Жизнь и творчество в. А. Жуковского

В. А. Жуковский является крупнейшим представителем романтизма. Тонкий лирик, блестящий мастер увлекательных, напряженных сюжетов, он умел передать малейшие движения зыбкой души, оттенки красок, владел богатствами русского языка и звуковой инструментовкой стиха. В то же время своей поэзией он звал в мир грез и минувших эпох, полных таинственных событий и причудливых легенд. Наряду с лирикой важнейшее место в его творчестве занимают остросюжетные баллады. Большим успехом пользуются его вольные переводы и переложения выдающихся западноевропейских поэтов. В 1815 г. выходит первый сборник его произведений, восторженно встреченный читающей публикой, особенно молодежью. Через девять лет его сочинения издаются в трех томах, после чего современники стали считать его «образцом всех новейших поэтов». Всю свою сознательную жизнь выдающийся поэт занимался воспитанием и обучением детей, поэтому, любил, понимал и знал их. В 1817 г. он был приглашен в царскую семью, где преподавал русский язык детям, воспитывал наследника престола, будущего царя Александра II, а позднее — его детей. Занимаясь педагогической деятельностью в течение 24 лет, поэт внимательно изучал педагогические теории, периодически представлял докладные записки о принципах воспитания, составлял планы и программы для занятий. Мягкий и гуманный по натуре, всесторонне образованный и талантливый, поэт пользовался уважением и влиянием в царской семье, но, рискуя своим положением, часто заступался перед императорами за поэтов и художников. Его усилиями был освобожден из крепостной неволи Тарас Шевченко. Не раз он заступался за Пушкина, помогал Н. В. Гоголю и П. П. Ершову; благодаря его хлопотам были опубликованы некоторые произведения М. Ю.Лермонтова. Выйдя на пенсию в 1840 г., Жуковский в 58-летнем возрасте женился на 19-летней дочери своего друга, поселился в Германии, где и умер в 1852 г. В последние годы жизни много писал для юных читателей, усердно занимался воспитанием своих детей; составил для них учебные пособия, создал оригинальную методику первоначального обучения, о которой писал: «По той методе, которую я себе составил, мое милое дитя учится не только прилежно, но и весело». Для них же издал небольшой сборник «Стихотворения, посвященные Павлу Васильевичу и Александре Васильевне Жуковским».

Жуковский был гениальным переводчиком, и главный его жанр именно переводной – баллада. Жанр этот пришёл из европейских литератур и был связан с историческим преданием, фольклором, народной песней, устной поэтической традицией. Песни-баллады есть и в русской народной поэзии. Это довольно большое лиро-эпическое стихотворение с сюжетом и персонажами, помогающими поэту выразить свои мысли и чувства. Содержанием баллады стали фантастические, исторические или героические предания и мифы, русская народная сказка. Жуковский в основном переводил (весьма вольно) свои баллады (их всего тридцать девять) с немецкого и английского, но его стихотворения полны легкости, изящества, движения самобытной мысли и оставляют впечатление оригинального творчества. Ибо это именно сотворчество, вольные переложения баллад Бюргера, Шиллера и Вальтера Скотта не только на русский язык, но на язык русской культуры. В романтическом переводе меняются сами образы, темы, сюжетные ходы, лирическая оркестровка, авторские оценки, идея личной вины и возмездия, постановка вечной проблемы борьбы добра и зла. Поле битвы добра и зла – сердца людей, борющиеся начала принимают у Жуковского образы Бога и дьявола – духа зла и их посланцев. Фантастика, чудесное и страшное, религиозные поверья, народные легенды и сказки – всё это интересует поэта-лирика как художественные формы и способы выражения верований и метаний текучей человеческой души. Этот «средневековый» колорит, готика, мрачные краски, битвы и преступления, рыцари, чудовища и волшебники создали особую экзотическую окраску романтической баллады, привлекли к ней внимание русских читателей, знавших о западном средневековье лишь понаслышке и не имевших своего, но вдруг обнаруживших в своих душах и умах сходные чувства и мысли. Ведь и пушкинская Татьяна верила приметам, гаданьям, сказкам и преданиям старины:Что ж? Тайну прелесть находила И в самом ужасе она: Так нас природа сотворила, К противуречию склонна.

Чудесное и страшное было ново и занимательно, будило мечту, раздвигало горизонты мышления, «готическая» фантастика пугала и привлекала, выявляла все мрачные глубины идеи преступления и наказания. К тому же баллады Жуковского были окрашены его характерным лиризмом, он смягчал силой своего светлого и доброго поэтического дарования многие трагические сюжеты немецких и английских поэтов. Лирическое изречение немецкого поэта Шиллера давно стало для нас словами переложившего его для русского читателя Жуковского:Верь тому, что сердце скажет; Нет залогов от небес; Нам лишь чудо путь укажет В сей волшебный край чудес.

