Глава V

Парижские «проказы»

Однажды Екатерина получила странное, мягко говоря, известие: Алексей в Париже арестован и чуть ли не сидит в тюрьме.

«Что это за дело Бобринского, — пишет она в Париж М.Гримму, — он остался и, так сказать, основался в Париже. Он юноша крайне беспечный, но я не считаю его ни злым, ни бесчестным. Он молод и может быть вовлечен в очень дурные общества; он вывел из терпения тех, кто был при нем; словом, ему захотелось пожить по своей воле, и ему дали волю. Впрочем, он весьма в состоянии платить: у него 30 000 годового дохода, и деньги высылаются ему по востребованию. Вы обязали бы меня, если бы могли разузнать положение его дел в Париже. Получил он свои деньги или не получил? Есть ли у него долги? И постарайтесь, если можете, оградить его от историй вроде той, о которой вам сообщил г.Де Жюиньи (бывший посол Франции в России. — М.П.). Думаю, было бы недурно приставить к нему кого-нибудь, но если он догадается, то не знаю, недоверчивость не заставит ли его наделать новых проказ. Это немножко своеобразная голова, так, по крайней мере, говорят. Но он не глуп, не без образования и даже не без дарований».

А дело было вот в чем. Проиграв большую сумму, Бобринский отказался платить карточный долг, поскольку согласно российским законам дворянин, проигравший человеку низшего сословия, от оплаты долга освобождался. Но Франция — не Россия. Там аналогичный закон такой привилегии не предусматривал. И на обидчика, сиречь Бобринского, подали в суд. Суд иск удовлетворил. Но Алексей пренебрег и решением суда. А так как судебно-исполнительная деятельность во Франции уже была отлажена, особенно в подобных случаях, то нарушителя закона взяли под стражу.

Тут-то Екатерина заволновалась не на шутку. В результате в дело вынужден был вмешаться даже сам Людовик ХVI. Пикантность ситуации была в том, что Бобринского не представляли королю, так как во Франции в таких случаях полагалось сообщить о происхождении визитера, его родителях. Ничего этого, разумеется, сделано не было, и вот почему. В отличие от союзнической Австрии, где, закрыв глаза на происхождение Алексея, его принимали на самом высоком уровне, здесь, во Франции, требовалось соблюдение официальных норм. Но не потому, что Франция так ортодоксально придерживалась протокола, а прежде всего потому, что уже в продолжение нескольких лет отношения между версальским и петербургским дворами были довольно холодны. Сейчас, в силу несомненного роста европейского авторитета России, Франция была крайне заинтересована в их потеплении. Ради этого даже поменяла своего посла Де Жюиньи, заменив его на графа Сегюра. Опытный дипломат, он успешно представлял до этого Версаль в Берлине и Варшаве, и потому на него возлагались большие надежды.

Императрица довольно долго тянула время и не давала ему аудиенции под разными предлогами: то продолжительной болезни, то великой печали о скончавшемся Ланском и т.д.

Как раз в тот же самый период и развивалась во французской столице вся эта история с нашим героем. 10 марта 1785 года Сегюр прибывает в Петербург. 18 марта Екатерина пишет вышеприведенное письмо Гримму. Ситуация в Париже накаляется. В это время в Петербурге Сегюр знакомится с Потемкиным, завязывает с ним дружеские отношения и, разумеется, просит о содействии. В итоге французский посол получает милостивый прием у императрицы, а затем всячески способствует налаживанию отношений между Россией и Францией. Одновременно с этим в Париже Людовик XVI вмешивается в дело абсолютно неизвестного ему русского путешественника Алексея Бобринского и мановением монаршей руки вытаскивает его из беды. А Сегюр «совершенно неожиданно», по его собственному заключению, удостаивается приглашения Екатерины «сопутствовать ей в поездке по России, которую она намеревалась совершить для осмотра работ, предпринятых для окончания канала, соединяющего Каспийское море с Балтийским через Ладожское озеро, Волхов, озеро Ильмень, Мсту, Тверцу и Волгу». Поездка начиналась из Царского Села, куда и прибыла вся свита, и Сегюр в том числе. В знак особого благоволения «императрица сама показала мне, — вспоминал впоследствии Сегюр, — все красоты своего великолепного загородного дворца», представлявшие собой «волшебное зрелище» и напоминавшие «удивленному путешественнику дворцы и сады Армиды».

Мы далеки от мысли, что исключительно «дело Бобринского» способствовало потеплению отношений между обеими державами. Но просто любопытен сам факт: как обыкновенная, чисто житейская ситуация способствует так или иначе развязыванию тугих дипломатических узлов.

