Глава 1. Реакция Бисмарка на мартовские события. «Прусское» и «национальное» во взглядах Бисмарка

«Ровно в три четверти третьего со стороны моста Курфюрста раздались крики. Группы людей пробежали по Кёнигштрассе; появились взволнованные, бледные, задыхающиеся люди, они кричали, что только что на Дворцовой площади в них стреляли... 12 баррикад вырастают на Кёнигштрассе; дрожки, мешки шерсти, бревна, опрокинутые водоколонки превратились в мощные искусно сооруженные баррикады. На крышах появились люди. Все вооружились вилами, мечами, копьями, пистолетами, колами. Мальчишки врывались в дома, поднимали на крыши большие корзины с камнями... Между 4 и 5 [часами] с моста Курфюрста ударила первая картечь... Пушечные удары следовали один за другим. Баррикада была разрушена; растерзанные трупы валялись на улице. Между 5 и 6 появились отряды пехоты. По ним стреляли из окон, их засыпали камнями с крыш... Солдаты врывались в дома... Около 7 [часов] Кёнигштрассе с большим кровопролитием была взята».⁴⁷

Так описывает очевидец события 18 марта в Берлине; хоть он и пристрастен, есть некоторые основания ему доверять: картину он создаёт вполне реалистичную, ничуть не противоречащую сведениям Бисмарка. Разве что, отношение к произошедшему «очевидца» (судя по всему, берлинского рабочего) и ультраконсервативного депутата прусского ландтага диаметрально противоположно. Берлинца волнуют страдания своих сограждан; Бисмарк же поражён вопиющим нарушением общественного порядка; на него, как он признаётся,

«Политическое значение событий подействовало... в первый момент не так сильно, как возмутивший меня факт убийства наших солдат на улицах города».⁴⁸

Итак, революция, по мнению Бисмарка, - это «Ermordung unsrer Soldaten in den Straßen». Энгельберг очень кстати обратил внимание на то, что солдаты, по Бисмарку, не просто «пали» (gefallen worden) в уличных боях, а были злодейски, предумышленно умерщвлены (ermorden worden).⁴⁹ Чувствами, владевшими Бисмарком в марте 1848 г., были негодование, гнев, тревога за судьбу трона и ревностное желание действовать во благо монархии и существующего строя.

«Ближайшей задачей я считал освобождение короля, который оказался, по-видимому, во власти мятежников».⁵⁰

Как Бисмарк решал эту задачу, мы постараемся изложить ниже. Теперь же стоит перейти к тому, что сделало возможным означенное отношение Бисмарка к революции. Каковы были его политические взгляды по состоянию на 18 марта 1848 г.?

Вопрос, на самом деле, не такой простой, как кажется. Мы уже говорили как-то, что Бисмарк предстает перед читателями чем-то вроде каменного монолита, и кажется, что он с молоком матери впитал консервативно-монархические убеждения в прусском духе и с ними же умер. Создается впечатление, что в «Мыслях и воспоминаниях» Бисмарк вполне сознательно создает именно такой образ самого себя. Мы полагаем, что образ этот не совсем точен; мы постараемся, если нам это удастся, восстановить реальный образ Бисмарка во время революции 1848-1849 гг.

Что касается сведений, на которые мы будем опираться, они разнородны. «Мысли и воспоминания», составленные Бисмарком в конце своей жизни, не всегда выступают в качестве надежного источника в данном вопросе. Однако в нашем распоряжении есть источник, во временном отношении гораздо более близкий к исследуемому периоду деятельности Бисмарка, - его речь «Das spezifische Preußentum», произнесенная на исходе революции, в сентябре 1849 г. В ней содержатся, на наш взгляд, почти «в чистом» виде политические взгляды, характерные для Бисмарка в период революции, не лишенные, правда, некоторых противоречий. В чем они заключались, мы и попытаемся выяснить.

Мы уже упоминали об увлечении Бисмарка либерализмом в ранней юности, о когда-то разделяемых им трогательных взглядах, что «республика есть самая разумная форма государственного устройства», добавим к этому его участие в Гамбахском празднике 1832 г.⁵¹ – политической демонстрации с национально-либеральными лозунгами – песни которого глубоко остались в его памяти,⁵² по признанию самого Бисмарка, писавшего воспоминания шестьдесят лет спустя. Стоит, наверно, возразить, что это лишь юношеские иллюзии? Отчасти; но мы думаем, что какие-то отзвуки этих идей, и, главное, национальное чувство, оставались в нашем герое всегда.