Самая известная баллада Жуковского – «Светлана» (1808-1812). Это вольное переложение баллады немецкого поэта XVIII века Г.Бюргера «Ленора» стало знаменитым русским стихотворением, имевшим огромный успех у читателей и повлиявшим на тогдашнюю литературу. Здесь Жуковский переделал страшную «готическую» балладу в русскую народную сценку с элементами вещего сна, гаданья девушек на Крещенье, песен и обрядов, взятых из отечественного фольклора. Народное гаданье, ритуалы и песни, красочный национальный колорит, весёлые авторские интонации, мечтательный и наивный характер влюблённой девушки Светланы, милой русской крестьянки, её тревоги, надежды и ужасы, жених-мертвец, бешеная скачка в снегах, карканье чёрных воронов, страшный гроб, все черты вещего сна-наваждения, счастливое пробуждение от сна и радостный, счастливый финал, добрые шутливые напутствия автора – всё это превратило «Светлану» в изящную поэтическую сказку, выдержанную в народном духе. Следы страшноватого немецкого оригинала почти полностью исчезли, появился добродушный юмор, мрачный гробовой колорит ограничен рамками вещего сна: Здесь несчастье – лживый сон; Счастье – пробужденье. Жуковский, отделив страшное от реальной жизни волшебной гранью вещего девичьего сна, создал светлую, весёлую, занимательную сказку, обращённую ко всем русским читателям. Фольклор обогатил его тему и поэтический язык, но история вещего сна милой русской девушки насквозь литературна. Народное начало в «Светлане» умело стилизовано, переведено на гармоничный язык романтической поэзии, но оно ощутимо, делает сказку занимательной, близкой и понятной русским дворянам, выращенным крепостными дядьками и нянюшками. В переводной балладе ощутимы личность русского лирика Жуковского, его замечательный дар литературного перевоплощения, умение создать на родном языке равновеликое произведение. Важен и сам национальный колорит «Светланы». Время было военное, в стране росли патриотические настроения, читатели хотели получить и получили русское волшебное сказание, лучше узнали свою народную поэзию. «Светлана» Жуковского стала символом национального романтизма, увлекала, пугала, читалась, влияние баллады на всю нашу последующую поэзию было велико. Баллада «Лесной царь» (1818), в отличие от «Светланы», подчёркнуто немецкая по жанру и национальному колориту, к тому же это перевод известного стихотворения Гёте. Жуковский был знаком с великим немецким поэтом, посвятил автору «Фауста» несколько стихотворений, его классический перевод «Лесного царя» был данью уважения к Гёте и вместе с тем творческим соревнованием, стремлением перевести знаменитую балладу не просто на русский язык, но на язык новой русской культуры, на язык лирической поэзии национального романтизма. Опять, как и в «Светлане», мечтательно-лирический колорит баллады достигается картиной одинокой скачки в мрачном лесу отца и маленького сына и внезапным страшным явлением иззябшему, больному ребенку (отец его не видит) могучего и злого лесного царя, пленившегося красотой мальчика и сулящего ему золото и жемчуга, радости жизни в лесу и игры своих прекрасных дочерей. Чудовище гонится за отцом и сыном, настигает их, это олицетворённая болезнь, ведущая к смерти. В жизни есть ужасное, злое, наваждение, страх, тяжёлый сон, бред болезни, приводящей к смерти. Это сама беспощадная смерть гонится за ним, коварно манит его в небытие, суля неземные радости. Ребенок умирает от страха. Лесной царь – его поэтичное, но болезненное видение, скрытое от отца и читателей. «Лесной царь» Жуковского стал событием в русской поэзии именно потому, что это было уже русское стихотворение, в котором все увидели личность переводчика-автора. Русский поэт многое изменил, смягчил, убрал демоническое (лесное чудовище в короне и с хвостом) и слишком страшное, сделал могучего и злого лесного царя видением усталого, больного ребенка (у Гёте лесной демон реален и всесилен, он безжалостно убивает мальчика, похищая его), нашёл свои точные художественные замены непереводимым словам и понятиям. Его баллада более лирична, нежели стихотворение Гёте. Баллады и элегии романтика Жуковского, его вольные переводы и подражания, ставшие оригинальными стихотворениями, открыли дорогу русской лирической поэзии эпохи романтизма. Мечтательный лиризм, поклонение высокой и чистой красоте, новое понимание и выражение мира души, жизни сердца уединённой личности, автобиографичность, гармонический язык, умение пользоваться тончайшими оттенками слов и игрой смысла сделали поэзию Жуковского русской классикой, школой, из которой вышли юный Пушкин и многие наши выдающиеся поэты.

Жуковского в поэме Байрона привлекла не столько сама тема свободы, сколько тема человеческих переживаний, братской нежности и любви. Одновременно с переводом Жуковского и независимо как от Байрона, так и от Жуковского была написана, поэма Пушкина «Братья-разбойники». Пушкин писал об этом: «Некоторые стихи напоминают перевод Шильонского узника. Это несчастие для меня. Я с Жуковским сошелся нечаянно, отрывок мой написан в конце 1821 года» (письмо к П. А. Вяземскому от 11 ноября 1823 года. — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. X, стр. 70). Ослабив политически-вольнолюбивый смысл поэмы, Жуковский усилил ее лиризм. Так, в изображении смерти младшего брата Жуковскому принадлежат понравившиеся Пушкину стихи «Он на столбе — как вешний цвет... Висел с поникшей головой» (см. письмо Пушкина к П. А. Вяземскому от 1 сентября 1822 г. — там же, стр. 42). В последнем стихе поэмы, усилено равнодушие героя к обретенной вольности (у Байрона — «Вновь получил мою свободу со вздохом»; у Жуковского — «Я о тюрьме моей вздохнул»).Друзья Жуковского надеялись, что обращение к поэзии Байрона поможет Жуковскому преодолеть элегическую пассивность. Эти надежды не оправдались. Однако «Шильонский узник» был одним из первых этапов на пути Жуковского к монументальным эпическим переводам, характерным для его творчества в 1820— 1840-х годах. Уловив эту новую тенденцию, Пушкин писал Н. И. Гнедичу 27 октября 1822 г.: «Перевод Жуковского est un tour de force (является вершиной мастерства. — И. С.)... Должно быть Байроном, чтоб выразить со столь страшной истиной первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть. Уж он не напишет ни Светланы, ни Людмилы, ни прелестных элегий 1-й части, Спящих дев. Дай бог, чтоб он начал создавать» (А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. X, стр. 46). Белинский писал о «Шильонском узнике»: «Наш русский певец тихой скорби и унылого страдания обрел в душе своей крепкое и могучее слово для выражения страшных подземных мук отчаяния, начертанныхмолниеносною кистью титанического поэта Англии. «Шильонский узник» Байрона передан на русский язык стихами, отзывающимися в сердце как удар топора, отделяющий от туловища невинно осужденную голову... Каждый стих в переводе «Шильонского узника» дышит страшною энергиею» (Полное собрание сочинений, т. VII, стр. 209). Стих «Шильонского узника» Байрона — в основном четырехстопный ямб с парной мужской рифмой. Байрон, однако, в своей поэме допускает некоторые отклонения и в размере и в рифмовке: встречаются трехстопные стяженные стихи, рифмы женские, перекрестные, а также три рифмующихся стиха подряд. Жуковский всю поэму перевел четырехстопным ямбом с мужской парной рифмой. Стих «Шильонского узника» был использован Лермонтовым в «Мцыри».Создатель великолепного перевода «Шильонского узника». Жуковский в целом Байрона не оценил; мятежный дух его поэзии остался Жуковскому чужд. «Многие страницы его вечны, — писал Жуковский в письме к поэту И. И. Козлову от 27 января 1833 г. — Но и в нем есть что-то ужасающее, стесняющее душу. Он не принадлежит к поэтам-утешителям жизни». Что касается Байрона, то о Жуковском он знал понаслышке и называл его «русским соловьем» («Русская старина», 1881, т. 31, стр. 196).

Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери. Написана 2 августа — 1 сентября 1831 г. Впервые напечатана в сборнике «Новоселье» (СПб., 1833, стр. 37—68).

Сказка написана была в Царском Селе, где Жуковский прожил лето и осень 1831 г. в тесном общении с Пушкиным. Она была первой в ряду сказок, созданных Жуковским в ходе «состязания» в народно-сказочном жанре между обоими поэтами, когда, кроме нее, Жуковский написал «Спящую царевну» и «Войну мышей и лягушек», а Пушкин — «Сказку о царе Салтане». Об этом поэтическом состязании вспоминал Н. В. Гоголь в письмо к А. С. Данилевскому от 2 ноября 1831 г. «Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе... Почти каждый вечер собирались мы — Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина... сказки русские народные — не то что «Руслан и Людмила», но совершенно русские... У Жуковского тоже русские народные сказки, одни гекзаметрами, другие просто четырехстопными стихами и, чудное дело! Жуковского узнать нельзя. Кажется, появился новый обширный поэт, и уже чисто русский. Ничего германского и прежнего...» (Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, т. X., изд. Академии наук СССР, 1940, стр. 214).

Основные моменты сюжета «Сказки о царе Берендее» почерпнуты Жуковским из полученной от Пушкина записи народной сказки, сделанной в конце 1824 г. со слов, по-видимому, Арины Родионовны. Жуковский переложил стихами пушкинскую запись, обработав ее местами в духе «арзамасского» юмора, например,

отзывы Ивана-царевича о Кощее (об обществе «Арзамас» см. во вступительной статье, в I т. наст. изд.). Вместе с тем он ввел некоторые детали, восходящие, как указал Ц. Вольпе (В. А. Жуковский. Стихотворения, т. II, Л., «Советский Писатель», 1940, стр. 471), к другим русским и западноевропейским источникам. Одним из источников следует считать бывальщину «Садков корабль стал на море» из сборника Кирши Данилова «Древние российские стихотворения», где дан образ Кощея бессмертного как царя «подземельного» или подводного царства, не совпадающий с традиционной трактовкой Кощея в русских народных сказках (последняя соблюдена в позднейшей сказке Жуковского «О Иване-царевиче и Сером Волке»); другим источником служила немецкая народная сказка из сборника братьев Гримм, Якова и Вильгельма, «Kinder und Haus Märchen» («Детские и домашние сказки»), переведенная Жуковским прозой и напечатанная в журнале «Детский собеседник» (1826, ч. I, стр. 116—119) под заглавием «Милый Роланд и девица Ясный Цвет»; отсюда, например, взяты эпизоды превращения Марьи-царевны в камень, потом в цветок. Жуковский, в отличие от Пушкина, применявшего в сказках четырехстопный хорей с парными рифмами, близкий к народно-песенному стиху, или раешный стих без метра (в «Сказке о попе и работнике, его Балде»), обработал «Сказку о царе Берендее» в сказовом гекзаметре, выработанном им при переводах рассказов Гебеля.

К.Н. Батюшков (1787-1855)

Защищая право человека на радости жизни, на земное счастье, Батюшков ближе Жуковского подошел в своей поэзии к реальной действительности. Это сказалось на его художественной манере. Белинский сопоставляет поэзию Батюшкова с искусствам скульптуры: «В стихах его много пластики, много скульптурности, если можно так выразиться. Стих его часто не только слышим уху, но видим глазу: хочется ощупать извивы и складки его мраморной драпировки». Такие стихотворения, как «Вакханка» (1815, опубл. 1817) или «Ложный страх. (Подражание Парни)» (1810), подтверждают наблюдение Белинского. Это было наиболее ценным и плодотворным в поэтическом новаторстве автора эпикурейских и антологических стихотворений. Именно это прежде всего усвоил и развил А. С. Пушкин.

Но достигаемая средствами художественного языка определенность и пластичность образов не делает еще Батюшкова реалистом. По поводу «Моих пенатов» Пушкин остроумно заметил: «Главный порок в сем прелестном послании - есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни». В самом деле, «Мои пенаты» навеяны пребыванием поэта в его новгородской деревне, но реальной помещичьей усадьбы в стихотворении мы почти не видим. Правда, подчеркивая скромность своего жилища, своего быта, Батюшков перечисляет такие предметы, как «стол ветхой и треногой с изорванным сукном», «жесткая постель» и вообще - «утвари простые», «рухлая скудель». Но вот поэта в его «хижине убогой» посещает «прелестница» и к ее услугам оказывается «ложе из цветов», на котором она почивает в «дымчатом покрове», с розами и нарциссами в золотых локонах. А когда поэта навещают друзья, наперсники муз, любви, забав, то раздается звон кубков, поднимается «чаша золотая». Пусть «золотая» - метафорический эпитет, но «кубки» и «чаши» так же романтически непохожи на «рухлую скудель» (глиняный сосуд), как «ложе из цветов» - на «жесткую постель».

В художественном языке Батюшкова взаимодействуют мир реальной действительности, отражаемый поэтическим сознанием, и мир, созданный воображением романтика. Стилю Батюшкова недостает той непосредственной соотнесенности слова с предметом и той близости к живой разговорной речи, которые отличают реалистический стиль. Так, в стихотворении «Вакханка» Батюшков не избегает характерных для романтического стиля метафорических выражений: «…пылающи ланиты розы ярким багрецом» или:

• Все в неистовой прельщает!

• В сердце льет огонь и яд!

Романтически опоэтизированный образ вакханки располагает автора к использованию традиционных славянизмов: уста, ланиты, текли (в значении шли), плеск (в значении шум), ризы (в значении одежды).

Ту же особенность романтического стиля можно наблюдать и в стихотворении «Таврида». «Любимые стихи Батюшкова самого»,- приписал на полях Пушкин, а от себя добавил: «По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения - лучшая элегия Батюшкова». И здесь «роскошь и небрежность» (очень меткое наблюдение!) романтического воображения позволяют поэту сочетать обыденные слова о «простой хижине» и «сельском огороде» с «возвышенной» фразеологией, рисующей Тавриду: «под небом сладостным полуденной страны», «под говором древес, пустынных птиц и вод», «под кровом тихой ночи». О «Моих пенатах» Пушкин писал: «Слог так и трепещет, так и льется». «Трепещущий» слог - это романтическая субъективность Батюшкова, это проявление в художественном языке той эмоции, которой дышит произведение.