Конечно, случившееся с Алексеем утаить было довольно трудно. И в Петербурге уже пошли разговоры о странном его образе жизни, о чем рассказывали многие, встречавшие его в столичных городах Европы. В общественном мнении все больше и больше разрасталась о нем слава жуира, мота. Одним словом, ветреник!

На самом же деле он не был вконец испорченным человеком. Судя еще по донесениям Бушуева, «он обыкновенно перед людьми, уважения достойными, весьма скромен и тих».

Было у Бобринского еще одно, достаточно редкое, особенно в те времена, качество, заслуживающее всяческого уважения. Мы уже говорили, что императрица в своих государственных делах и заботах не забыла не служившего ни единого дня сына повысить в чине. Но у Алексея были свои представления о чести. Он предпочитал соответствовать тому званию, что заслужил сам. Потому, уже будучи секунд-ротмистром, ходил постоянно в мундире поручика, каким был выпущен из корпуса. Все возражения Бушуева, считавшего, что человеку его уровня необходимо разнообразить свой гардероб, Бобринский оставлял без внимания. «В сем пункте никакого стыда он не полагает, — доносил полковник, — ибо, говорит он, сие до чести не касается». С большим трудом его все же уговорили сшить себе хотя бы фрак.

И тем не менее шлейф устоявшихся суждений о нем как о человеке вздорном, неуравновешенном, не умеющем обуздывать свои молодые порывы, уже тянулся за ним. Наконец, эта малоприятная молва докатилась и до ушей Екатерины. О реакции матери мы узнаем из ее переписки с Мельхиором Гриммом. По профессии литературный собеседник королей, он был давним корреспондентом российской императрицы. Через него иной раз она узнавала неафишируемые европейские новости, а порой и сама использовала его как средство неофициального оповещения. Свою «ученую переписку» с ней Гримм, старый приятель Дени Дидро, вел не столь уж бескорыстно. Начиная с 1765 года ему «в среднем практически ежегодно выплачивалось от 360 до 922 р.». Когда-то, очень давно, Гримм даже сопровождал маленького Алешу в его поездке в Швейцарию, а позже по просьбе Екатерины следил за мальчиком во время его пребывания в Лейпцигской школе. Как видим, только обменом мнений на литературно-философские темы дело не ограничивалось. Барон Гримм оказывал императрице и личные услуги, за что в разные годы ему высылали «кредитиф» от 40 000 до 100 000 рублей. Значит, было за что благодарить, если Екатерина повелела выдать ему «до 50 000 гулдени» на покупку деревни или дома. Однажды императрица даже предложила ему стать гувернером Алексея, но барон, помня тяжелый характер мальчика, отказался. Правда, отношения от этого у них не испортились, а продолжали развиваться. Вот и теперь она обратилась к нему с просьбой: присматривать за Алексеем, поскольку после отъезда своих «сопутников» он остался совсем один.

Она хорошо понимала, что он мается там: неприкаянный, не в состоянии найти себе места. К тому же она прекрасно осознавала причины этой маеты. И потому даже в свой день рождения — 21 апреля 1786 года, когда голова занята приготовлениями к празднику, встречей гостей и самими торжествами, императрица, обеспокоенная положением дел Алексея, нашла время для письма Гримму, чтобы дать ему соответствующие наставления относительно сына. «Еще лучше будет, если вам можно будет залучить его к себе и поговорить с ним, посоветуйте ему, чтобы он обращался к вам. Вы увидите, что он неглуп, но что очень трудно приобрести его доверие. Прошу извинить за хлопоты, которые вам причиняю, и предоставляю действовать по вашему усмотрению: только бы тот знал, что он непременно будет получать свой чистый доход ежегодно».

Но при всем том успокоительных известий от Гримма не поступает. «Все, что вы пишете об известном молодом человеке, — отвечала Екатерина, — меня не удивляет. Он происходит от очень странных людей и во многом угодил в них; но не надобно, чтобы молодой человек умирал с голоду из-за прихоти людей, не имеющих на него никаких прав. Совершенно в его воле оставаться или ехать назад, и, как бы он ни решился, деньги он будет получать. У него в настоящее время свыше 37 000 рублей дохода; капитал лежит в Опекунском совете».

