Я. Гримм. О происхождении языка

Каково бы ни было наше отношение к тем результатам, которые могли быть достигнуты и были достигнуты в 1770 г.², нельзя никак отрицать того, что с тех пор положение в языкознании существенно или полностью изменилось. Уже поэтому попытка дать новый ответ на этот вопрос, как он нам в настоящее время представляется, является желательной, так как на любом предмете, который подвергается философскому или историческому рассмотрению, должно сказаться благое влияние более тщательной его разработки и более совершенного анализа. Сейчас все лингвистические штудии находятся в несравнимо более выгодном положении и имеют куда лучшую базу, чем в то время; можно сказать даже, что они развились в настоящую науку только в нашем столетии. Характер изучения классических языков в прошлом, да фактически и в настоящем (хотя он уместен для иных высоко ценимых мной целей филологии) никогда не приводил даже случайно к общим и решающим выводам относительно соотношения языков между собой. Пытались проникнуть в сущность латинского или греческого языка настолько, насколько это было необходимо для понимания духа драгоценных и достойных восхищения во все времена памятников, в которых эти языки нашли свое отражение и в которых они дошли до нас; а для того чтобы овладеть этим духом, нужно чрезвычайно много. Мощное внешнее проявление и форма языка оказались подчиненными этой цели. Классическая филология относилась в известной мере равнодушно к тому, чтобы понять, какие моменты в ней выходили за пределы речевого обычая, поэтического искусства и содержания произведений, и из всех более тонких и детальных наблюдений ценными ей казались почти исключительно такие, которые каким-либо образом способствовали созданию более твердых правил критики текстов. Сам по себе внутренний строй языка привлекал мало внимания и словно предполагался в своей красоте и богатстве, почему даже самые примечательные лексические явления, представлявшиеся по своим понятиям ясными, в большинстве случаев оставались нерассмотренными. Подобно тому как полновластно распоряжающийся родным языком и безупречно владеющий им художник не нуждается почти ни в каких сведениях о его внутреннем строе и тем более о его исторических изменениях и только иногда ищет какое-нибудь редкое слово, которое он употребляет в подобающем месте, так и грамматист лишь в порядке исключения искал какую-нибудь странную для него форму корня слова, рассматривая ее как материал для упражнения в своем искусстве. В этом причины того, почему проводимое в течение многих веков неустанное внимательное изучение латинского и греческого языков в школе и в кабинетах ученых достигло наименьших успехов в области элементарной морфологии и принесло плоды только для почти наполовину не принадлежащего грамматике синтаксиса. Не умели четко сопоставить строй обоих языков и с равным правом объяснить взаимно факты одного языка фактами другого (а ведь именно к этому настоятельно побуждали оба этих классических языка), потому что ошибочно считали латинский язык покорной дочерью греческого; еще меньше были в состоянии помочь занять подобающее место нашему родному языку, которому повсюду в школе приходилось выполнять вспомогательную работу в качестве бесправного поденщика, не говоря уже о том, чтобы рассматривать его как третий основной предмет, хотя как по трем заданным точкам можно построить фигуру, так и из соотношения трех родственных языков можно вывести закон их жизни.

Всякий звук образуется в результате движения и сотрясения воздуха; даже стихийный шум воды или потрескивание дерева в огне обусловлены сильными ударами волн друг о друга и производимым ими давлением на воздух 'или расходованием горючих веществ, приводящих воздух в движение.

Моей задачей было доказать, что язык так же не мог быть результатом непосредственного откровения, как он не мог быть врожденным человеку; врожденный язык сделал бы людей животными, язык-откровение предполагал бы божественность людей. Остается только думать, что язык по своему происхождению и развитию — это человеческое приобретение, сделанное совершенно естественным образом. Ничем иным он не может быть; он — наша история, наше наследие.

