§ 3. Юридическая антропология в России

Следовало бы выделить этот сюжет в отдельную тему, но автор принципиально не желает этого делать, поскольку считает, что юридическая антропология в России, как и в случае с социологией, кибернетикой, генетикой и другими "продажными девками империализма", — просто основатель­но забытое старое, поэтому и рассматривать сей предмет над­лежит в русле мировой тенденции, а не отдельно от нее.

Как и в других европейских метрополиях, в России разви­тие юридической этнологии, а позднее и юридической антро­пологии во многом стимулировалось колонизацией¹¹⁰ Кавказа, Сибири, Средней Азии. Принятое в рамках начатой Сперан­ским широкомасштабной правовой реформы Уложение 1822 г. об управлении инородцами предусматривало сохранение за покоренными народами ("инородцами") как традиционных форм самоуправления, так и многих обычаев и собственных судов. Подобно предпринятому в Индии составлению каталогов наро­дов, религий и каст, в России ведется поощряемая наместни­ками и губернаторами работа по описанию и классификации как самих "инородцев", так и их правовых обычаев¹¹¹.

Уже с 40-х гг. XIX в. ведутся систематические иссле­дования народов Сибири, общие описательные и этногра­фические работы¹¹² чередуются с анализом особенностей правового быта сибирских народов¹¹³, их общинной организа­ции¹¹⁴.

Создание в 1845 г. Императорского Русского географичес­кого общества с мощным этнографическим отделением способ­ствовало целенаправленному изучению народов России. С 1850 г. стала реализовываться программа изучения населения России, составленная РГО и разосланная во все его губернские отделе­ния. Программа содержала детальный вопросник, по которому составлялись научные отчеты, содержащие несколько разделов. К концу XIX в. Обществом был накоплен и издан имеющий и по сей день огромную научную ценность материал о народах России.

Большое внимание официальной этнографии и антропологии уделяется народам Туркестана, как часто называли тогда Сред­нюю Азию, где особенно остро стояла проблема совместимости национальных культур, религий с задачами российской колони­зации¹¹⁵. Был взят курс на сохранение традиционных структур в бытовой сфере и на повышение уровня образования населения¹¹⁶.

В рамках программы РГО и вне ее также активно иссле­дуются и Закавказье, особое внимание уделяется обычному праву его народов¹¹⁷. Характерно, что уже тогда многие авторы вставали на позиции правового плюрализма, т. е. призна­ния одновременного действия как норм права, исходящих от государства, так и норм обычного права народов, населяю­щих многонациональное и многоконфессиональное государство.

Как исследователь обычного права народов Северного Кавказа начинал свою научную деятельность Максим Мак­симович Ковалевский, чья мировая известность не нужда­ется в представлении: достатоточно напомнить, что К. Маркс взялся за изучение русского языка с целью прочитать в под­линнике труд М. М. Ковалевского "Общинное земледелие, ход и последствия его разложения" и сделал подробный кон­спект этой работы¹¹⁸. Будучи ученым "широкого профиля" — юристом, социологом, политологом, этнографом, Ковалевский искал в обычном праве объяснения механизмов формирования современного права, а в общинной организации — прототип будущих демократических институтов. Подобно Ф. Боасу и Б. Ма­линовскому, и даже ранее их, он проводит комплексные поле­вые исследования обычаев, имущественных и социальных от­ношений у осетин и публикует результаты своих исследова­ний, сразу же выдвинувшие его в ряд юристов-антропологов мировой величины¹¹⁹. Эти исследования позволяют Ковалевскому поднять теоретические вопросы формирования права как со­ставной части социального бытия человека¹²⁰.

Вообще следует отметить, что на рубеже XIX и XX вв. российская антропология права (тогда еще не было такого названия) развивалась преимущественно в русле истории права, частично — социологии права. Таковы исследования марксиста Н. И. Зибера по феномену "братств" (по современ­ной терминологии "мужских союзов" в рамках племенной организации) как института правовой социализации взрослого населения, работы А. Стронина и К. Тахтарева по истории форм общественной организации (о них — речь впереди).