Из этих писем видно, что мать явно сокрушается по поводу обстоятельств Алексея. Но при этом своей просьбой поговорить с ним, то есть призвать его к порядку, она недвусмысленно дает понять о своей заинтересованности в продолжении пребывания сына в Европе. Отсюда эти постоянные заверения в том, что финансовый поток из России для него не иссякнет ни под каким видом. Потому для большей убедительности и сообщает об имеющемся у Алексея капитале и даже о месте его нахождения. В связи с этим возникает сразу несколько вопросов. Почему мать не вызывает своего блудного сына домой, чтобы самой привести его в чувство и тем самым пресечь разраставшиеся о нем малоприятные слухи? Тем более что они задевают ее лично. Почему вместо решительных действий она проявляет всего лишь беспокойство о материальном благополучии Алексея? Налицо явная противоречивость и даже алогичность поведения матери, чтоб не сказать — беспечность. Списать все это на равнодушие трудно, поскольку с ним плохо согласуется эта неподдельная тревога о финансовом обеспечении Алексея, чей капитал и недвижимость в России постоянно прирастали ее же усилиями. Следовательно, были какие-то обстоятельства, не позволявшие Екатерине вызвать Алексея в Петербург. Обстоятельства, судя по всему, очень серьезные, если мать, зная истинную причину взбунтовавшегося нрава своего сына, тем не менее вынуждена все же держать его далеко за пределами отечества. Похоже, чем дольше, тем лучше.

Как человек мудрый и опытный, она, конечно, не могла не сознавать, куда может привести путь, которым идет Алексей. Тем более что вокруг него уже начинают вертеться какие-то темные люди, «не имеющие на него никаких прав». Но даже в этом случае она не пишет сыну лично, а пытается через Гримма вразумить, достучаться до него, взывая к его уму и осмотрительности. Но, судя по тому, как развивались события дальше, особого результата это не приносит.

«Парижские игроки и другие проходимцы не замедлили воспользоваться прямодушием и широким образом жизни» Алексея. А далее ситуация развивалась как по писаному. Прошло еще не очень много времени с того дня, как Людовик ХVI вытащил «неизвестного» ему иностранца из тюрьмы. И вдруг как снег на голову свалился на мать долг Алексея в 74 000 рублей. Сумма, в два раза превышающая весь его годовой доход. И хотя Екатерина не сомневалась, что этим все кончится, тем не менее устроила головомойку Бецкому: как такое могло случиться? Неожиданно выяснилось, что за все годы странствования Алексею недодавали целых 51 000 рублей. Теперь стало понятно, почему у путешественников тогда все время возникали денежные проблемы. Из-за постоянного дефицита бюджета ни о чем не подозревающие спутники Алексея упрекали его даже в скряжничестве, намекая в связи с этим в той или иной форме даже на свое желание вернуться домой. Разумеется, в Петербурге становилось известно об этих проблемах. Полагая, что во всем виноваты господа Ливио, переводившие Бобринскому деньги в Европу, их поменяли на г. Масса. Но и это не помогло. И в августе 1784 года его сменил личный банкир императрицы Р.А. Сутерланд, через которого осуществлялись, кроме всего прочего, и государственные платежи. А поскольку данные действия принадлежат к сфере внешнеэкономической, то императрица и возложила их осуществление на канцлера А.А. Безбородко. 12 августа 1784 года тот писал И.И. Бецкому: «Милостивый государь Иван Иванович. Ея Императорское Величество, получа известие, что в известных Вашему превосходительству переводах в Италию и ныне употребляется Контора Массова, Высочайше указать мне изволила сообщить Вашему Превосходительству, что Ея Величество отнюдь не желает, дабы контора таковая, коея хозяин или участник есть Прусский Консул, в сии переводы употребляем был, а чтобы оные делаемы были через Контору, которая и в другие дела, как собственно от Ея Величества, так и по государству употребляется».

Но и в данном случае очередная смена банкира мало что изменила. Тогда, чтобы наладить финансовое положение дел и снять претензии к Алексею, решили поменять держателя казны, передав ее из рук Бобринского полковнику Бушуеву. При том, что распорядителем кредита оставался все же Алексей, который, несмотря ни на что, усмотрел в этой акции ущемление своих прав. «И последнего, что имел, лишился», — досадовал он. Но от переложения денег из одного кармана в другой их не стало больше. И хотя Бушуев был намного осмотрительнее в тратах, тем не менее денег все равно не хватало.

