4. § 4. Политические тенденции и их воздействие на формирование политических теорий в 90-е годы

Крупнейшее потрясение, которое в последние годы испытала политичес­кая наука, связано с крахом коммунизма. Это событие потребовало не только пересмотра теоретических построений, объяснявших политическое развитие коммунистических стран, но и изменения теоретического самосознания в де­мократических режимах.

Большинство теорий модернизации и перехода к демократии были со­зданы на базе моделей развития стран Южной Европы и Южной Америки в 70-е годы (О 'Donnell, Schmitter, 1986). Однако многие из происходивших там событий несопоставимы с революцией 1989 г. Беспрецедентная одновремен­ная трансформация экономических и политических систем перевернула все бытовавшие ранее в теориях модернизации положения об экономических пред­посылках, необходимых для успеха политической демократизации (Karl, Schmitter, 1991). Уникальный характер мирной революции 1989 г. привел даже к попыткам применения в политической науке недавно выдвинутых биологи­ей и физикой теорий хаоса, хотя подавляющее их число носило исключитель­но образный, метафорический характер (ср.: Marks, 1992).

После 1989 г. первый, второй и третий миры значительно сблизились меж­ду собой. Упадок коммунизма развенчал теории об альтернативных путях к современности, подобные концепции Б. Мура (Moore, 1966). Авторитарный путь модернизации таких полуиндустриальных стран, как Италия и Герма­ния, потерпел крах в 1945 г. Тоталитарная модель модернизации, которой следовали такие преимущественно аграрные страны, как Китай и Россия, завершился в 1989 г. Большая часть обществ переходного типа движется в направлении демократизации, однако маловероятно, что окончательным ито­гом этого процесса в обозримом будущем станет демократия, полноценная во всех отношениях. Скорее, этот процесс будет походить на количественный рост «анократий» — режимов, сочетающих в себе элементы анархии и авто­ритаризма (Gurr, 1991). Специалистам в области эмпирической политической теории предстоит столкнуться с вероятностью определенных шагов назад в общем демократическом процессе развития этих стран. В Восточной Европе трудно проследить типологическую последовательность развития обществ пе­реходного типа — либерализацию, демократизацию и консолидацию, хотя в 70-е годы такая типологическая схема была вполне применима к анализу ситуаций в других регионах.

Крупнейшие изменения, имевшие место в начале 90-х годов, дали основа­ния говорить о кризисе современного мира, связанном с переходом к эпохе постмодерна (Ваитапп, 1990). Многие бывшие марксисты обратились к раз­личным анархическим вариациям на темы постмодернизма и мозаике теорий, созданных разного рода социальными меньшинствами. В любом случае, мало­вероятно, что переход от модернизма к постмодернизму произойдет в некой четко выраженной форме. Большинство разумных постмодернистов восприни­мают постмодерн лишь как одну из стадий современного развития мира, на которой его исходные принципы реализуются в более последовательной и систематизированной форме, чем на стадии классического модерна. Посколь­ку постмодернизм не отождествляется механистически с постматериализмом или с каким-либо конкретным процессом дифференциации и индивидуали­зации, который может привести к дальнейшему упадку старой системы соци­ально-классовой стратификации и формированию иных разновидностей обра­за жизни (Beck, 1992), постольку он представляет собой скорее набор теоре­тических положений, чем явственно различимую новую структуру общества.

Некоторые европейские политологи усматривают в революциях 1989 г. под­тверждение того тезиса, что не признающие акторов системные теории оши­бочны (Beck, 1993, р. 158). Однако в определенном смысле эти странные рево­люции — без революционной элиты, идеологической базы или массовых орга­низаций — больше напоминают «эволюцию без субъектов», описываемую в теоретических построениях Лумана. Очевидно, что в этих процессах трансфор­мации общества присутствовали элементы постмодерна, однако те новые ли­шения, которые они принесли с собой, вряд ли позволят постматериалисти­ческому и постмодернистскому образу жизни в скором времени утвердиться в Восточной Европе. Напротив, даже представители западного постмодернизма были потрясены развитием событий в Восточной Европе.