Вместе с тем разрабатывались и проблемы возникнове­ния правовых норм через систему запретов и разрешений, и здесь свое слово сказали М. Кулишер и А. Ефименко¹²¹. При этом российские исследователи строили свои теоретические концепции не только на материале древних обществ или экзо­тических народов, но и на отечественном материале. Д. Мейер считал обычаи славян первоисточником "юридического воззре­ния"¹²², а А. Павлов рассматривал формирование русского права как сплав народных обычаев с греко-латинским правом, при­шедшим из Византии¹²³. Вместе с тем под воздействием марксиз­ма развивались и концепции феномена "права-власти", т. е. права как продукта борьбы различных групп (половых, возрастных, имущественных) за господство над всем обществом¹²⁴.

"Социологическая струя" мощно пронизывает творчество юриста, принадлежавшего до эмиграции одновременно рос­сийской и польской интеллектуальной культуре, — Леона Петражицкого: по его концепции право действует не только там, где его фиксирует юриспруденция, но и в любом дру­гом месте, где существуют личностные отношения и отно­шения подчинения¹²⁵.

Не был чистым социологом и Питирим Сорокин, другой российский ученый, получивший впоследствии мировую из­вестность. Напомним, что по образованию П. Сорокин был юристом и до отъезда успел издать труд, который смело можно отнести к жанру юридической антропологии, ибо, рас­сматривая проблемы преступления и наказания, он прежде всего анализирует само понятие "преступного" в сознании человека¹²⁶. Примечательно, что книге было предпослано пре­дисловие "самого" М. Ковалевского — своего рода напут­ствие-эстафета патриарха российской общественной науки молодому ученому, который, впрочем, заслужит впослед­ствии и ругань "самого" Ленина. Другой, не менее яркой и еще "более антропологичной" работой П. Сорокина был учеб­ник по теории права, предназначенный для широкой ауди­тории и объясняющий ей, что такое право и как оно появи­лось¹²⁷. В нем он анализирует все возможные социальные про­явления права: право как правила поведения, как правила и нормы, преломленные в психике в виде правовых убежде­ний, наконец, как реализация этих убеждений в источниках права и различных институтах политической организации общества¹²⁸.

Можно было бы еще долго продолжать обзор россий­ской дореволюционной юриспруденции — сюжет весьма бла­годарный, поскольку в трудах Г. Ф. Шершеневича, С. А. Му­ромцева, П. И. Новгородцева, многих других можно обнару­жить россыпи блестящих теоретических положений, которые и сейчас могут быть восприняты отечественной антропологией права, а посему еще ждут своих исследователей. Нам же хо­телось бы завершить этот обзор дореволюционного периода сведениями об университетском правовом образовании¹²⁹.

Согласно университетскому Уставу 1863 г. в число обя­зательных семи кафедр юридических факультетов была вклю­чена кафедра начала общенародного правоведения, на кото­рой читались и курсы обычного права. По Уставу 1884 г. вво­дились новые кафедры: кафедра истории русского права и кафедра местных прав. Это давало прогрессивной профессу­ре возможность читать свои курсы обычного права и права народов, населяющих Российскую империю.

Особняком от университетской правовой науки стоит творчество легендарного Николая Николаевича Миклухо-Маклая (1846—1888). Он не был лектором-педагогом, он был чистой воды путешественником-исследователем, сразу по окончании медицинских факультетов Лейпцигского и Йенс-кого университетов отправившимся в научные морские экс­педиции на Канарские острова и к берегам Красного моря. Вернувшись в Россию, он путем колоссальных усилий доби­вается от Русского географического общества не только одоб­рения его программы исследований далекой Океании, но и разрешения отправиться туда на корвете "Витязь". Исследо­вательский замысел молодого ученого был грандиозен: это изучение физической географии и метеорологии, зоологи­ческие, антропологические и этнографические исследования. Последнее было для него особенно важной задачей, посколь­ку Миклухо-Маклай поставил себе целью доказать, что че­ловечество независимо от расовых различий представляет собой один, единый вид, что первобытность состояния чело­века при внимательном рассмотрении не так уж проста и убога, как кажется европейскому путешественнику. (Заме­тим, что доказано это было Миклухо-Маклаем почти за век до структуралистских теоретических изысков об "универ­сальности" человеческого бытия.) Он был также убежден, что добиться уважения и доверия аборигенов можно только, отправившись к ним в одиночку, без всякого оружия: "Моя сила должна заключаться в спокойствии и терпении", — за­пишет он в дневнике.