Узнав только теперь, уже в середине 1786 года, о подлинной причине постоянных финансовых затруднений Алексея, возмущенная императрица писала Бецкому: «Я никогда не намеревалась лишать г. Бобринского того, что ему мною дадено, а посему немедленно распорядитесь, чтобы проценты с его капитала, помещенные по моему Указу в Воспитательный дом, были бы ежегодно выдаваемы беспрепятственно. Все, что будет этому противоречить, было бы весьма несправедливо. Прощайте, молюсь о Вашем здравии». А поскольку императрица прекрасно знала, как Бецкой может «противоречить», она 13.VII.1786 года направила ему уже официальное уведомление: «Иван Иванович! Придворный банкир Сутерланд имеет от меня приказания о доставлении Гвардии Секунд-Ротмистру Бобринскому при начале каждой трети в то место, где он находиться будет, по 10 000 руб. Вследствие чего велите его Сутерланда тотчас удовольствовать полным платежом за все суммы, им по означенному моему приказанию переведенные; да и впредь при начале самом всякой трети по 10 000 руб. выдавать оному придворному банкиру». Размашистая подпись «Екатерина» утвердила Высочайшую волю беспрекословной выдачи всех задержанных для Алексея денег, а также впредь запрещающей Бецкому по собственному усмотрению вносить какие-либо коррективы в установленные ею «суммы платежа». К чести Бецкого надо сказать, что из остававшихся у него, точнее, в Сохранной казне 51 000 рублей себе он, в отличие от Де Рибаса, не взял ни копейки. А не досылал их Алексею из соображений сугубо воспитательных, надеясь таким образом развить в нем экономность, сдержанность в «аппетитах», то есть в удовольствиях. Как это ни прискорбно, но благодаря своему же гувернеру Алексей, еще учась в корпусе, приноровился и к вину, и к картам. Теперь же вдобавок ко всему еще и молодая кровь заговорила. Но за все эти приятности жизни надо было платить. Имея на иждивении всю компанию с прислугой плюс переезды, гостиницы, гардероб и т.д., на тот усеченный бюджет не больно-то разгуляешься. Отсюда недовольство «сопутников» и взаимные претензии, причина которых выявилась только теперь. Упорядочив финансирование Алексея, мать занялась его долгом.

Итак, две трети на его покрытие уже есть — 51 000 рублей, сэкономленных Бецким. Не хватает 23 000 р. Что такое 23 тысячи для императрицы, чей годовой доход к тому времени достигал от 3 до 4 миллионов рублей! Если только за одни серьги свои она спокойно выкладывала 30 тысяч. И тут, заплатив, не заметила бы. Но она поступила иначе — положив на имя Алексея сразу 460 000 рублей. Пять процентов годовых только с одной этой суммы и дали ровно 23 тысячи, составив при этом не единовременный, а постоянный прирост его состояния.

Отправляя Алексею в Париж 23 000 рублей, в «которых молодой человек имеет такую крайнюю нужду», Екатерина при этом оставила сына в неведении, откуда эти деньги. И только Гримму сообщила, что они «взяты из капитала, который имеется для него (Алексея. — М.П.) в запасе, но о котором он ничего не знает и знать не должен». В целом же стараниями матери удалось и долг погасить, и увеличить капитал Бобринского до 1 млн 60 тыс. рублей. «Надеюсь, — писала она Гримму, — теперь молодой человек выпутается из беды, так как сверх посланных ему 23 000 р. я письменно приказала Бецкому выслать ему еще просимые 51 426 рублей, которые он прежде успел прикопить к его капиталу. Таким образом, он имеет 51 426 р.+23 000 = 74 426 р., помимо его третного дохода. Он очень хорошо сделает, если под опасением окончательно разориться поудержится от такого рода резких поступков, которые не сделают ему ни чести, ни радости. Аминь».