Немецкая национальная идея, как верно отметил А. С. Медяков, вовсе не являлась «монополией» либералов,⁵³ хотя именно они и задавали тон в национальном движении. Немецкой национальной идеей к марту 1848 г. были в разной степени проникнуты сторонники всех имевшихся на тот момент политических доктрин, а именно либерализма, консерватизма, политического католицизма, демократического радикализма, и даже социализма.⁵⁴ Немецкая революция была, прежде всего, национальной по своему существу. Даже консерваторы вроде нашего героя, подавлявшие революцию, не могли не ощущать, что в их сердцах тоже бьётся немецкое сердце. Бисмарк признает значимость «немецкой национальной» составляющей своего самосознания,⁵⁵ он 2 апреля 1848 г. стремится к «образованию единого германского отечества»⁵⁶ он выражает вдохновлявшее националистов стремление «привести Германию к величию, которое ей подобает в Европе»,⁵⁷ он периодически обращается к «немецким сердцам»⁵⁸ своих слушателей; он, наконец, с трибуны второй прусской Палаты в 1849 г. взывает, по сути, к объединению Германии под прусским скипетром:

«Wir alle wollen, daß der preußische Adler seine Fittiche von der Memel bis zum Donnersberge schützend und herrschend ausbreite!»⁵⁹

Отметим особо, что это 1849 год, а не 1851. В «Мыслях и воспоминаниях» же Бисмарк относит рождение в себе национально-германских объединительных идей только к 1851-1852 гг., когда он был чрезвычайным и полномочным посланником прусского короля на Франкфуртском сейме, тесно общался с австрийцами и пришёл, в конце концов, к «малогерманизму»:

«Я приехал во Франкфурт еще благожелательно настроенным к Австрии; но, ознакомившись там по официальным документам с шварценберговской политикой ≪avilir, puis demolir≫ [≪унизить, затем уничтожить≫], я утратил мои юношеские иллюзии. Гордиев узел наших германских взаимоотношений не допускал полюбовного, дуалистического развязывания, его можно было разрубить только силой оружия; дело заключалось в том, чтобы склонить прусского короля, сознательно или бессознательно, а тем самым и прусское войско, к служению национальному делу».⁶⁰

Итак, в понимании Бисмарка 90-х гг. он всегда (в частности, и в 1848-1849 гг.) был прусским патриотом и консерватором, до 1851 г. вовсе не затронутым национально-объединительной идеей, но именно в этом году, тесно столкнувшись с практикой австрийской политики и обидевшись на австрийцев за то, что Россия поддержала именно их в германском вопросе (Ольмюцкая конференция 1850 г.),⁶¹ неожиданно вспомнил, что пруссаки тоже немцы и тоже могут возглавить объединение Германии. Тем самым, образ Бисмарка, столь целостный, даёт трещину и раздваивается прямо на глазах под пером самого Бисмарка! На наш взгляд, чтобы иметь возможность вспомнить, что пруссаки тоже немцы и круто изменить из-за этого своё мировоззрение, нужно долгое время иметь в своём сердце зёрна национальной идеи (на которые мы попытались указать выше). Бисмарк был уже во время революции прусским патриотом и – одновременно! - сторонником германского объединения под властью Пруссии, это ничуть друг другу не противоречило, и последующие впечатления нашего героя от Франкфуртского съезда князей ничего нового в его миропонимание не привнесли, разве что укрепили его в его убеждениях.