Была у Миклухо-Маклая еще одна задумка, о которой он поведал не сразу: увлекшись идеями Льва Толстого о переустройстве мира через переустройство самого человека, он задумал создать на островах Океании русскую вольную колонию¹³⁰, что дало затем англичанам, с которыми он не раз входил в конфликт, защищая права аборигенов, основание посмертно обвинить его чуть ли не в намерении создать базу для российского военного флота.

Из пяти томов сочинений Миклухо-Маклая¹³¹ наибольший интерес для нас представляет второй том, где собраны его заметки по антропологии и этнографии, а также том четвер­тый (письма), из которого следует, что он был не только ученым-гуманистом, но и человеком, выражаясь современ­ным штампом, "с активной жизненной позицией", не отде­лявшим нравственности убеждений от нравственности поступ­ков. Он, в частности, не раз выступал добровольным адвока­том по защите прав аборигенов на землю: "Земля целиком является собственностью различных общин, занимающихся возделыванием почвы в течение столетий. <...> Туземцы не понимают абсолютного разлучения со своей землей" (письмо сэру Артуру Гордону, Верховному комиссару Великобрита­нии в Западной Океании). Именно нравственная позиция уче­ного снискала ему симпатии Л. Н. Толстого, редко кого из ученых жаловавшего добрым словом. Печально, что впервые работы Миклухо-Маклая увидели свет через... 35 лет после его смерти, уже при Советской власти (спасибо ей за это)¹³², которая (власть) способствовала затем его популяризации и даже героизации.

Не так ласкова оказалась новая власть к жившим уче­ным-антропологам. Нет, ни антропология, ни этнография не были запрещены в СССР, в отличие, скажем, от социологии или политической науки. Более того, были сохранены тради­ции и исследовательские центры, так как ленинско-сталин-ская национальная политика предполагала как подготовку на­циональных кадров, так и изучение культурного наследия народов многонационального государства. И в этом плане был достигнут впечатляющий прогресс. Не поощрялись, мягко говоря, "лишь" позитивные исследования по обычному пра­ву, правам личности, т. е. то, что составляет сердцевину юри­дической антропологии. В обществе, строящем светлое буду­щее, должно было быть только одно, классовое право и единственным генератором его было государство, все осталь­ное должно было рассматриваться как "пережитки" и "из­живаться": жизнь общества контролируется нормами, лич­ность практически не имеет возможности вмешиваться в пра­вотворчество. Естественно, отпадает сама собой потребность в развитии юридической антропологии.

Для нас тем не менее развитие антропологии и этнографии советского периода интересно тем, что, несмотря на идеологические тиски, в которые была зажата вся обще­ственная наука, не был утрачен общий высокий научный уровень исследований, сохранялись традиции комплексного, междисциплинарного подхода к изучаемым объектам, уточ­нялся понятийный аппарат, был накоплен огромный по объему эмпирический материал, были созданы большие исследова­тельские коллективы, выходила научная периодика¹³³. Нам еще предстоит убедиться в том, что советские правоведы неред­ко использовали антропологический и этнографический ма­териал в "снятом виде" и тем самым обогащали и свою науку.