Тем не менее все предпринятые Екатериной меры мало что изменили в сумбурной жизни ее «левого» сына. Словно предчувствуя последствия еще более серьезные, она просит Гримма субсидировать в случае чего Алексея. «Прежде всего прошу Вас не оставлять молодого Бобринского без денег и добиться, чтобы он сосчитал сам или велел сосчитать, что получал или чего не получал или что ему остается дополучить; он должен рассчитывать на тридцать семь или тридцать восемь тысяч рублей в год, которые ему принадлежат и составляют его собственность, и кроме его самого, никто не может и не должен распоряжаться ею». Обращаясь к Гримму за финансовой поддержкой Алексея в случае необходимости, она тут же просит все выданные ему суммы выставлять на ее счет, которые и покрывались из Кабинетных Ее Величества денег. Но даже вмешательство Гримма не принесло каких-то радикальных изменений. На протяжении всего последующего времени Алексей продолжал сорить деньгами, ведя беспорядочный образ жизни. К тому же постепенно обрастая долгами. «Грустно, что Бобринский входит в долги, — писала Екатерина Гримму 4 апреля 1787 года. — Удивительно, как такой скряга дал себя увлечь до того, что так рассорил свои средства». И, словно предвидя закономерный в данном случае вопрос: «Почему же при таких обстоятельствах она не требует его немедленного возвращения?» — Екатерина, снимая всякое недоумение своего корреспондента, а возможно, и общественного мнения, пишет: «Я, пожалуй, прислала бы кого-нибудь, чтобы вызвать его оттуда, но он такой недотрога и скрытник, что, пожалуй, не захочет довериться: скажется больным и увернется». При всем том, она хорошо знает, что ее словом Алексей пренебречь не сможет, и потому продолжает: «Мне думается, всего лучше было бы вам вызвать его к себе и сказать ему, что я поручила вам посоветовать ему привести в порядок свои дела, да не играть и не держать пари на такие суммы, которые превышают его доходы, и расплатиться с долгами». Екатерина осторожна в выражениях, и потому все, что исходит лично от нее, должно выглядеть как совет, то есть без принуждения, позволяя тем самым сохранить в глазах Алексея свой образ — всегда расположенного к нему, мягкого, доброжелательного человека. Когда же в действие должен вступить Гримм, то ему разрешается взять жесткий тон. «Потребуйте от него откровенного признания и, если он признается, заставьте его изложить на бумаге, как он думает уладить дело. Если же, напротив, он станет скрытничать и увертываться, в таком случае потрудитесь представить ему, какие из этого могут выйти последствия... Он хорошо сделает, — наставляла она Гримма, как надо повести разговор, — если постарается распоряжаться своими деньгами с большей осмотрительностью; если, впрочем, он хочет разориться, то пусть делает как знает. Чтобы удалить его из Парижа, думаю, следовало бы внушить ему съездить в Англию: в Англии будут русские корабли, на которых, может быть, ему придет охота совершить морской поход, за неимением случая для сухопутного. Если увидите, что он неотложно нуждается в средствах на дорогу, можете ссудить ему до тысячи червонцев, но никак не больше: потому что, мне кажется, ему будет полезно испытать стеснение такого рода. Должно вам сказать, что при большом уме и отваге наш барин слывет за отъявленного лентяя и даже нажил славу человека редкой беспечности и распущенности; но на все эти недостатки, которые могут разом измениться к лучшему, не следует обращать внимания. Нужда его, быть может, исправит, потому что основа хороша, только мы не на своем месте». Слова Екатерины о «недостатках, которые могут разом измениться», как раз и свидетельствуют не только о том, что она прекрасно понимала причину их происхождения, но и знала способ их исправления — возвращение в Россию. Но вызвать Алексея домой — значит спровоцировать напряжение политического поля. Что же, она собирается всю жизнь держать его за границей? Можно было бы допустить и такое, если бы одновременно она всячески не укрепляла его благосостояние здесь, на родине. И тогда нам остается последнее: предположить, что императрица выжидает — то ли удобного момента, то ли определенного времени, какого-то известного срока. Но это, в свою очередь, означает, что, расставаясь с сыном весной 1782 года, мать уже тогда знала, что разлука предстоит не на четыре года, как планировалось, а на срок гораздо больший. Поскольку этот день Х наступит, похоже, еще не скоро, Екатерина и старается держать сына в отдалении под разными предлогами, сознавая при этом, что он действительно «не на своем месте». Так, может быть, она как раз и ждет того момента, когда его место станет наконец доступным? Если наша догадка справедлива, то тогда понятно, почему она готова и далее терпеть «беспечность и распущенность» Алексея, и, не смущаясь ничем, писать об этом Гримму.

Вся эта переписка с ним, наполненная стремлением упорядочить денежные дела Алексея и саму жизнь его ввести в нормальное, приличествующее его состоянию русло, шла в течение первой половины 1787 года, то есть в то самое время, когда императрица совершала свое знаменитое триумфальное путешествие в Крым. Путешествие, которым она намеревалась продемонстрировать Европе возросшее величие и России, и самой Екатерины, к тому времени уже получившей приставку к своему имени — Великая. Но своим хозяйским глазом она зорко высматривала, может быть, не столь экономические трудности тех губерний, по которым проезжала, сколько политические проблемы международного характера, в решении которых Россия отстаивала свои интересы. И потому по дороге на юг у императрицы проходили очень важные встречи не только с губернаторами и местным населением, но и с польским королем Станиславом-Августом Понятовским, приехавшим искать защиты своему пошатнувшемуся трону, и с австрийским императором Иосифом II, своим союзником. Не говоря уже об иностранных министрах, специально приглашенных ею в свою свиту.

