предстает соблазняющим и соблазнительным по преимуществу. В VIII редакции это противоречие особенно рельефно, т. к. в монологах Демона усилены сразу оба момента: примирит. желания и отрешенное презрение утописта к земле и жизни человеческой.