Ярчайшей личностью этого переходного периода был Владимир Германович Богораз (1865—1936). Уже двадцати­летним студентом Петербургского университета он подвер­гается аресту за революционную деятельность и ссылается в 1886 г. в Якутию, а затем на Колыму, где обнаруживает свое призвание ученого-антрополога и писателя. Уже первая его работа по чукотскому языку и фольклору¹³⁴ привлекает вни­мание мирового научного сообщества и его труды переводят­ся за рубежом¹³⁵. В 1900—1901 гг. Богораз вместе с Л. Штренбер-гом (1861—1927), специализировавшимся на изучении народ­ности гиляков, участвует в Джезуповской северо-тихоокеанской экспедиции, организованной Ф. Боасом, широкомасштабном международном исследовательском проекте изучения народов Севера¹³⁶. В ходе экспедиции Богораз собирает более 5 тыс. предметов быта чукчей, записывает около 450 текстов ми­фов, легенд, песен, шаманских заклинаний и даже произво­дит фонозаписи громоздкой по тем временам аппаратурой, делает более 800 антропометрических замеров и лицевых му­ляжей. Свое исследование В. Богораз проводил для решения сразу нескольких исследовательских задач: выявления функ­ционирования социальной организации чукчей, их ритуала и мифологии, лечебных свойств шаманизма. Международная известность В. Богораза не помешала тому, что по возвра­щении в Петербург, где он вновь с головой окунулся в рево­люционную деятельность, он подвергается арестам в 1905 г., ссылается в Финляндию, откуда тайно наезжает в столицу. За годы вынужденной "отсидки" в ссылке он успевает про­анализировать весь материал, касающийся шаманства и тра­диционных верований народов Севера, регулярно публику­ется в журнале "Этнографическое обозрение" и за рубежом. Несмотря на то что В. Богораз не принял концепций исторического материализма, после революции он назнача­ется профессором Петроградского университета, хранителем Музея антропологии и этнографии, а в 1925 г. и директо­ром создававшегося Института народов Севера. Оставшуюся жизнь он посвящает подготовке десятков комплексных экс­педиций в районы Севера, участвует лично в переписях на­селения, создании сотен "очагов культуры" (школ, клубов) и даже в создании первых кооперативов, ничего общего не имевших с колхозами. Им публикуются учебники, словари, сборники фольклора и памятников исторической мысли. Иног­да он берется за перо и для написания научных трудов¹³⁷.

Период 20—30-х гг. интересен для нас тем, что, несмот­ря на навязанную общественным наукам догматичность, ее лучшие представители не оставляли попыток переосмыслить знания о человеческом социуме. Многие талантливые уче­ные "ушли" в древность и в этнографию, поскольку там не надо было особенно активно демонстрировать "партийность" науки, а можно было заниматься серьезными научными ис­следованиями¹³⁸. Этот период интересен и тем, что в работах оте­чественных исследователей все чаще используется междисцип­линарный подход, когда исследователю становится тесно в рам­ках одной науки и узкой специализации. С середины 50-х гг., времен идеологической "оттепели", этот подход заявлят о себе в полный голос.

Особое место в возродившейся в 50-е гг. этнологии пра­ва заняло исследование обычного права народов России. Раз­витие национальных культур в послевоенный период, реа­билитация в годы "оттепели" народных обычаев и традиций объективно способствовали развитию теоретических положе­ний, подкрепленных новыми исследованиями и архивными поисками, рассматривавших обычное право как органичес­кую часть традиционной культуры народов СССР. Правда, нередко эти исследования велись в рамках анализа "пере­житков" древних форм родовой и общинной организации, семейно-брачных отношений с целью их скорейшего искорене­ния¹³⁹. И все же была разработана солидная основа теории и методологии нормативной этнологии (так стала именоваться эта отрасль этнологии), не говоря о сотнях фундаменталь­ных работ по этнологии и антропологии, в которых содер­жался большой эмпирический материал по общему праву. К концу 90-х гг. отечественная нормативная этнология уже ни в чем не уступала родственным зарубежным аналогам¹⁴⁰, а по широте охвата изучаемых проблем даже превосходила их.