Если Белинский восхищался пластичностью, скульптурностью батюшковского стиха, то Пушкин особенно ценил его музыкальность, его гармонию. «Звуки италианские! Что за чудотворец этот Батюшков»,- восхищенно написал Пушкин против стиха «Любви и очи и ланиты» («К другу»). «Прелесть и совершенство - какая гармония!» - пометил он после стихотворения «Тень друга» (1814, опубл. 1816). Действительно, с первых же строк эта элегия пленяет плавностью, музыкальностью ритма:

Поэзия декабристов

Поэтическое движение, связанное с декабризмом, вырастало на почве борьбы с основами феодально-крепостнического строя. Отражая надежды народа на освобождение от векового рабства, оно опиралось в то же время на предшествующую передовую литературную традицию. Поэты-декабристы утвердили общественную роль поэзии, ее гражданское назначение, они продолжили и обосновали в новых условиях радищевское понимание, задач поэта как гражданина и воинствующего борца.

В поисках действенного и политически целеустремленного художественного слова поэты-декабристы резко разошлись с сентиментально-элегическим направлением школы Жуковского и явились наследниками и продолжателями радищевских революционных традиций. Политическая дифференциация среди декабристов, которые разделялись на более левых и более правых, определила и степень прогрессивности их литературной деятельности. С этой точки зрения, конечно, несоизмеримыми являются, например, политические позиции Рылеева, этого наиболее революционного поэта-декабриста, с позициями Ф. Глинки или Катенина: не случайно Глинка принадлежал к чрезвычайно умеренному крылу Союза благоденствия, а Катенин, активный деятель декабристского движения на раннем его этапе, в дальнейшем (правда, не без влияния внешних обстоятельств — ранней высылки из Петербурга) отстал от движения.

Характернейшей чертой творчества поэтов-декабристов был глубокий интерес к русской национальной истории, патриотическая гордость героическим прошлым своей родины. Важнейшей тематической линией декабристской поэзии являлось воспроизведение великих исторических событий и образов героев прошлого, отражающих свободолюбивый дух русского народа в его борьбе за свободу и национальную независимость. Особенные симпатии вызвал у декабристов древний Новгород с его вечевым устройством и республиканскими вольностями. Тема новгородской вольницы разрабатывалась не только в творчестве декабристов — В. Ф. Раевского, К. Ф. Рылеева, А. И. Одоевского, А. А. Бестужева,¹но она отразилась также в поэзии Н. М. Языкова, Д. В. Веневитинова и др.

В своей литературной деятельности декабристы не замыкались в пределах русской истории и культуры, широко черпая материалы и из истории других народов и государств. Об этом свидетельствуют мемуары декабристов, а особенно их показания перед следственной комиссией. «Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами», — вспоминал декабрист И. Д. Якушкин. Образы и мотивы героической античности нашли свое отражение у Рылеева, Кюхельбекера и других. В политической поэзии декабристов часто встречаются имена Брута, Катона, Цезаря. Античные образы становились своеобразными условными символами для обозначения совершенно конкретных явлений современной русской политической и общественной жизни.

Древнерусская история, история Греции и Рима, наконец история французской, испанской и других революций — все это служило источником для политических аналогий, для агитационных лозунгов. Образ Риего — вождя испанского «пронунсиаменто» — в сознании декабристов стоял рядом с образом римского республиканца Люция Юния Брута. Показательно, что член Северного общества А. М. Булатов, отправляясь утром 14 декабря на Сенатскую площадь, по его собственному признанию, «имел несчастие похвастать», что если будет «в действии, то и у нас явятся Бруты и Риеги, а может быть и превзойдут тех революционистов». Образы античных героев и деятелей национальной истории декабристы осознавали как своих предшественников. Вследствие этого даже самые имена Брута и Риего включались в ряд таких боевых агитационно-политических лозунгов, как «свобода», «любовь к отечеству», «народное благо» и т. д.

О поэзии Рылеева Н. Бестужев в своих мемуарах замечал, что «цель Рылеева обнаруживается в приноровлении, которое может сделать сам читатель».¹ Система «приноровлений» у поэтов-декабристов, преследуя определенные цели обхода цензуры, вместе с тем отражала также и характерную особенность их художественного метода. Наряду с критической струей в обрисовке и оценке социальной действительности, в декабристской поэзии совершенно отчетливо выступают элементы агитационно-политической символики и аллегоризма. Аллегорические формы были, в частности, излюбленным методом Ф. Н. Глинки.

Громадной заслугой поэтов-декабристов является разработка в их творчестве образа положительного героя. В произведениях Рылеева, В. Раевского, Кюхельбекера, Одоевского и др. воссозданы черты положительного героя-патриота, передового человека своего времени, пламенно преданного родине, готового пожертвовать жизнью за свободу, героя, для которого целью существования является служение «общественному благу». Для воссоздания этого образа декабристы использовали самый разнообразный материал, черпая его также из исторического прошлого.

Пропагандируемые декабристами эстетические принципы выдвигали категорию «народности». Политическая гражданская тематика поэтов-декабристов вела их к преодолению камерных лирических жанров и к воскрешению в поэзии классического стиля. Но «классицизм» декабристской поэзии был специфичен: он находился в теснейшей связи с идеями народности и романтического историзма.

То литературное течение, глашатаями которого явились поэты-декабристы, поставило в качестве центральной задачи создание свободной, национально-самобытной литературы. В этом направлении и шли творческие поиски декабристской поэзии, причем главные интересы были сосредоточены не столько в области лирики, сколько в области драматургии и эпоса. Драматургия стояла в центре теоретических исканий Катенина, над проблемами героической трагедии работали также Грибоедов и Кюхельбекер.

Так, Грибоедов пишет программу пьесы «1812 год», с революционным и героическим сюжетом. В то же время Кюхельбекер работает над героическойтрагедией «Аргивяне», используя в качестве условной формы античный материал. Характерно, что выход в свет «Илиады» в переводе Гнедича был воспринят как большое литературное событие и вызвал оживленную полемику вокруг вопроса о соотношении эпического и русского гекзаметра. Переводческая работа Гнедича являлась необычайно существенной и важной для постановки и уяснения проблемы русского национального эпоса.

