10. «Литературная инквизиция» в Китае

«Литературная инквизиция» в Китае

Город притих под тяжестью страшного приговора: 70 осужденных должны были сложить свои головы на плахе. День за днем их по двое, по трое со связанными сзади руками, с нацепленными на груди и на спине кусками белой ткани, где черными иероглифами были обозначены вина и наказание, — возили по улицам, дабы все увидели и устрашились. Как исстари повелось в Китае, каждый прохожий мог поиздеваться над идущими на эшафот. Однако на этот раз люди молча провожали взглядом печальный кортеж. Слишком часто за последние два десятилетия — а дело было в 1663 году — они видели смерть, и казнь перестала быть захватывающим зрелищем, наподобие разыгранных актерами популярных пьес или праздничного шествия с «пляской дракона». Только что закончилась первая полоса маньчжурского завоевания Китая, и вокруг городов, вдоль дорог, на заброшенных полях и по опустевшим деревням еще лежали неубранные скелеты множества погибших. Да и казнили нынче не воров, не убийц и не разбойников, а ученых, книжников — тех, кого народ всегда уважал, особенно когда они выступали против ненавистных захватчиков. И когда палач занес над головой первого приговоренного тяжелый кривой двуручный меч, по толпе прошел негромкий жалостливый вздох, а глухой удар о плаху отозвался осуждающим гулом. Для китайцев не было казни страшнее, чем эта. Душа, лишенная своего пристанища — головы, была обречена вечно скитаться, потеряв всякую надежду обрести счастье в потустороннем мире.
Этими массовыми казнями завершилось громкое дело историка Чжуан Тинлуна. Он и его соавторы преследовались главным образом за то, что, правдиво описав кровавую эпопею падения китайской империи Мин и становления господства маньчжурской династии Цин, они как бы лишали «северных варваров» Мандата Неба, иначе — морального права владычествовать над Срединным государством. Самого Чжуан Тинлуна осудили посмертно, его могилу разрыли, труп разрубили на куски, а кости сожгли. Такое осквернение могилы, по религиозным представлениям китайцев, было страшным святотатством: тяжелой карой и позором как для покойника, так и для его родни. Среди казненных оказались не только авторы и составители труда, члены их семей, все мужчины рода Чжуан старше 16 лет, но и те, кто сверял текст, граверы, издатели, книготорговцы, а также купившие эту книгу, местные чиновники и просто случайные люди.
Однако ни до дела Чжуан Тинлуна, ни после него многие китайские ученые и литераторы не могли примириться с иноземным игом. Одни демонстративно отказывались служить маньчжурам, другие писали исторические, философские и художественные сочинения, где явно или иносказательно выступали против новой власти. А надо добавить, что в Китае авторитет ученых мужей, да и вообще вес печатного слова, рукописного текста был чрезвычайно высок. Династия Цин не могла считать свое господство в Китае до конца прочным, пока ее не поддержало большинство шэньши (обладателей ученых степеней) и остальной интеллигенции, пока не была задушена всякая вольная мысль.
«Литературная инквизиция», или «письменные судилища» (вэньцзы юй), как вид борьбы азиатской деспотии с интеллектуальной оппозицией была известна в Китае еще с эпохи Хань (206 год до н.э. — 220 год). Но никогда еще она не достигала такого размаха, как при императоре Хунли. В целом же на ХVIII столетие пришлось несколько сот «письменных судилищ»! Человек мог поплатиться жизнью только за хранение неофициальных трудов по истории эпохи Мин, за посмертную публикацию сочинений казненного ученого или литератора, за изменение текста высочайше утвержденного издания, за вольную или невольную игру слов, а ведь в китайском языке один и тот же иероглиф зачастую имеет несколько значений. Так, поэта Ху Чжунцзао арестовали всего за одну строку из поэмы. Из-за двойного смысла иероглифов вместо «порок и добродетель» прочитали «распутная (династия) Цин». Поэта обезглавили, а его семью лишили имущества. Уже почившего мэтра официальной поэзии Шэнь Дэцяня подвергли посмертному надругательству за одну-единственную фразу из стихотворения о бордовом пионе: «Хоть и подделываетесь под красное, вы все же не по-настоящему красного цвета. Ведь вы другого сорта, как же вы можете называть себя царем цветов?!» Слово «красный» истолковали как намек на основателя династии Мин Чжу Юаньчжана (правил в 1368—1398), чей фамильный иероглиф Чжу означает «красный». Маньчжуры усмотрели в этом