В следующей части нашего по необходимости краткого обзора подходов к проблематике юридической антропологии в отечественной науке хотелось бы заострить внимание на том, как наше правоведение реагировало на открытия этнографии, истории, антропологии. Возьмем для примера только догосу-дарственные формы организации власти и нормативности.

Мы уже отмечали¹⁴¹, что еще в начале XX в. в обще­ственных науках наступило время комплексных проблем, изу­чаемых в разных аспектах несколькими науками. Появились смежные науки: социальная антропология, политическая эт­нография, экономическая и политическая география, соци­альная и политическая психология и т. д. "Становится при­вычным делом использовать многообразные модели одного и того же изучаемого явления, чтобы увидеть его с разных точек зрения"¹⁴², — напоминал уже в 80-е гг. научно-популяр­ный журнал.

Вопрос о более активном использовании данных других наук, в частности этнографии, в науке о государстве и праве ставился неоднократно как самими этнографами¹⁴³, так и юрис­тами¹⁴⁴. Речь шла о создании субдисциплины "нормативная эт­нография", однако дальше пожеланий дело не пошло. В ста­тье А. Б. Венгерова "Значение археологии и этнографии для юридической науки"¹⁴⁵ в начале 80-х гг. был вновь поставлен вопрос о более активном использовании теорией и историей государства и права достижений археологии и этнографии; о корректировке в этой связи некоторых устоявшихся положе­ний, касающихся периодизации первобытной истории, возник­новения раннеклассового государства, роли внешнего фактора в создании и развитии государственно-правовых институтов, значения этнических процессов для правового регулирования общественных отношений. К сожалению, эта статья была сдер­жанно встречена юристами и не послужила началом дискус­сии о внедрении данных других наук в правоведение. Лишь позднее к этой теме вернутся сам А. Б. Венгеров¹⁴⁶, В. С. Нерсе-сянц в предисловии к переводу книги Н. Рулана, этнологи А. И. Першиц и Я. С. Смирнова¹⁴⁷, а затем и другие авторы, на которых мы обязательно будем ссылаться в других разделах.

С началом перестройки необходимость приближения пра­вовой науки к материалу других наук подчеркивается все энергичнее. Сошлемся на мнение В. А. Туманова: "Советская этнография и правоведение располагают достаточным мате­риалом для развития юридической этнологии, но в разра­ботке концептуальных основ этого направления исследова­ний сделаны лишь первые шаги. А между тем оно достаточно значимо как для истории государства и права (возникновение этих институтов, проблема "предправа" и т. п.), так и для вы­явления и осмысления современных этнических процессов, зна­чимых для функционирования правовых институтов или под­лежащих учету в правотворческой деятельности"¹⁴⁸. В. А. Тума­нов подчеркивает при этом, что недопустимо переносить выводы, полученные на материале примитивных обществ, на современность.

Конечно, с В. А. Тумановым трудно не согласиться. Уточ­ним лишь, что помимо действительно недобросовестных ме­тодов переноса выводов о явлениях далекого прошлого на современность, либо, напротив, так называемой "модерниза­ции" прошлого, придания ему черт современности, существуют действительно научные способы "перенесения во времени". В археологии уже несколько десятилетий используется ме­тод реконструкции целого явления по отрывочным сведени­ям о нем. Для юриста-антрополога интересна в этой связи методология социальной реконструкции (так называемая ме­тодика палеосоциологических реконструкций) развития пер­вобытного общества¹⁴⁹.

Исследование происхождения и сущности любого социаль­ного явления должно начинаться с анализа той фазы этого яв­ления, на которой оно возникает и проявляет свои потенциаль­ные возможности, а в дальнейшем и ведущие признаки. Так, в своей работе по истории демократии мы утверждали: такой фа­зой будущего общинного самоуправления и демократических норм жизни общины является уже элементарная саморегуляция в жизни человеческих общностей, переходящих от стадности к родообщинной организации, т. е., иначе говоря, социогенез.