 В декабре 1825 года главным зданием в Петербурге стала Петропавловская крепость: сюда свозили государственных преступников, участников восстания декабристов. Почти шестьсот человек привлекли к следствию. Сто двадцать один из них был признан виновным и отправлен в каторжные работы, в крепости, разжалованы в солдаты и переведены в действующую армию на Кавказ. Пять из них, в том числе и Рылеев, были казнены.     Насильственно оборвалась жизнь поэта. Рылеева мы можем безоговорочно назвать поэтом-гражданином, в творчестве которого жизнь и поэзия слились в одно целое. Незадолго до восстания декабристов Рылеевым было написано небольшое, но очень сильное стихотворение "Гражданин". В нем поэт призывает выполнить свой гражданский долг и вместе с тем предостерегает тех, кто "с хладнокровием бросает хладный взор на бедствия страдающей отчизны". Развивая свою мысль, поэт говорит:     Они раскаются, когда народ, восстав,     Застанет их в объятьях праздной неги.     Такие политические стихи, как "Видение", "Гражданское мужество", "Я ль буду в роковое время...", поэмы "Войнаровский", "Наливаико", думы, агитационные песни, выводят Рылеева на первое место в литературном движении 10—20-х годов XIX века.     Особое место занимают несколько песен, сложенных им в соавторстве с А. А. Бестужевым: "Ты скажи, говори...", "Ах, тошно мне...", "Уж как на небе две радуги...", "Как идет кузнец да из кузницы..." и другие. Своеобразие этих песен в том, что они очень близки по своему складу к народным. Они передают думы народа, порабощенного царской тиранией, барами и чиновниками  Однако и в крайней беде народ не падает духом, он верит в свои силы и способности:     А что силой отнято  Силой выручим мы то.     Особое место в творчестве Рылеева занимает поэтический цикл "Думы", который создавался в 1821—1823 гг., а в 1825 г. был издан отдельной книгой. В предисловии к этой книге Рылеев объяснил происхождение и особенности жанра составляющих ее стихотворений и цель, которую он стремился достигнуть: "Напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти — вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине..."     Центральное место в думах занимают образы борцов за независимость родины и свободу народа, борцов против деспотизма и угнетения. Поэт восхищается мужеством Святослава, Мстислава Удалого, Дмитрия Донского, Ермака, Ивана Сусанина. Особенно дорог ему Волынский, воплощение "доблести гражданской", "отчизны верный сын", "заклятый враг постыдного неправосудья". Не возникает сомнения, что мысли, которые высказывает Волынский: "Славна кончина за народ!.. За истину святую. И казнь мне будет торжеством!", его готовность, "любовью к родине дыша", стать "за страждущих — железной грудью", — все это были убеждения самого Рылеева.     Свой идеал поэта, "правды верного жреца", "поклонника пламенного добра", "органа истины священной", который "выше всех на свете благ/ Общественное благо ставил/ Святую добродетель славил", всегда оставался "гонимых обороной/ И зла непримиримым врагом", Рылеев воплотил в думе "Державин".     Следует заметить, что установка на поучение, на воспитание положительным примером помешала исторически верному изображению в думах событий и деятелей прошлого. Но огромная популярность рылеевских дум свидетельствовала о своевременности этих произведений и действенности средств, к которым обратился поэт. Особое место в цикле занимает "Иван Сусанин", единственная дума Рылеева, в центре которой стоит не царь, не князь, не вельможа, мнящий принести темным безмолвным массам свободу, просвещение, а человек из народа, который служит правому делу так, как он его понимает. Сусанин — самый исторически правдивый характер из всех, которые мы видим в думах. Думу "Иван Сусанин" высоко ценил Пушкин. Глинка создал оперу "Иван Сусанин".     Общенародной известностью пользовалась дума "Смерть Ермака", которая стала народной песней ("Ревела буря, гром гремел").     В 1823 г. создается поэма "Войнаровский", отразившая значительные изменения, происходившие в творчестве Рылеева. В ней уже нет того слияния автора с героем, в уста которого поэт вкладывает свои мысли и убеждения, которое было характерно для дум. Поэт и герой уже по-разному смотрят на происходящее, по-разному оценивают его. Содержание поэмы составляет теперь повествование, ход событий, которым она посвящена. Своеобразие рылеевской поэмы отметил Пушкин: "Рылеева "Войнаровский" несравненно лучше всех его "Дум", — писал он, — слог его возмужал и становится истинно-повествовательным, чего у нас почти еще нет".     Ободренный высокой оценкой, которую получила у Пушкина первая поэма, Рылеев начинает поэму "Наливайко", посвященную борьбе за национальную независимость украинского казачества с панской Польшей в конце XVI века. Поэма осталась незаконченной. Судя по сохранившимся отрывкам, большое место в ней должно было занять изображение картин народной жизни и быта, участия народных масс в национально-освободительной борьбе. В главном герое поэмы подчеркнута его близость к народу, готовность отдать жизнь борьбе за освобождение народа от иноземного ига.     Герой поэмы "Наливайко" — гетман, который поднял меч за свой край:     Могу ли равнодушно видеть    Эти же слова можно отнести и к самому Рылееву. Декабрист Н. А. Бестужев увидел в них указание на "будущий жребий" поэта, и Рылеев согласился с ним. "Верь мне, — сказал он, — что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России". Высшая доблесть и заслуга перед народом в его глазах — это деятельность борца за освобождение собственной страны.

