25 Августа

"Почтим, - говорю, - мою память вставанием…" А сам плачу; стою, руки опустив, и плачу… "На кого же я меня покинул", - говорю; а потом поправляю себя с улыбкой: "Не меня, а себя… покинул…" И так хорошо улыбаюсь, слезы по лицу размазываю… и шепчу, уже просветленный…

"Царствие мне небесное!.."

Сентябрь

Речь К. Кузнецова на открытии театрального сезона в "Обществе любителей нравственного прогресса".

"Господа! (Аплодисменты). Каждый из нас по-разному понимает те задачи, которыми мы должны руководствоваться в нашей деятельности. Нужно помнить, что наша основная задача - свести все эти задачи к одному - к борьбе. Но какая это борьба, господа?

Все мы беспрерывно боремся: утром - с зевотой, днем - с бюрократизмом и вспышками преждевременной страсти, вечером и ночью соответственно с отчаянием и половым бессилием. (Аплодисменты, возгласы: "Наверно, у Венедикта содрал!").

В Америке происходит борьба за существование, в России - борьба за сосуществование. (Аплодисменты). Но главная борьба в наше время - это борьба за нравственное возрождение человечества! Почему в наше время каждый второй мужчина - алкоголик? Почему в больнице Кащенко не хватает коек для сумасшедших? Почему призывники 35 года[5] полегли тысячами в Венгрии? За что в наших ребят-призывников бросают камни в освобожденных странах? Разве мы, молодежь, виновата? (Аплодисменты). В таком случае - долой тишину и все это гробовое спокойствие! Мы - защитники нравственного прогресса! Наша главная задача на первом этапе - бить стекла! (Бурные аплодисменты). Срывать всякие вывески, вроде "Соблюдайте чистоту" и так далее! Наша вторая задача - устраивать шум и бардак - везде, где требуется тишина! Мы должны гордиться тем, что мы пушечное мясо! Нам никто не посмеет затыкать рот! (Аплодисменты). Нас пока четверо! Почетный член нашего общества - Венедикт! (Аплодисменты). Это, значит, уже пять! Будет еще больше! Мы - не хулиганы! Мы - революционеры! (Бурные аплодисменты, возгласы: "Сте-о-окла-а!")".

1 Октября

По мере приближения к острову я все более и более удивлялся. Я опасался быть оглушенным хлопаньем миллионов крылий и разноголосым хором миллиардов птичьих голосов, - а меня встречала убийственная тишина, которая и радовала меня, и будила во мне горькие разочарования.

Ну, посудите сами: вступать на берега "Птичьего острова" и не слышать соловьиного пения! - это невыносимо для просвещенного человека. Тем более, что в продолжение всей церемонии "встречи" и на пути следования от аэродрома к отведенной вам резиденции вы поневоле вынуждены скрывать в себе свое разочарование и интернационально улыбаться.

Впрочем, любезная обходительность встретившего меня пингвина избавила меня от неискренности. А обращенные ко мне взгляды попугаев, до нежности снисходительные и до трогательности нежные, заставили меня улыбаться с совершенной естественностию.

Я был настолько растроган, что даже приветственная речь пингвина, затянувшаяся, по меньшей мере, на час, не показалась мне чрезмерно длинною. К тому же она несколько обогатила мои знания в области истории "Птичьего острова".

К крайнему моему удивлению, я узнал, что Горный Орел отнюдь не был родоначальником царствующей фамилии - он был всего-навсего последователем Удода. Однако деятельность Удода не заключала в себе ничего из ряда вон выходящего; да и скончался он в непогожую пору - одни лишь зяблики да снигири мрачно шествовали за гробом к заснеженному кладбищу.

И только тогда-то, в дни "безутешного траура", освобожденные пернатые впервые почувствовали на своих головах освежающее прикосновение орлиных когтей.

Нет, он тогда еще не был страшен, этот Горный Орел. Чувствовалось, что в его величественной птичьей голове еще только "гнездились" смелые замыслы, в его клекоте еще не слышно было угрожающих нот, - но орлиные очи его уже в ту пору не предвещали царству пернатых ничего доброго.

И действительно - не прошло и года, как начался культурный переворот, который прежде всего коснулся области философской мысли "Птичьего острова".

Уже издавна повелось в мире пернатых, что всякий, имеющий крылья, волен излагать основы своего мировоззрения в соответствии с объемом зоба и интеллектуальности.

Вороны беспрепятственно карр-кали.

Декадентствующие кукушки элегически ку-ковали.

А склонные к эклектизму петушки ку-карр-екали.