Будучи, таким образом, все время на людях, Екатерина вынуждена была постоянно разыгрывать свое доброе расположение духа, непринужденность, а порой и шутливый тон, участвовать в разговорах, слушая разные забавные истории и анекдоты. Но иногда, как отмечали участники поездки, имевшие возможность наблюдать ее близко, государыня вдруг замолкала, уходя в себя и думая о чем-то своем. И тогда выражение ее лица менялось, улыбка исчезала, внимание рассеивалось, во взгляде появлялись какая-то озабоченность и грусть. Естественно, о причинах спросить ее в этот момент никто не решался, выразить сочувствие также, но говорили, что императрица расстроена какими-то семейными неурядицами.

Между тем Алексей, при всех сложностях своей жизни в Европе, уже сложившемся его реноме, при всем своем «нерадении и беспечности», тем не менее со страниц своего дневника и записных книжек предстает совершенно в ином свете, обнаруживая довольно цепкий и разносторонний ум. Он приобретает «многочисленные карты частей света, коллекционирует древние манускрипты, интересуется вопросами изменения границ государства, читает философов» и даже «учит наизусть стихи». Для нас в данном случае важен не только пробуждавшийся временами интерес к наукам, который возникал, наверное, после соответствующих бесед с Гриммом, наставлявшим его в соответствии с инструкциями императрицы, а его целенаправленность. Значит, о программе своего путешествия при всем том не забывал. Среди дневниковых записей Бобринского этого времени есть к тому же немало афоризмов, в которых раскрывается сама личность Алексея Григорьевича, скрывающегося за маской ветреника и даже вертопраха. Например: «почти беспроигрышная игра с коварными людьми состоит в том, чтобы заставлять их верить, что обманываешь тех лиц, которым в действительности служишь». Или: «искусство общения заключается в том, чтобы убеждать окружающих, что им самим полезно оказывать нам услуги».

Если б Екатерине довелось прочитать эти слова, она, наверное, узнала бы в них собственные правила, с помощью которых добилась совершенства в «искусстве нравиться». Нам трудно говорить, какое впечатление при этом они бы произвели на нее. Но одно можно утверждать смело: она бы абсолютно успокоилась насчет «здравого смысла» своего «левого» сына. А слова: «при тех нравах, которые мы имеем в Европе, деньги должны в конце концов узурпировать абсолютную власть» — могли бы и вовсе убедить ее в проницательности и даже прозорливости его ума.

И все же, вчитываясь в страницы дневника и записных книжек, особенно посвященных дальнейшему совершенствованию образования Алексея Григорьевича, невольно ловишь себя на одной назойливой мысли: к чему молодому офицеру, чья стезя — военная карьера, осведомленность в характере и принципах управления государством? Можно понять чисто профессиональный интерес Бобринского к военному делу, но откуда вдруг эта тяга к «вопросам изменения государственных границ»? А не являются ли «Правила для дворян, отправляющихся в чужие края для обучения», о которых мы говорили выше, лишь прикрытием совершенно определенной нацеленности путешествия Бобринского? И не суждена ли ему не только военная, но и государственная карьера? А что, если и учеба Алексея, и его такое нестандартное, можно сказать, запрограммированное турне — не только факты его личной биографии? Ведь и по времени, и по самой своей сущности они более похожи на продолжение той цепочки фактов и событий, которую начала плести Екатерина, вступив в известные нам переговоры с Данией еще в 1765 году. Говоря откровенно, во время своего путешествия Алексей и в России, и в Европе не столько знакомится, сколько изучает вопросы, можно сказать, жизнедеятельности государства. А если прибавить сюда уже известные нам сведения о том, что приезд Бобринского в ту или иную губернию или его пребывание в той или иной стране сопровождались, как правило, представлением сановничеству самого высокого ранга и даже самим королям и императорам, можно сделать вывод, что его путешествие преследовало не только научно-познавательные цели. Зачем Екатерине были нужны все эти презентации своего незаконнорожденного сына? Хорошо известно, по ее собственному признанию, что она, прежде чем осуществить какое-либо действие, рассматривала его основательно со всех сторон и только потом принимала соответствующее решение, которое потом уже не меняла. В данном случае Екатерина загадала историкам нелегкую загадку, хотя бы тем, что, обеспечив везде Алексею прием на высоком уровне, она тем не менее отказывается от непосредственного общения с ним. При этом она спокойно обменивается почтой с М.Гриммом, посвящая целые письма положению дел Бобринского, имя которого открыто упоминается в них не раз и не два. Значит, дело не в тайне ее отношений с сыном, а в самом сыне, который так или иначе своими впечатлениями, размышлениями об увиденном втянул бы ее в обсуждение всех тех государственных, экономических и политических вопросов, на которые она же его и нацеливала самой программой его путешествия. Последнее и наводит нас на мысль о том, что главным был не обмен мнениями, который как раз и мог бы спровоцировать политическое напряжение, а формирование у Алексея своего мнения по различным сферам жизнедеятельности государства. Мнения, с которого, по сути, начинается самостоятельное политическое мышление. Пробудить его почему-то Екатерине было очень важно.