Из соотношения языков, которое дает нам более надежные сведения о родстве отдельных народов, чем все исторические документы, можно сделать заключения о первобытном состоянии людей в эпоху сотворения и о происшедшем в их среде образовании языка. Человеческий дух испытывает возвышенную радость, когда он, выходя за пределы осязаемых доказательств, предчувствует то, что он может ощутить и открыть только разумом и для чего еще отсутствуют внешние подтверждения. В языках, памятники которых дошли до нас от глубокой древности, мы замечаем два различных направления развития, на основании чего необходимо должен быть сделан вывод о том, что им предшествовало третье направление, сведениями о котором мы не располагаем.

Оба направления противостоят друг другу отнюдь не резко, и все языки оказываются на различных, тождественных, но не на одних и тех же ступенях развития. Например, утрата форм началась уже в готском и латинском языках, и как для того, так и для другого языка можно предположить существование предшествовавшего им более древнего и более богатого формами этапа развития, который так относится к классическому периоду их истории, как этот последний к нововерхненемецкому или французскому языку. Иными словами, мы можем сказать, обобщая, что достигнутые древним языком вершины совершенства форм не поддаются историческому установлению. Точно так же, как ныне немало приблизилось к своему завершению духовное совершенствование языка, противоположное совершенству его форм, оно не достигнет его еще в течение необозримо долгого времени. Допустимо утверждать существование более древнего состояния языка, предшествовавшего даже санскриту; в этом периоде полнота его природы и строя выражалась, вероятно, еще яснее. Но мы не можем установить его исторически и только догадываемся о нем по соотношению форм ведийского языка с более поздними.

Наблюдая язык только в той форме, в которой он является в последнем периоде, никогда нельзя приблизиться к тайне его происхождения, и тех исследователей, которые хотят вывести этимон какого-нибудь слова с помощью данных современного языка, обыкновенно постигает неудача, так как они не в состоянии не только отделить формант от корня, но и определить его вещественное значение.

Только после удачного выделения флексии и расчленения производных слов — что явилось великой заслугой проницательного ума Боппа — были выделены корни и стало ясно, что флексии в огромной части возникли из присоединения к корням тех самых слов и представлений, которые в третьем периоде обычно позиционно предшествуют им в качестве самостоятельных слов. В третьем периоде появляются предлоги и четко выраженные сложные слова; второму периоду свойственны флексии, суффиксы и более смелое словосложение; первый период характеризуется простым следованием отдельных слов, обозначающих вещественные представления, для выражения всех случаев грамматических отношений. Древнейший язык был мелодичным, но растянутым и несдержанным; язык среднего периода полон сконцентрированной поэтической силы; язык нового времени стремится заменить потерю в красоте гармонией целого и, располагая меньшими средствами, достигает большего.

Но так как человеческая природа, а следовательно, и язык находятся в состоянии вечного неудержимого подъема, то законы этого второго периода развития языка не могли удовлетворять все времена, но должны были уступить стремлению к еще большей свободе мысли, которую, как казалось, сковывали даже прелесть и сила совершенной формы. Как бы мощно ни сплетались слова и мысли в хорах трагиков или одах Пиндара, все же при этом возникало нарушающее ясность чувство напряжения, которое еще сильнее ощущается в индийских сложных периодах, где образы нагромождаются друг на друга; дух языка стремился освободиться от гнета действительно подавляющей формы, поддаваясь влиянию простонародных оборотов, которые при всех переменах в судьбе народов снова оказывались на поверхности и опять проявляли свои плодотворные качества. В противовес приходящей в упадок со времени введения христианства латыни развивались на иной основе романские языки и рядом с ними со временем встали немецкий и английский языки, которые к своим древнейшим средствам присоединили новые, обусловленные в своем возникновении ходом истории. Чистота гласных была давно нарушена умляутом, преломлением и прочими неизвестными древности явлениями, системе наших согласных пришлось испытать перебои, искажения и отвердение. Можно сожалеть о том, что чуть не произошло распадение всей системы звуков вследствие ее ослабления; однако никто не будет отрицать, что с возникновением промежуточных звуков были неожиданно созданы новые вспомогательные средства, которые можно было широко использовать. Благодаря этим звуковым изменениям множество корней утратило прежний облик; с тех пор они существуют не в своем первоначальном вещественном значении, но только для обозначения отвлеченных представлений; большая часть прежних флексий навсегда погибла и заменилась частицами, более богатыми по своим возможностям и более подвижными, которые даже превосходят флексию, потому что мысль выигрывает, кроме верности, и в том, что она может быть выражена более многообразно. Четыре или пять падежей греческого или латинского языков, кажется, располагают меньшими возможностями, чем четырнадцать падежей финского языка, но все же последний достигает гораздо меньшего при всей своей скорее видимой, чем действительной гибкости; так и наши новые языки утратили в целом меньше, чем можно было бы подумать, наблюдая, как исключительно богатые формы греческого глагола или остаются в них невыраженными, или, там где это нужно, заменяются описательными оборотами,