И в этом не было ничего удивительного. Даже выражение крайнего пессимизма считалось явлением вполне легальным. Так, еще в годы царствования двуглавых орлов одна из водоплавающих птиц перефразировала известное человеческое выражение, и с тех пор поговорка "Птица создана для счастья, как человек для полета" стала ходячей. В те годы даже мы, не говоря уже о водоплавающих птицах, не могли предвидеть "бурного развития реактивной техники", - и потому тогдашние птицы воспринимали поговорку как выражение убийственного скепсиса.

Тем не менее все было дозволено.

Но, как известно, чувства орлов, а тем более - горных - чрезвычайно изощрены: там, где обыкновенный пернатый слышит просто кудахтанье, горный орел может довольно явственно различить "автономию" и "суверенитет".

Потому и неудивительно, что "вскормленный дикостью владыка" первым делом основательно взялся за оппозиционно настроенных кур.

Операция продолжалась два дня, в продолжение которых все центральные газеты буквально были испещрены мудрой сентенцией: "Курица не птица, баба не человек". Оппозиция была сломлена.

Вместе с ней уходило в прошлое поколение великих дедов. Погиб проницательный Феникс. На соседнем острове, носящем чрезвычайно глупое название "Капри", скончался последний Буревестник. На смену им приходили полчища культурно возрождающихся воробьев.

А Горного Орла между тем мучили угрызения совести. И день, и ночь в его больном воображении звенело предсмертное куриное: "Ко-ко-ко". Временами ему казалось, что все бескрайнее птичье царство надрывается в этом самом рыдающем "Ко-ко-ко".

И Горный Орел издал конституцию.

Вся суть которой сводилась к следующему: а) все дождевые черви и насекомые, обитающие в пределах "Птичьего острова", объявляются собственностью общественной и потому неприкосновенной; б) официально господствующим и официально единственным классом провозглашаются воробьи; в) дозволяется полная свобода мнений в пределах "чик-чирик". Кудахтанье, кукареканье, соловьиное пение и пр. и пр. отвергаются как абсолютно бесклассовые. В вышеобозначенных пределах вполне укладывается миропонимание класса единственного и потому наиболее передового; г) государственным строем объявляется республика, соединенная с революционной диктатурой; последняя, как явление временно необходимое, носит исключительно семейный характер.

Свежепахнущие номера конституции были распроданы в три дня. И один уже этот факт свидетельствовал о наступлении "золотого века".

Но враги не дремали.

Скрежетали зубами от агрессивной злости невоспитанные "заморские страусы". Страшным призраком надвигающейся катастрофы доносилось с запада ястребиное шипение. С высоты птичьего полета можно было отчетливо разглядеть за мерцающей далью странное передвижение птичьих стай, агрессивных по самому своему темпераменту.

И гроза не замедлила разразиться.

"Птичий остров" облачался в мундиры. На скорую руку реорганизовывалась индустрия.

- Ворроны накарркали!! - судорожно сжимал кулаки Горный Орел. Однако перед частями мобилизованных воробьев попытался преобразиться в "канарейку радужных надежд":

- Снова злые корршуны заносят над миром освобожденных пернатых ястребиные черрные когти! Будьте же орлами, бесстрашные соколы! Ни пуха вам, ни пера!

Военный оркестр грянул "Лети, лети, мой легкокрылый". Воинственно нахохлились воробьи и стрижи. То и дело раздавались возгласы:

- Дадим им дрозда!

Прощающиеся жены попробовали затянуть популярную в то время песенку "Крови жаждет сизокрылый голубок". Но от волнения произносили только:

- Кррр!

Поговаривали даже, что "сраженный воробей" своей парадоксальностию несколько напоминает "жареный лед" и "птичье молоко". Оптимизм обуял всех. И от избытка его многие дышали учащенно.

С неколебимой верой в правоту своего дела и с годовым запасом провианта улетали на запад возбужденные стаи. В пахнущем кровью воздухе звучало супружески-прощальное, наивно-трогательное:

- Касатик ты мой! Весточку хоть пришли… голубиной почтой…

- Ласточка ты моя! Горлинка!

- Соколик мой ненаглядный!

- Проща-ай, хохла-а-аточка!

А оттуда, с запада, неслись уже странные, доселе не слышимые звуки. Что-то, как филин, ухало и, как сорока, трещало. А по крышам опустевших гнезд забегали вездесущие "красные петухи"…

Шел уже 47-ой месяц беспрерывной, тягостной войны, когда, наконец, на прилегающих к столице дорогах показались первые стайки уцелевших освободителей. "В пух и прах, в пух и прах!" - словно бы выбивали из земли воробьиные лапки. И царство пернатых, вторично освобожденное, захлестнула волна бесшабашно-лихой воробьиной песни:

Салавей, салавей,

Пта-а-ашечка,

Канаре-е-ечка-а!