Александр Иванович получил основательное домашнее обра­зование. Самостоятельные литературные интересы Александра поддерживались близ­ким общением с А. С. Грибоедовым, В. Ф. Одоевским, А. А. Жандром, А. А. Бестужевым, К. Ф. Рылеевым, сре­ди писателей-декабристов шло, и формиро­вание политического мировоззрения Одоевского. В юношеском стихотворении «Молитва русского крестьянина» (известном лишь во франц. прозаическом переводе) выражено резко отрицательное отношение поэта крепост­ному праву. В своих литературных симпа­тиях Александр Иванович близок декабристской поэзии и критике (Рылеев,Кюхельбекер), утвер­ждая гражданское понимание человече­ских страстей и эстетической категории «высокого», в противовес «элегическому романтизму» и шеллингианской эстетике. В печати Одоевский А.И. в это время почти не высту­пал, хотя творчество его было довольно интенсивным; по-видимому, это было свя­зано с чрезвычайной требовательностью поэта к себе и особенностями его творчес­кого процесса, в значительной мере но­сившего импровизаторский характер. С большой степенью вероятности можно ут­верждать принадлежность поэта лишь одной печатной статьи — «О трагедии «Венцеслав», сочинение Ротру, переделанной г. Жандром» До 1825 стихи Одоевского сохранились в ничтож­ной части и, по-видимому, были уничто­жены самим автором. Наиболее значитель­но из них стихотворение «Бал» (1825, опубликовано в 1830), где тема бездушия светского об­щества художественно реализуется в об­разе пляшущих скелетов. Существуют сведения об утраченных антиправитель­ственных стихах поэта: одно из них, «Без­жизненный град», было обнаружено у князя Трубецкого после ареста.С 1821 слу­жит в Конногвардейском полку.Зимой 1824—25 был принят А. А. Бестуже­вым в Северное общество декабристов. В период подготовки восстания Одоевский в кур­се готовящихся событий; он активный участник ряда совещаний (у Оболенского, Рылеева и других); привлекает новых членов в Северное общество и ведет агитацион­ную работу в войсках.14 декабря Александр Иванович коман­дует заградительной цепью на площади; после подавления восстания и неудачной попытки к бегству арестован и пригово­рен к 12 годам каторги. Во время заклю­чения поэт пережил тяжелый душевный кризис, отразившийся и на его лирике 1826 «Утро», «Что мы, о боже? — В дом небесный...»; однако уже через несколько месяцев он создает исполненное граждан­ского пафоса стихотворение «Сон поэта» (июль 1826 — февраль 1827, опубликовано в 1883). С 1827—33 Одоевский А.И. проводит на каторжных работах в чи­тинском остроге и на Петровском заводе (за Байкалом), где не прекращает лите­ратурной деятельности и активно участву­ет в «каторжной академии», устроенной узниками с просветительскими целями; сохранились воспоминания о составлен­ной Одоевским русской грамматике и его лекциях по русской литературе, в которых про­явилась его широкая литературная эру­диция. В 1833—37 находится на посе­лении (в Елани, затем в Ишиме). В 1837 переведен в действующую армию на Кав­каз рядовым Нижегородского драгунского полка. На Кавказе поэт попадает в среду ссыльных декабристов, а также встречается с Н. М. Сатиным, Н. П. Огаревым и Лермонтовым, на которых личность Одоевского оказала глубокое влияние. Умер в укреплении Псезуапе от злокачественной ма­лярии. С 1827-39 центральной частью литературного на­следия Одоевского являются стихи на национально-исторические темы, завер­шающие эту традицию декабристской поэзии

Поэма«Василько», Стихотворения «Старица-пророчица», «Неведомая странница», «Зосима», «Кутья» и другие.

Будучи непо­средственным откликом на поражение восстания, они разрабатывают тему раз­грома древнерусской вольности и отли­чаются суровым и трагическим лириз­мом. Но, в отличие, например, от «Дум» Рылеева, Одоевский стремится везде выдержать древнерусский колорит, избегая прямых аллюзий и анахронизмов и в ряде слу­чаев основываясь непосредственно на ис­торических реалиях. Интерес к нацио­нальной тематике обусловил и частые об­ращения поэта к народнопоэтическому твор­честву. В центре национально-историчес­ких стихов Одоевского — драматическая судьба гибнущего за свободу героя. Для Александра Ивановича характерно также усиленное внимание к теме народа и его роли в историческом процессе, что явилось отражением раз­мышлений Одоевского над судьбами восстания де­кабристов. Соотношение между «героем» и «народом» для поэта, однако, не вполне ясно, и он остается в пределах представ­ления о надклассовости передового обще­ственного борца. Александр Иванович разрабатывает и ха­рактерную для декабристской лирики тему поэта и поэзии, осложняя образ поэта-гражданина философско-эстетической проблематикой «Сон поэта», «Триз­на», «Умирающий художник» и другие. Вообще для творчества Одоевского характерно усиление философского начала, которое в значительной мере трансформирует у него традиционный жанр элегии и даже анакреонтическую и любовную лирику, приводя к появлению своеобразных фи­лософских медитаций и лирических моно­логов «Два образа», «Зачем ночная ти­шина...», «Элегия» («Что вы печальны, де­ти снов...»), «Как недвижимы волны гор», «Куда несетесь вы, крылатые станицы?» и другие; нередко, особенно в последние годы творчества, в них звучат ноты одиночества и почти безнадёжности. В то же время поэт продолжает интенсивно развивать и традиции гражданской поэ­зии декабризма, не только прямо откли­каясь на события декабристской каторги (среди них посвященные женам декабристов стихи «Кн. М. Н. Волконской», «По дороге столбовой» и другие), но и создавая прямые апологии казненных декабристов как мучеников за свободу «Колыбельная песнь», «Недвижимы, как мертвые в гробах». Одоевскому принадлежат лучшие политические стихи декабристской каторги, проникну­тые убеждением в исторической правоте дела декабристов «Элегия», «Что за ко­чевья чернеются», «Струн вещих пламен­ные звуки» — ответ на послание Пушкина декабристам. В поэзии Александра Ивановича отразился и острый интерес к национально-освободительному движению в Польше, и сочув­ствие польской революции («Славянские девы», «Недвижимы, как мертвые в гро­бах»). Стихи отличаются большим рит­мическим разнообразием и смелыми поис­ками в области строфики и рифмы. Как философская насыщенность, так и поэ­тика Одоевского в значительной мере подготовили последующие искания русской поэзии (в частности, Лермонтова).

Впервые сочинения Одоевского изданы в 1883. Только в советском литературоведении был установлен подлинный состав сти­хотворного наследия поэта, а также пока­зана связь его с декабристской литерату­рой и общественной мыслью, в противо­вес дореволюционному литературоведе­нию, преувеличившему религиозно-мис­тические мотивы его творчества.