Проблемы взаимовлияния антропо- и социогенеза стали предметом интенсивной научной дискуссии¹⁵⁰. Их нельзя обой­ти при установлении момента генезиса "нормативности" пер­воначальной человеческой общности, выступающей вначале как элементарная саморегуляция. Дело в том, что открытия антропологов и археологов, позволяющие сейчас удлинить историю человечества более чем вдвое, почти до 2 млн. лет, и считать родиной человека Африку¹⁵¹, вносят существенные поправки и в представления о социогенезе. Так, уже неан­дертальцы знали развитое охотничье хозяйство, строили жилища, практиковали охотничью магию, словом, предвос­хитили образ жизни, приписывавшейся ранее homo sapiens, в том числе и родовую организацию на стадии ее становления. Одним из первых в науке подошел к этой проблеме украин­ский археолог П. П. Ефименко, писавший, что "уже перво­бытные общины неандертальцев при их несомненной замкну­тости (эндогамности) являлись прямыми предшественниками и некоторым подобием родовых общин"¹⁵². Иными словами, зачатки родовой организации прослеживаются уже в эпоху палеолита. "Но раз так, — делал вывод академик Ю. В. Бром-лей, — то родовая организация оказывается несколько стар­ше homo sapiens и поворотный момент в социогенезе опере­жает поворот в антропогенезе"¹⁵³. Корректируя усвоенную со школьной скамьи установку на то, что "труд создал челове­ка", можно сделать вывод, что не только труд создал чело­века, но и сопровождавшая его элементарная социальная жизнь с ее первыми запретами.

Данные современной этнографии во многом корректи­руют и выстроенную Л. Г. Морганом систему брачно-семей-ных отношений. По Моргану, древнейшей формой этих отно­шений называлась кровнородственная семья, основанная на групповом браке всех лиц одного поколения, и так называе­мая семья пуналуа. Этот вывод он делал из сообщений (ока­завшихся неверными) европейских миссионеров в Полине­зии и на Гавайских островах. Отечественные ученые, как и ряд их зарубежных коллег, обосновали вывод о том, что первой формой общественно регулируемых отношений меж­ду полами являлся дуально-родовой групповой брак, хотя учитывали и сочетание парного и группового брака¹⁵⁴.

В противоречие с выводами Л. Г. Моргана о существова­нии частной собственности на стадии отцовского рода входят данные этнографии, не обнаружившей частной собственнос­ти у австралийцев с их патрилинейным родом и, напротив, подтвердившей существование материнского рода у наро­дов, стоявших на стадии возникновения частной собственно­сти (ашанти и некоторые другие африканские племена). Ис­тория первобытного общества все более лишается своей бы­лой хрестоматийной упрощенности, обогащаясь новыми, подчас противоречащими друг другу фактами, ставящими перед теорией и историей права новые проблемы.

Одной из важнейших проблем, для решения которой на теоретическом уровне обязательно требуется использовать данные этнологии, истории, археологии, фольклористики, остается проблема объяснения механизма возникновения пра­вовых норм из первичных социальных норм, причем необя­зательно только в древнем обществе. Именно с этой целью историки и теоретики права должны были (и будут) обра­щаться к работам специалистов других отраслей знания. Пе­риод 60—80-х гг. вовсе не был "застойным" в этом плане, хотя ответ на поставленную теоретическую задачу искали, в основном, увы, не юристы¹⁵⁵.

Интереснейший материал дает потестарная и полити­ческая этнография о половозрастных группах, мужских и женских тайных обществах в системе общинно-племенной организации. Этнографы и историки с полным основанием предполагают, что уже в недрах родового строя родствен­ные отношения имели своим "противовесом" принципиаль­но иной тип социальных связей¹⁵⁶. Эти связи долгое время "скрывались" преобладанием исключительно форм родства, т. е. того, что лежало на поверхности в виде обычаев, тра­диций, преданий. Но уже изучение тотемической органи­зации позволило вскрыть иные формы общественной организации труда и социальной жизни, нежели кровнородствен­ные связи.