Снова, как встарь, сомкнулись "орлиные крылья" вокруг "лебединых шей" - и жизненные силы дамских прелестей, вполне разбуженные еще залпом Авроры, теперь окончательно восстали ото сна.

Не прошло и трех лет, как пернатое население острова стало жертвой нового стихийного бедствия: Горный Орел "погрузился в размышления".

Страшны были не размышления; страшны были те интернациональные словечки, в которые он их облекал и о которых он не имел "совершенно определенного понятия". Так, он еще с детства путал приставки "ре" и "де" в приложении к "милитаризации".

Будучи уже в полном цвете лет, "коронованный любитель интернациональных эпитетов" предложил произвести поголовную перепись населения "Птичьего острова". Когда ему был, наконец, представлен довольно объемистый "Список нашего народонаселения", - он, видимо, возмущенный отсутствием эпитета к слову "список", извлек из головы первый пришедший на ум; к несчастью, им оказался "проскрипционный".

Запахло жженым пером, задергались скворцы в наглухо забитых скворешниках. Специфически воробьиное "чик-чирик" уступило место интернациональному "пиф-паф".

И все-таки без особой радости восприняли воробьиные стаи весть о кончине Горного Орла. Глухо гудели церковные колокола. Окрасились трауром театральные афиши. По столичным экранам совершала последнее турне "Гибель Орла". Трупный запах и журавлиные рыдания повисли в осиротелой атмосфере.

"Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои…" - стонали пернатые; причем, грачи-терапевты с подозрительной нежностию выводили слово "сами" и рабски преданно взирали на стоявшего у гроба пингвина.

А пингвин, видимо слишком "окрыленный" мечтою, уже "парил в облаках".

Начинался век "подлинно золотой".

Мудрое правление пингвина вкупе со слоем ионосферы вполне обеспечивали безмятежное воробьиное существование. "Важная птица!" - с удовольствием отмечали воробушки и с еще б?льшим рвением клевали навоз экономического развития.

После длительного периода сплошного политического оледенения наступили оттепели, следствием чего явилась гололедица - полное отсутствие политических трений. А гололедица, как известно, лучшая почва для "поступательного движения вперед".

Молодые и неопытные воробушки зачастую поскальзывались и падали. Их подбирали пахнущие бензином и гуманностью черные вороны. И отвозили к Совам.

"Неопытность" молодых воробушков заставляла, однако же, призадуматься и пингвина, и попугаев, и пристроившуюся к ним трясогузку. Не раз перед воробьиной толпою приходилось им превращаться в сладкоголосых сирен и уверять слушателей в том, что добродетель несовместима с бифштексом.

Доверчивые воробушки в таких случаях чирикали вполне восторженно, однако здесь же высказывали "вольные мысли" по адресу трясогузки и составных частей ея.

И вообще, следует отметить, в последнее время воробушки вели себя в высшей степени неприлично. К филантропии пингвина относились весьма скептически. И в самом выражении "бестолковый пингвин" усматривали тавтологию.

Единственное, что вызывало сочувствие у жителей "Птичьего острова", так это внешняя политика пингвина. Вероятно потому, что она была очень проста и заключалась в ежедневном выпускании голубей. Если даже иногда и приходилось вместо голубей пускать "утку" или даже "ястребки", воробушки не меняли своего отношения к внешней политике, ибо считали и то, и другое причудливой разновидностью голубей.

Все это я почерпнул, как уже отмечалось, из приветственной речи пингвина. "Растроганный до жалобных рыданий" я произнес, в свою очередь, несколько слов перед микрофоном. Я убеждал их всех, что подводное царство, коего я являюсь полномочным представителем, всегда питало к "Птичьему острову" любовь почти материнскую и даже почти сыновнюю; что к "Птичьему острову", без сомнения, обращены теперь взоры всего прогрессивного животного мира и т. д. и т. д. В заключение я выразил надежду, что в гостинице "Чайка", которая любезно мне предоставлена, я буду чувствовать себя, как "рыба в воде". Что же касается "временных недостатков", то по прибытии в свою подводную резиденцию я буду молчать, как рыба.

Вслед за этим открытая машина помчала меня к новой моей резиденции; причем, всю дорогу сопровождали меня поощрительные возгласы "Хорош гусь!", снисходительное щебетанье и восторженное кукареканье. В воздухе словно звенел алябьевский соловей, запах птичьего кала говорил о подъеме материального благосостояния. И тем не менее мне казалось, что все эти звуки и запахи сливаются в одно - в мелодию "лебединой песни".