Придав поездке презентативный характер, императрица не только представляла Алексея высшим сановникам, своим и европейским, и даже государям, но и знакомила, в свою очередь, их самих со своим бастардом. Если она пошла на такой шаг, значит, это взаимное представление друг другу входило в ее политический расчет. Следовательно, «анонсирование» Алексея предполагало его дальнейшее появление на политической сцене. А если быть более точной, то, учитывая организованное ему непосредственное знакомство с европейскими монархами, можно говорить о международной арене, на которой Алексею, стало быть, предстояло появиться как политической фигуре. И значит, для Екатерины было важно, чтобы его уже к тому времени знали. Ну а то, что ее незаконнорожденный сын явил себя сейчас не с самой благовидной стороны, не страшно. Она знает, почему и как эти «недостатки могут разом измениться». И еще один вывод мы можем сделать уже сейчас. Постоянная отсрочка возвращения Алексея в Петербург — еще одно подтверждение существования дня X, о котором Екатерина знала еще тогда, в 1782 году.

Как мы знаем, в 1785 году, затребовав всю компанию из Парижа домой, императрица вовсе не собиралась задерживать здесь Алексея надолго, а сразу же отправить его в Морейскую экспедицию. Не спешила мать почему-то возвращать его и через год, когда 31 августа 1786 года путешествие, согласно плану, должно было завершиться. Мать предпочла предоставить Алексею «волю» и самому решать, «оставаться или ехать назад». И тут же для укрепления его решимости в который уже раз заверила, что независимо от его решения «деньги он будет получать... свыше 37 000 рублей дохода». Бобринский понял достаточно прозрачный намек и остался. Тем более что как раз в это время он переживал драматическую развязку своего романа с актрисой третьестепенного парижского театра. Та, не зная, как отделаться от русского молодчика, сбежала от него в Англию. И Алексей понесся за ней туда. Поэтому сейчас ему было не до России. В первый и последний раз хоть на какой-то момент интересы матери и сына совпали.

Чтобы дальнейшее его пребывание в Европе не выглядело запретом на его приезд домой, императрица дала «собственноручное повеление» генерал-поручику И.И. Михельсону, непосредственному начальнику и командиру Алексея по воинской службе, «об увольнении Лейб-Гвардии Конного полку г. Секунд-Ротмистра Алексея Григорьевича Бобринского... впредь на 2 года», то есть в отпуск, который тот и проводит в чужих краях. Алексей, как известно, тут же набрал долгов на 74 000 рублей. Испугавшись содеянного, он стал проситься в армию хотя бы волонтером, чтобы скрыться там, а полученным жалованьем покрывать свой долг. Но мать и здесь выстояла, взяв на себя расчет с кредиторами, лишь бы только он оставался на месте, что также свидетельствует в пользу выдвинутой нами версии. Свой ответ на предложение Алексея о волонтерстве она изложила все через того же Гримма, то есть не вступая в прямой контакт с сыном: «Что до юного путешественника, вы скажите или напишите ему, что решено в армию не принимать никого волонтерами, ни своих, ни чужих, и что, следовательно, он может оставаться в отпуску там, где он теперь, выплачивая свои долги и проживая свои доходы, и я премного вам благодарна за хлопоты по устройству его дел». И вновь, напомнив о русской эскадре, находящейся в данный момент в Англии, предлагала вместо волонтерства совершить еще одно путешествие. «Разве только он вздумает отплыть из Англии в предстоящем году на наших кораблях, которые имеют отправиться в Средиземное море»,— писала она Гримму. Таким образом, под тем или иным предлогом она все время старалась держать Алексея как можно дольше за рубежом. Не исключено, что по окончании двухлетнего отпуска она придумала бы еще что-нибудь, чтобы продлить срок пребывания сына вне пределов России. Но этот срок не был бесконечным, хотя бы уже потому, что за год до окончания Алексеем Кадетского корпуса мать письменно объявила ему 1792 год временем обретения им полной свободы. Не определяется ли именно этим годом вообще время пребывания Бобринского вдали от России? Если это так, то Екатерина, расставаясь с сыном, уже тогда была готова к разлуке длиной в десять лет. Теперь все становится на свои места: и продлевавшееся путешествие, и постоянная забота матери о финансовом обеспечении Алексея. В противном случае денежные затруднения могли бы стать поводом к возвращению его в Петербург. Судя по ее письмам к Гримму, она была готова закрывать глаза на все, только бы сохранить статус-кво. Ей почему-то было жизненно необходимо на эти десять лет изолировать Алексея от российской жизни и от отечественных политических кругов.