Сами условия воспроизводства условий жизни, формы трудовой деятельности требовали распределения отдельных видов работ по половозрастным группам. Л. Е. Куббель счита­ет, что "возрастные классы не в последнюю очередь созда­ются как организации для совместной работы в земледелии"¹⁵⁷. Это уже деление рода, общины на производственной осно­ве, что создает предпосылки появления групп, каждая из которых имеет свою специфику, свой интерес. Логично пред­положить, что, включаясь в систему общинно-родового, пле­менного самоуправления, эти автономные группы стреми­лись занять в ней соответствующие своим интересам места. Половозрастная организация еще близка кровнородственной, подражая ей, но уже противостоит ей как организация фун­кционально-корпоративная¹⁵⁸. Значение таких групп было ве­лико и как среды социализации молодежи. Достаточно озна­комиться с красочными описаниями путешественниками, мис­сионерами, этнографами обрядов инициации молодежи в Африке, Океании, целью которых приобщить молодежь к трудовой, религиозной, военной деятельности. Безусловно, прав И. Л. Андреев, утверждающий, что "возрастной прин­цип консолидации населения, существующий "рядом" с его родственными связями, получает толчок к развитию и ста­новится контуром специфических общественных институтов"¹⁵⁹. Добавим при этом, что возрастные группы редко выступают в этой роли самостоятельно. Чаще всего они обнаруживают себя в виде отдельных групп внутри так называемых муж­ских, реже — женских союзов¹⁶⁰. С. А. Токарев, исследовавший племенную социальную организацию островитян Мела­незии, пришел к выводу, что "мужские организации явля­ются носителями общественной власти"¹⁶¹. На начальном этапе своего возникновения и существования они еще не претен­дуют на безраздельное обладание общественной властью и привилегиями (во многих регионах им противостояли жен­ские союзы¹⁶²), они лишь покушаются на эту власть.

Лишь позднее выросшие на их основе тайные общества и союзы претендуют уже на монопольное обладание влас­тью, сохраняя многие институты общинной демократии как свою опорную базу в "низах"¹⁶³. Подрывая, а во многих случа­ях и разрушая систему общинно-племенного самоуправле­ния, тайные общества выступали преимущественно как ан­типод этой системы, защищая интересы сравнительно не­большой группы соплеменников.

Борьба демократического и авторитарного начал, кол­лективного и личного интересов, нормативности и произво­ла обостряется в эпоху "вождеств"¹⁶⁴. И здесь основной мате­риал поставляет этнография. Период вождеств, если правиль­но опознать его в многообразии догосударственных форм организации власти, интересен прежде всего тем, что пуб­личная власть, вышедшая из недр общинно-племенных структур, стремится не разрушить их, а использовать в своих интересах. Феномен "военной демократии" (термин, введен­ный Л. Г. Морганом и принятый Ф. Энгельсом) трудно по­нять, не обращаясь к периоду "вождеств". Сам исторический тип "военной демократии" требует особого рассмотрения, что мы предпримем ниже. А пока отметим, что и в этой части истории государства и права отечественная наука дает нема­ло поводов для уточнения созданной Л. Г. Морганом теорети­ческой схемы, основанной на североамериканском материа­ле и перенесенной на "гомеровскую" Грецию.

Приведенные примеры показывают, насколько важно све­рять десятилетиями незыблемые схемы с данными других наук. Археологические открытия последних двух-трех десятилетий вызвали смятение среди историков. Французские археологи в одной из горных пещер на северо-востоке Бразилии обнаружи­вают свидетельства появления людей на американском конти­ненте по меньшей мере 32 тыс. лет назад, на тысячи лет рань­ше, чем считалось до сих пор, — рушится традиционная точка зрения о заселении Америки через материковую перемычку из Азии и последующей миграции древних людей в Южную Аме­рику... Недавние раскопки гробниц Хоремхеба и Майя, главно­командующего войсками и министра финансов фараона Тутан-хамона дают новые сведения о политическом строе и борьбе за власть в Египте XIV в. до н. э. В свое время дешифровка линей­ного письма микенского периода Древней Греции, сделанная Б. М. Вентрисом и Д. Чадвиком в 1953 г., не только дала начало новой отрасли истории античности — микенологии, но и под­вергла сомнению веками незыблемые представления о так на­зываемой царской власти гомеровского периода. Наша наука реагировала на эти отрытия изданием работ, переоцениваю­щих прежние, казавшиеся бесспорыми факты¹⁶⁵.