Из всех человеческих изобретений, которые люди тщательно охраняли и по традиции передавали друг другу, которые они создали в согласии с заложенной в них природой, язык, как кажется, является величайшим, благороднейшим и неотъемлемейшим достоянием. Возникнув непосредственно из человеческого мышления, приноравливаясь к нему, идя с ним в ногу, язык стал общим достоянием и наследием всех людей, без которого они не могут обойтись, как не могут обойтись без воздуха, и на которое все они имеют равное право; язык — приобретение, которое дается нам одновременно легко и трудно. Легко, потому что особенности языка с детских лет запечатлеваются в нас и мы незаметно овладеваем даром речи, так же как усваиваем друг от друга различные жесты, оттенки которых бесконечно схожи и различны, подобно оттенкам языка. Язык принадлежит нам всем, и все же в высшей степени трудно в совершенстве овладеть им и постичь его самые сокровенные глубины. Огромное большинство удовлетворяется примерно только половиной или еще меньшей частью всего запаса слов.

В. фон Гумбольдт - «Об изучении языков, или План систематической энциклопедии всех времён»

Уже давно сложилось такое мнение, что различия между языками суть досадное препятствие на пути культуры, а изучение языков – неизбежное зло всякого образования. Никому не приходит в голову, что язык – это   не просто средство для понимания народа, который на нем говорит, или писателя, который на нем пишет. Отсюда – неправильная склонность оценивать важность языка в зависимости от совершенства его литературы, полное пренебрежение к языкам, литературы вовсе не имеющим, и превратная методика обучения языку, при которой усилия направляются на то, чтобы понимать произведения писателей.

         Язык, и не только язык вообще, но каждый язык в отдельности, даже самый бедный и грубый, сам по себе и для себя есть предмет, заслуживающий самого пристального осмысления. Язык – это не просто, как принято говорить, отпечаток идей народа, так как множество его знаков не позволяет обнаружить никаких существующих отдельно от него идей; язык – это объединенная духовная энергия народа, чудесным образом запечатленная в определенных звуках, в этом облике и через взаимосвязь своих звуков понятная всем говорящим и возбуждающая в них примерно одинаковую энергию. Человек весь не укладывается в границы своего языка; он больше того, что можно выразить в словах; но ему приходится заключать в слова свой неуловимый дух, чтобы скрепить его чем-то, и использовать слова как опору для достижения того, что   выходит за их рамки. Разные языки – это отнюдь не различные обозначения одной и той же вещи, а различные видения ее; и если вещь эта не является предметом внешнего мира, каждый [говорящий] по-своему ее создает, находя в ней ровно столько своего, сколько нужно для того, чтобы охватить и принять в себя чужую мысль. Языки – это иероглифы, в которые человек заключает мир и свое воображение; при том, что мир и воображение, постоянно создающее картину за картиной по законам подобия, остаются в целом неизменными, языки сами собой развиваются, усложняются, расширяются. Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем; и человеческое бытие становится для нас шире, поскольку языки в отчетливых и действенных чертах дают нам различные способы мышления и восприятия.   Язык всегда воплощает в себе своеобразие целого народа, поэтому в нем не следует бояться ни изощренности, ни избытка фантазии, которые кое-кто считает нежелательными. <…>          Изучение языков мира – это также всемирная история мыслей и чувств человечества. Она должна описывать людей всех стран и всех степеней культурного развития; в нее должно входить все, что касается человека.