Между тем, несмотря на все усилия матери, заграничная жизнь Бобринского была далека от стабильности. Его материальные возможности, как ни старалась мать, все время отставали от его потребностей. И вот когда Екатерина, успокоенная предпринятыми ею, казалось бы, всеми необходимыми мерами, могла и дух перевести, она с ужасом узнала, что Алексей промотал все свои проценты на многие годы вперед и набрал долгов аж на 1 миллион рублей, поставив под угрозу и весь свой капитал. Она еще не успела опомниться от прежних «шалостей» своего сына, как обрушился на нее этот новый чудовищный долг. При таких чрезвычайных обстоятельствах оставлять Алексея в Европе было уже опасно. Из письма к Гримму от 28 декабря 1787 года мы узнаем: «Я поручила графу С.Воронцову (русскому послу в Англии. — М.П.) написать юному путешественнику, чтобы он возвращался сюда, и назначила над ним опеку, чтобы спасти, если можно, остатки порядочного состояния. При такой умной голове и такой готовности слушаться полезных советов, я считаю его почти ни на что не годным, хотя и говорят, что никогда не следует отчаиваться в молодых людях».

Сама же срочно занялась выяснением своих возможностей погашения этого страшного долга. «Осведомитесь, — просила она своего секретаря, — сколько моего Гвардейского жалованья собрано с 1782 г. и где оно положено и буде отдано в проценты то много ли всево того накопилось до ныне равномерно с Богородицкой и прочих волостей кой доходы откладываются, я помню, что в бытность на Москве из сих взято тысеч двадцать». Правда, «жалованья полковничьего лейб-гвардии полков» у нее «накопилось» немного — «всего с процентами 190 344 р. 15 коп.», а «с богородицкой и прочих волостей», приобретенных для Алексея, — «391 842 р. 18 коп.». Даже вместе взятых, этих денег хватало лишь на половину долга. Тогда же по договоренности с тульским губернатором князем Гагариным разрешила раздать их «в проценты», то есть в рост, что по истечении долгового срока позволило увеличить данную сумму в полтора раза. И все же даже в этом случае денег на покрытие долга было недостаточно. Но и трогать миллион Алексея, положенный ею в Воспитательном доме, тоже не стала. Ведь уменьшение капитала сразу же привело бы к резкому снижению годового дохода. И потому спасением одного долга она тем самым неминуемо породила бы другие долги Бобринского, привыкшего уже жить на широкую ногу.

Когда же стало понятно, что так легко выпутаться из этих неприятностей не удастся, вот тогда она и решила сделать оргвыводы. Прежде всего, дала отставку Бецкому. По старости, разумеется. «Чтобы не иметь дела с невыносимыми пререканиями и придирками, которые происходят от старческой дряхлости, самодурства и недостатка доброй воли...» — писала она М.Гримму в июне 1787 года. Действительно, в это время Бецкому было уже за 80. Но на самом же деле причина, как нам кажется, была все же в другом. Как педагог и воспитатель, он никогда бы не согласился с той линией поведения, что избрала Екатерина, выстраивая свои нынешние отношения с сыном. Не в силах взирать на это равнодушно, как противоречащее всем нормам морали да и просто житейской логике, он и воспротивился. Значит, не знал подлинной причины избранной Екатериной тактики. Даже его, одного из очень немногих, кому доверяла, не посвятила она в свою тайну. Отсюда, от неведения, — «невыносимые пререкания и придирки», против которых Екатерина, похоже, мало что могла возразить. Не желая и далее находиться под критическим огнем Ивана Ивановича, дабы не раскрыть себя, предпочла заменить его человеком, который не только не будет с ней спорить, но и станет послушно исполнять любое ее распоряжение и который будет молчать, в страхе потерять монаршее расположение со всеми вытекающими отсюда последствиями.