Основная идея повестей Марлинского из современной жизни - отрицание общественного уклада, который подавляет и уродует человеческую личность. В повести «Фрегат «Надежда»« (1833) он рисует «бесхарактерный ледяной свет, в котором под словом не дороешься мысли, как под орденами - сердца, свет, это сборище пустых и самовлюбленных людей». Марлинский противопоставляет дворянскому обществу двух благородных, полных внутреннего достоинства, умеющих глубоко чувствовать и смело поступать героев - капитана Правина и княгиню Веру. Противник несправедливых привилегий, патриот, осуждающий «те гостиные, где от собачки до хозяина дома все нерусское и в наречии и в приемах», Правин вступает в конфликт с дворянским обществом. Увлеченные глубоким чувством, герой и героиня бросают вызов морали и традициям света, что приводит их к трагической гибели. Успех повести Марлинского (по названию она была знакома даже гоголевскому Хлестакову, приписавшему себе ее авторство) вызвал увлечение жанром так называемой «светской повести», в котором, однако, только немногие прогрессивные писатели проявляли критическое отношение к изображаемому свету. В большинстве случаев «светская повесть» превращалась в развлекательную беллетристику на «светские» темы. Особый цикл в творчестве Марлинского составляют повести и очерки из кавказской жизни: «Аммалат-Бек» (1832), «Мулла-Нур» (1836) и др. Личные впечатления от Кавказа, его обитателей, событий Кавказской войны (1817-1864), полученные ссыльным рядовым Бестужевым, составили фактическую основу его кавказских повестей. Он охотно рисовал быт, нравы, миропонимание, язык местного населения. Однако реалистические тенденции остались в кавказских повестях только тенденциями. Романтика Кавказа, окрасившая многочисленные произведения русской литературы того времени, отразилась и в повестях Марлинского. В «Рассказе офицера, бывшего в плену у горцев» есть такая тирада: «Три дня провели мы между этими детьми природы, не знающими никакого начальства и потому никакого властолюбия, чуждыми почти всех страстей, всех пороков общества». Однако наблюдаемая Бестужевым действительность заставляла его вносить существенные поправки в эту абстрактно-романтическую идеализацию кавказской «первобытности». «Это была олицетворенная утопия Жан-Жака,- заканчивает автор приведенную тираду,- только грязная, не нарумяненная, нагая». Поправки в абстрактно-романтическое представление о кавказской свободе заставляла вносить и национальная борьба, которая разгорелась в те годы на Кавказе. Бестужев наблюдает и с необходимой осторожностью показывает черты хищнической политики царизма в отношении кавказских народов. Это вызывает сочувствие к последним у писателя-декабриста. Но в то же время для него не остается тайной и подлинная подоплека событий на Кавказе - происки турецких, английских «миссионеров», подстрекавших кавказские народы на борьбу против России. В повести «Аммалат-Бек» выведен мулла Гаджи-Сулейман, «набожный турок, один из ежегодно посылаемых в горы стамбульским диваном для распространения и укрепления православия [т. е. мусульманства], а с тем вместе и ненависти к русским». Но и в этих повестях основное внимание Марлинский уделяет героической личности, наделенной сильными страстями, могучей волей, неустрашимой храбростью. Писатель изображает борьбу внутренних противоречий, типичные для романтических героев контрасты чувствований и стремлений, переходы от любви к ненависти, от благодарности к мести и т. д. Автор подчеркивает черты человечности и благородства своего героя, скрытые привычками, «внушенными ему варварским деспотизмом Персии». В образе Муллы-Нура, которого Белинский не без основания назвал «татарским Карлом Моором», Марлинский рисует «благородного разбойника», который нападает на богатых и обидчиков, но помогает бедным и обижаемым. Постепенно в творчестве Марлинского отчетливее выступили реалистические тенденции - в ряде кавказских очерков и в такой «были», как «Мореход Никитин» (1835). В очерках Марлинский показывает себя зорким наблюдателем, умеющим представить жизнь как она есть. Романтической раскраски лишена и повесть «Мореход Никитин». Это произведение характеризует и идейные настроения Марлинского. Мещанин Никитин проявляет мужество, находчивость, благородство, патриотизм в событиях, связанных с захватом в плен английского военного судна в период континентальной блокады. Однако не эти тенденции характеризуют творчество Марлинского в целом. Он остался верен основным принципам революционного романтизма, имеющего в его лице одного из наиболее ярких и блестящих представителей. Белинский, создавший реалистическую эстетику, считал, что настало время ударить по «марлинизму», получившему широкое распространение в русской литературе и ставшему тормозом для дальнейшего развития реализма. Даже И. С. Тургеневу и Л. Н. Толстому пришлось позднее вести борьбу с эпигонским романтизмом школы Марлинского.

Подводя итоги длительному изучению этой проблемы критикой и историко-литературной наукой XIX и XX вв., можно схематически наметить следующие пять главных этапов в истории ее изучения:

1) 1820-е годы. Основным вопросом, привлекающим внимание критики в эти годы, является понимаемая широко проблема жанра романтической поэмы как более свободной, новой поэтической формы, пришедшей на смену старым, традиционным формам героико-патриотической эпопеи, описательно-дидактической и шутливой, сказочно-богатырской поэмы. Инициатива создания этого жанра связывается с Байроном как первым поэтом, обеспечившим ему известность и прочный успех. Поэтому возникает закономерно для данного этапа и характеристика Пушкина как «русского Байрона», т. е. поэта, создавшего в русской поэзии аналогбайроновской романтической поэмы, типологически родственное и близкое ей историческое явление.

2) 1830—1840-е годы. Эволюция П. во второй половине 1820—1830-е годы, резко отклонявшаяся от традиционных путей развития романтической поэзии в этот период, настойчиво выдвигает перед критикой вопрос об индивидуально-творческом и национальном своеобразии поэзии Пушкина в целом и уже ранних его произведений. Это влечет за собой пересмотр представлений критики 1820-х годов о близости Пушкина и Байрона. Вместо прежнего их сближения возникает тезис о несходстве основного настроения поэзии Пушкина и Байрона. Как поэта, более родственного Байрону по своему внутреннему, мятежному пафосу, читающая масса склонна теперь рассматривать в противовес Пушкину Лермонтова. Эта переоценка позиций критики 1820-х годов в трактовке проблемы «Пушкин и Байрон» получает свое завершение в 1840-х годах в статьях Белинского о Пушкине, где в качестве одного из лейтмотивов настойчиво звучит мысль: «...трудно найти двух поэтов столь противоположных по своей натуре, а следовательно, и по пафосу своей поэзии, как Байрон и Пушкин».¹

3) Конец XIX—начало XX в. Под влиянием господства эклектизма в историко-литературной науке прежние ясные очертания проблемы «Пушкин и Байрон» затемняются. Благодаря расширению объема историко-литературной науки проблема эта приобретает ряд новых аспектов — биографический, психологический, историко-культурный и т. д. Но существующий методологический разброд приводит к беспорядочному смешению этих аспектов, причем доминирующее значение в глазах большей части литературоведов получает — в отличие от критики первой половины XIX в. — не проблема соотношения поэтических систем Байрона и Пушкина как широких и целостных явлений, но установление между ними отдельных — разнородных — связей, аналогий и параллелей, которые механически объединяются под общим понятием «влияний».

