§ 4. Что есть истина?

В современной науке и в философии науки под истиной обычно пони­мают соответствие наших понятий, высказываний, теорий окружающе­му миру. Если соответствуют, значит они правильные, истинные, если не соответствуют — ложные.

Но очень многие философы отрицали такое понимание истины, считали его поверхностным, не отвечающим действительной сложнос­ти такого феномена, каким является истина. Например, Ницше полагал, что истина вовсе не есть соответствие наших понятий вещам мира. Мы в конце концов находим в вещах то, что сами туда вложили. Это нахождение называет себя наукой, а вкладывание — это искусство, религия, любовь. И то и другое, будь это даже детская игра, надо продолжать и иметь смелость и для того и для другого; одни будут смело находить, а другие — смело вкладывать. Мы сначала одухотворяем мир, делаем его сложным, глубоким, прекрасным, и тогда становится воз­можной наука, которая эту сложность познает и эту красоту пытается выразить. Например, о некоторых физических теориях сами физики говорят: они недостаточно красивы, чтобы быть истинными.

Таким образом, ценность мира лежит в нашей интерпретации, эти интерпретации в каждую эпоху — все новые и новые. Сам мир не есть что-то фактическое, раз и навсегда положенное, он есть лишь толкова­ние и округление скудной суммы наблюдений. Мир не представляет собой какую-то внеположенную нам последнюю тайну, которую мы стремимся открыть.

У древних греков было слово для обозначение истины — алетейя (aletheia), что означает нескрытость, непотаенность. Истина не прячет­ся, она лежит на виду, надо только уметь ее увидеть. Истина не вне нас, она — в нас самих. Она не только результат позйания мира как чего-то внешнего, а по сути своей — попадание в такую позицию, в такую жизнь, где мир и вещи вдруг открываются нам, становятся понятными, волнующими, бездонными, непостижимыми. Истину не открывают, в ней живут. Живут те, кому удается пробиться в это состояние.

В этом смысле истина — всегда результат индивидуального проры­ва к миру. И истины, полученные таким путем, всегда индивидуальны. Выше уже говорилось о том, что понимание — сугубо личностный акт: я сам должен понять, никто за меня понять не может. И если я что-то понял, я не могу свое понимание передать другому, он должен понять сам и по-своему. Поэтому всякая истина, полученная в живом опыте понимания, сама является живой и больше всего на свете боится вопло­щения, боится стать общеупотребительной и для всех понятной. Боит­ся, как все живое боится смерти.

По Хайдеггеру, истина — это событие открытости мира. Когда случается такое событие, оно потрясает нас, переворачивает душу, мы чувствуем себя посвященными в новое знание, в новую истину. Хайдеггер приводил в пример произведение искусства, которое всегда есть открытие того, что есть на самом деле. Он рассуждал о крестьянских башмаках, изображенных на известной картине Ван Гога. Просто нари­сованы башмаки, пустые, стоящие неизвестно где. Нет даже земли, налипшей на них с поля или по дороге с поля. И все же, благодаря искусству Ван Гога, через эти башмаки нам открывается мир таким, каким мы его раньше не видели. Из темного истоптанного нутра этих башмаков неподвижно глядит на нас упорный труд тяжело ступающих во время работы в поле ног. Тяжелая и грубая прочность башмаков, писал Хайдеггер, собрала в себе все упорство неспешных шагов вдоль широко раскинувшихся и всегда одинаковых борозд, над которыми дует пронизывающий резкий ветер. На этой коже осталась сытая сырость почвы. Одиночество забилось под подошвы этих башмаков, оди­нокий путь с поля домой вечерней порой. Немотствующий зов земли отдается в этих башмаках, земли, щедро дарящей зрелость зерна, земли с необъяснимой самоотверженностью ее залежных полей в глухое зим­нее время. Тревожная забота о будущем хлебе насущном сквозит в этих башмаках, забота, не знающая жалоб, и радость, не ищущая слов, когда пережиты тяжелые дни, трепетный страх в ожидании родов и дрожь предчувствия близящейся смерти.

Это и есть то, что греки называли непотаенностью. Башмаки стоят у всех на виду, но надо их увидеть так, как увидел Ван Гог, как увидел Хайдеггер, и такое видение есть посвящение в истину, совершенно не понятную незрячим и непосвященным