намек на незаконность своего господства в Китае, а смысл фразы поняли так: «Хоть вы и захватили власть у династии Мин, но вы не из породы государей. Ведь вы же иноземцы, так как же вы можете именоваться императорами?!» Лингвист и литератор Ван Сихоу пренебрег запретом на личные имена цинских императоров (надо было заменять их девизами правления), чем поставил под сомнение законность их сана. Такая смелость привела его на эшафот, а 20 его родственников — в тюрьму. Семерых сыновей и внуков Ван Сихоу превратили в рабов. Богдохан Хунли решил установить неослабный контроль над творческой мыслью и прошлого, и настоящего. По приказу императора специальные комиссии чиновников пересматривали письменное наследие Китая, начиная с древности. Даже из сочинений Конфуция была вычеркнута фраза о том, что правитель-тиран не имеет права рассчитывать на верность подданных. Обязательной цензуре подвергались все опубликованные к середине ХVIII века сочинения. Из текстов вымарывалось все «оскорбительное» для маньчжуров и прежних завоевателей-«варваров» (гуннов, киданей, тангутов, чжурчжэней и монголов). Запрещалось писать о защите Китая от них. Исключались всякие упоминания об оппозиционных политических союзах и группировках эпохи Мин. Вычеркивались все критические, вольнолюбивые, реформаторские, антиправительственные или показавшиеся таковыми высказывания. Категорически запрещалось выступать против неоконфуцианской ортодоксии. Все, что противоречило учению одного из основоположников неоконфуцианства Чжу Си (1130—1200), требовавшего от каждого неукоснительно соблюдать свое место в обществе, воспринималось как призыв к бунту и искоренялось. Нельзя было обличать продажную бюрократию предшествовавших Цин династий, ибо это могло означать косвенную критику цинского государственного аппарата.
Созданная Хунли особая комиссия в ходе такой «селекции» составила в 1782 году первый индекс запрещенных книг. Всякий, кто продолжал их хранить, а тем более тайно переиздавать, был казнен. Чиновники устроили настоящую охоту на опальные сочинения и на их владельцев. Ставка делалась на доносы и страх. И вот на городских площадях запылали костры — с 1774 по 1782 год было сожжено без малого 14 тыс. книг. Книг не в обычном нашем понимании, а в основном многотомных ксилографических изданий. Каждое состояло из нескольких книжек (бэнь, цы), вложенных в папку из обшитого цветной материей картона на костяных застежках или помещенных меж двумя деревянными дощечками, которые скреплялись шелковым шнурком. Такой том назывался «тао». Люди молча, с осуждением смотрели на варварские костры, ибо в Китае издавна утвердился культ иероглифа, написанного кистью или отпечатанного с деревянных досок. Бумага с иероглифами вообще считалась священной. Если же ее все-таки случайно выбрасывали, то специально нанятые люди подбирали, относили на особые алтари и там сжигали, кланяясь и шепча почитательные заклинания. Книга была одним из символов китайской цивилизации, и сожжение ее как преступника лишний раз убеждало китайцев, что мань-чжуры — это «дикари». В «черные списки» были внесены так-же некоторые эпические сказания, воспевавшие национальных героев Китая, многие романы, новеллы и повести бытового жанра, объявленные «аморальными». К «развратным» романам причислили и та-кие замечательные произведения, как «Реч-ные заводи», «Цзинь, Пин, Мэй» и «Западный флигель». Составлялись также огромные списки книг «не заслуживавших внимания», но не подлежащих сожжению, — их не рекомендовалось изучать, издавать и использовать в преподавании. Широко применялась фальсификация исторических документов и трудов. К примеру, в составленной в 1739 году «Истории династии Мин» изложение истории маньчжуров, их вторжения в Китай и иных событий строго отвечало правительственному заказу.
В результате почти за два десятилетия духовного террора творческую мысль страны сковало страхом. По меткому выражению писателя-демократа первой половины ХХ века Лу Синя, китайская письменность была посажена за решетку. Ученым, шэньши и остальной интеллигенции деспотия оставила лишь узкое русло компилляции и комментирования старых текстов. Интеллектуальная жизнь коснела в бесконечном толковании древних памятников и топталась на средневековом уровне — чего, в частности, и добивалась «литературная инквизиция». Боязнь и непротивление злу укоренились настолько, что с конца ХVIII века новые «письменные судилища» в Китае стали попросту не нужны.