4) Начало 1920-х годов. В противовес эмпиризму позитивистски ориентированной историко-литературной науки конца XIX—начала XX в. возрождается идея рассмотрения творчества Байрона и Пушкина как двух целостных, несходных между собой (и в то же время имеющих определенные исторически обусловленные точки соприкосновения) художественных систем. Именно эта идея легла в основу недостаточно оцененного в свое время исследования В. М. Жирмунского «Байрон и Пушкин» (1924). Подготовленный к этой работе еще своими ранними трудами 1910-х—начала 1920-х годов («Преодолевшие символизм», 1916; «В. Брюсов и наследие Пушкина», 1922), которые на опыте современной русской поэзии привели его к постановке общей теоретической проблемы несходства «классической» и «романтической» поэзии как двух разных типов поэтического творчества (статья «О поэзии классической и романтической», 1920), В. М. Жирмунский положил выводы этой статьи в основу сравнительной характеристики романтических поэм Байрона и Пушкина. Намеренно сконцентрировавшись лишь на анализе композиции и вообще на вопросах внутренней, имманентной структуры поэм английского и русского поэтов (в чем сказалась известная методологическая скованность ученого идеями тогдашней формальной школы), В. М. Жирмунский тем не менее положил в основу своего анализа верную и плодотворную мысль о несходстве романтической поэзии Байрона и классической по общему своему духу поэзии Пушкина, определившем соответствующее различие в интерпретации ими жанра «лирической» (или, вернее, лиро-эпической) поэмы. Эту свою общую идею, имеющую, на наш взгляд, принципиальное значение для дальнейшего изучения жанра романтической поэмы в творчестве Пушкина в современной историко-литературной науке, В. М. Жирмунский на позднейшем этапе своей научной биографии обосновал еще более широко. Не ограничиваясь теперь уже вопросами формально-композиционной структуры пушкинских южных поэм, он обогатил и дополнил свои прежние выводы данными художественно-идеологического и культурно-исторического порядка («Пушкин и западные литературы», 1937).

5) Современный этап. Он характеризуется значительным количеством работ, продолжающих плодотворную линию, намеченную Жирмунским, и развивающих анализ жанра романтической поэмы Пушкина в различных направлениях с учетом его художественной неповторимости и особого места в истории развития жанра романтической поэмы в русской и мировой литературе. Наряду с работами советских пушкинистов — М. П. Алексеева, Д. Д. Благого, Н. В. Измайлова, Б. С. Мейлаха, Б. В. Томашевского и историка русской поэмы А. Н. Соколова² — особое значение для определения путей изучения жанра романтической поэмы в творчестве Пушкина на нынешнем этапе имеет в методологическом отношении, с нашей точки зрения, из работ последнего времени книга И. Г. Неупокоевой «Революционно-романтическая поэма первой половины XIX века. Опыт типологии жанра» (1971), на которой, как и на работах В. М. Жирмунского, необходимо остановиться более подробно.

Шесть лет Пушкин провёл в Царскосельском лицее, открытом 19 октября 1811 года. Здесь юный поэт пережил события Отечественной войны 1812 года. Здесь впервые открылся и был высоко оценён его поэтический дар. Воспоминания о годах, проведённых в Лицее, о лицейском братстве навсегда остались в душе поэта.В лицейский период Пушкиным было создано много стихотворных произведений. Его вдохновляли французские поэты XVII—XVIII веков, с творчеством которых он познакомился в детстве, читая книги из библиотеки отца. Любимыми авторами молодого Пушкина были Вольтер иПарни. В его ранней лирике соединились традиции французского и русского классицизма. Учителями Пушкина-поэта стали Батюшков, признанный мастер «лёгкой поэзии», и Жуковский, глава отечественного романтизма. Пушкинская лирика периода 1813—1815 годов пронизана мотивами быстротечности жизни, которая диктовала жажду наслаждения радостями бытия. С 1816 года, вслед за Жуковским, он обращается кэлегиям, где развивает характерные для этого жанра мотивы: неразделённой любви, ухода молодости, угасания души. Лирика Пушкина ещё подражательна, полна литературных условностей и штампов, тем не менее уже тогда начинающий поэт выбирает свой, особый путь^[8]. Не замыкаясь на поэзии камерной, Пушкин обращался к темам более сложным, общественно-значимым. «Воспоминания в Царском Селе» (1814), заслужившие одобрение Державина, — в начале 1815 года Пушкин читал стихотворение в его присутствии, посвящено событиям Отечественной войны 1812 года. Стихотворение было опубликовано в 1815 году в журнале «Российский музеум» за полной подписью автора. В своём послании «Лицинию» сатирически изображена современная жизнь России, а в образе «любимца деспота» выведен Аракчеев.

В июле 1814 года Пушкин впервые выступил в печати в издававшемся в Москве журнале «Вестник Европы». В тринадцатом номере было напечатано стихотворение «К другу-стихотворцу», подписанное псевдонимом Александр Н.к.ш.п.^[9][10].

Ещё будучи воспитанником Лицея, Пушкин вошёл в литературное общество «Арзамас», выступавшее против рутины и архаики в литературном деле, и принял действенное участие в полемике с объединением «Беседа любителей русского слова», отстаивавшим каноны классицизма прошлого века. Привлечённый творчеством наиболее ярких представителей нового литературного направления, Пушкин испытывал в то время сильное влияние поэзии Батюшкова, Жуковского, Давыдова^[11]. Последний поначалу импонировал Пушкину темой бравого вояки, а после тем, что сам поэт называл «кручением стиха» — резкими сменами настроения, экспрессией, неожиданным соединением образов. Позднее Пушкин говорил, что, подражая в молодости Давыдову, «усвоил себе его манеру навсегда»^[12].