От юношески-мечтательных размышлений Бисмарка о Великой Германии через упорную работу на посту министра-президента и канцлера к торжественному объявлению Вильгельма Ι германским императором в Версальском дворце 18 января 1871 г. проходит одна и та же его идея - стремление к объединению Германии – но только непременно под властью Богом хранимого прусского короля и его династии! Поэтому в данном моменте мы позволим себе не согласиться с мнением авторитетного учёного Эриха Маркса, который в своей книге «Бисмарк и немецкая революция 1848-1851 гг.» отрицал наличие в этот период какого-либо «малогерманизма» в действиях Бисмарка и утверждал, что «национальную идею как теоретический принцип он (Бисмарк – С. А.) отбрасывает с насмешкой, практические выводы (из неё) отвергает... Он чувствует себя «великогерманцем»».⁶² Схожие, и даже более радикальные мысли высказывала С. В. Оболенская, заявлявшая, что в 1848-1849 гг. Бисмарк высказывался против немецкого единства и вообще «был готов растоптать все то, что через двадцать лет обессмертит его имя».⁶³ Исследовательница буквально воспринимает сообщения 80-летнего Бисмарка, и в итоге у неё получается ровно такой же раздвоенный Бисмарк, какой встаёт перед нашими глазами при внимательном прочтении «Мыслей и воспоминаний»: сначала (в 1848-1849 гг.) он выступает против единой Германии, а потом (в 1860-1870-х гг.) совершенно неожиданным образом эту самую единую Германию создаёт! Мы уже предложили нашу версию интерпретации этих противоречий, а теперь перейдём к более подробному анализу другого (кроме национальной идеи) – и, надо сразу признаться, гораздо более важного столпа мировоззрения Бисмарка, - его «прусскости».

Первое, что бросается в глаза – это многократное употребление Бисмарком термина «прусский народ» (das preußische Volk),⁶⁴ несколько озадачивающего современного исследователя. Пруссия для Бисмарка – «отчий дом»,⁶⁵ и благо Пруссии есть высший закон. Строка из тогдашнего неофициального гимна Пруссии, «Preußenlied», «Ich bin ein Preuße, will ein Preuße sein», взятая нами в качестве эпиграфа к докладу, довольно ярко иллюстрирует жизненную позицию нашего героя. Пруссия в сознании Бисмарка занимает место чуть ли не абсолютной ценности. Да и прусский народ и армия, по Бисмарку, «доволен именем Пруссии и гордится именем Пруссии».⁶⁶ Мало того, наш герой многократно заявляет, что прусский народ вовсе не стремится к национальному возрождению,⁶⁷ что пруссаки не имеют «намерения видеть, как тает их прусское королевство в тухлой пище южнонемецкой распущенности».⁶⁸ Бисмарк до конца был предан прусской монархии и существующему общественному строю. Мало того, «железный канцлер», оказывается, был большим роялистом, чем король:

«Король избегал говорить со мной о политике, опасаясь, вероятно, прослыть реакционером, имея дело со мной».⁶⁹

Не противоречит ли этот прусский партикуляризм, прусский патриотизм и ультраконсерватизм тому, о чём мы уже говорили – национальному чувству Бисмарка?

Вероятно, вопрос следует поставить так: исключает ли прусский патриотизм немецкое национальное чувство и стремление к объединению? Нам представляется, что нет. Прусский орёл, простирающий (сначала в мечтах Бисмарка, затем в действительности) свои крылья от Мемеля до Доннерсберга, незаметно превращается в германского, а маленькая, но гордая Пруссия постепенно вбирает в себя всю Германию. Греффенхаген как-то обронил фразу, что Германская империя 1870 г. – это «просто расширенная Пруссия»,⁷⁰ и он прав; добавим лишь только, что это расширенная Пруссия, ставшая Германий. Поэтому Бисмарк, в системе ценностей которого преобладали два элемента: Пруссия (первый и главный) и национальное объединение, спокойно соединил их, не претерпевая при этом никакой ломки сознания, и в результате образовалась империя, удовлетворившая и пруссаков, жаждавших сильной Пруссии, и германских патриотов, грезивших о национальном государстве. Князь и сам об этом говорит:

«...к служению национальному делу, независимо от того, что рассматривалось при этом в качестве основной задачи: руководящая ли роль Пруссии, с борусской точки

зрения, или же вопрос об объединении Германии с точки зрения национальной. Обе цели покрывали друг друга».⁷¹

Соответственно, вкратце можно так обозначить политические взгляды Бисмарка в период революции: он ультраконсерватор и пруссак, гордящийся своей «прусскостью» - и одновременно, пусть и не столь явно, германский патриот, «малогерманец», уже тогда желавший объединения Германии под законной властью прусского короля. Бисмарк ненавидит крамольное черно-красно-золотое знамя немецких революционеров, однако объединение под чёрно-белым стягом прусских Гогенцоллернов находит в нём самого горячего сторонника.