Утверждение о том, что «коммунизм есть извращение модернизма; а пост­коммунизм — это просвещенный постмодернизм» вряд ли выдерживает кри­тику. Коммунизм изначально представлял собой гибрид отдававших манией величия гипермодернистских преувеличений в трактовке тенденций современности, с одной стороны, и пережитков традиционного общества (внедре­ние рационально планируемых систем с помощью персоналистических техник типа коррупции, личных связей и неформальных объединений) — с другой. На Западе посмодернистские теории уделяют особое внимание миру игр. «Да­вайте спокойно играть!» — этот призыв Ж.-Ф. Лиотара привел к возникнове­нию искусственного мира игр, распространенного среди определенных слоев западной интеллигенции (Lyotard, 1979). Такое положение было возможно сохранять лишь до тех пор, пока «железный занавес» защищал этих людей от крупных потрясений и посягательств на их образ жизни; 1989 г. положил конец этой защите, и большинство постмодернистских проблем отошли на второй план перед более серьезными вопросами выживания.

Во всех постмодернистских дебатах присутствует тезис о необходимости искать новое соотношение между цельностью и плюрализмом. Чем успешнее универсальные принципы распространяются в разных странах, тем с большей настойчивостью отдельные самостоятельные элементы плюралистической си­стемы современного общества заявляют о своих правах на существование (Marquard, 1987). Как правило, их требования озвучиваются новыми общест­венными движениями, однако сейчас еще слишком рано говорить о том, что мы находимся на пути к «обществу социальных движений» (Neidhardt, Rucht, 1993). Как явствует из эмпирических исследований, эти движения, скорее, жизненно важны для первых этапов политического процесса — определения основных проблем и выработки политического курса, — однако процессы принятия решений, их реализации и оценки осуществляются преимуществен­но традиционными институтами и организованными политическими силами, такими, как группы интересов и политические партии.

Не случайно также, что недавние нормативистские споры между либерала­ми и коммунитаристами ныне идут по другую сторону Атлантики, заполнив тот вакуум, который оставили после себя ушедшие в прошлое марксистские идеологические дебаты. В настоящее время происходит процесс формирования консенсуса по минимуму важнейших нормативных вопросов. Парадокс начала 90-х годов состоит в следующем: выступающие с эмпирических позиций ев­ропейские политологи ищут новый аналитический инструментарий в Амери­ке, однако находят там лишь глубокий скептицизм по отношению к старым позитивистским, поведенческим парадигмам. Там же они обнаруживают но­вые идеи, которые носят, скорее, нормативный характер. Более того, они готовы принять эти идеи, поскольку очарование прежнего социал-демокра­тического консенсуса в странах Северной Европы поблекло. В Европе прагма­тически настроенные левые силы, — на положении которых пагубно сказался крах коммунизма, несмотря на то, что они не разделяли его взглядов, — нуждаются в новой нормативной ориентации.

Хотя многие не слишком вдумчивые обозреватели пытаются рассматривать развитие научных парадигм как кумулятивный прогресс, мы все в большей степени осознаем, что здесь мы имеем дело с революциями, описанными в теории Т. Куна, хотя их и следует понимать иначе, чем революции в есте­ственных науках (Kuhn, 1970). Происходит возрождение прежних взглядов. Неоаристотелизм не так мертв, как докоперниканское миропонимание. В об­ласти политической теории мы скорее сталкиваемся с рядом небольших ново­введений, нежели с одной великой революцией. Их основная часть своим существованием обязана не тем ученым, которые придерживаются господствующего в науке направления, а теоретикам, избегающим монодисциплинар­ных исследований и работающим в «творческом уединении» (Dogan, Pahre, 1990, р. 182 ff.).