Огромным подспорьем для юриста-антрополога оказы­вается социально-антропологическое прочтение фольклора, мифологии, эпоса¹⁶⁶. В. Я. Пропп в своей ставшей всемирно известной книге (этой библии всех специалистов по мифоло­гии) об исторических корнях волшебной сказки писал, что "сказку нужно сравнивать с социальными институтами про­шлого и в них искать корни ее... <...> ...Многие из сказочных мотивов восходят к различным социальным институтам"¹⁶⁷. Эти проблемы мифологии с разных позиций изучаются школами Е. Мелетинского и Ю. Лотмана.

Мы затронули лишь малую часть проблем, встающих пе­ред правоведением и его отраслью — юридической антрополо­гией — в свете прогресса знаний в других общественных на­уках. Следует, наконец, перейти к анализу современного со­стояния проблематики правовой антропологии в нашей науке.

90-е гг. стали поворотными для развития многих отрас­лей общественных наук. Словосочетание "юридическая ант­ропология" стало обозначать реально существующее направ­ление, утвердившееся на стыке этнологии, антропологии и правоведения.

Пока еще не произошло окончательного разделения меж­ду этнологией права и собственно антропологией права. Это свя­зано во многом с особенностями формирования и организацион­ной поддержки "нового" направления. Дело в том, что подобно прорыву с утверждением в стране политической науки благода­ря проведенному в Москве в августе 1979 г. Всемирному конг­рессу Международной ассоциации политической науки на базе Института государства и права РАН и Советской ассоциации политических наук — утверждение юридической антропологии состоялось во многом благодаря проведению в августе 1997 г. на базе Института этнологии и антропологии XI Международного конгресса по обычному праву и правовому плюрализму Международного союза антропологических и этнологических наук¹⁶⁸. Кон­ференции и семинары по юридической антропологии проводи­лись и раньше¹⁶⁹, но именно Международный конгресс собрал вместе российских и зарубежных исследователей, преподавате­лей, правозащитников, дал импульс развитию этой отрасли на­уки у нас в стране уже на "легальной" основе.

Другим важным событием — как в научном, так и в орга­низационном смысле — была Летняя школа по юридической антропологии в Звенигороде в мае 1999 г.¹⁷⁰ В ней приняли участие аспиранты, преподаватели из Кавказского региона, а также представители неправительственных организаций коренных народов Севера России, поэтому она имела четкую практическую направленность и решала несколько задач:

— передача участникам знаний и технологий примене­ния этих знаний, которые помогут в более эффективном ис­пользовании международного права, законодательства Рос­сии, достижений юридической антропологии с целью учета норм обычного права коренных народов, включая их права на землю, природные ресурсы и устойчивое развитие;

— содействие пониманию изменений, происходящих в различных системах обычного права в современных услови­ях, и форм взаимодействия обычного и позитивного права;

— ознакомление с возможными методами изменения на­циональных правовых систем с целью более полного отраже­ния в них отдельных аспектов обычного права;

— обсуждение различных направлений академических исследований правового плюрализма и обычного права в связи с их долговременной социальной важностью¹⁷¹.

Сообщения участников школы продемонстрировали те­матическое разнообразие, высокий научный уровень прове­денных исследований и, что особенно отрадно, серьезность намерений самих исследователей и дальше продолжать свою научную и практическую деятельность по избранному на­правлению. В школе заявили о себе несколько региональ­ных центров, ведущих как исследовательскую, так и педаго­гическую и просветительскую деятельность.

Результатом следующего "круглого стола" по правово­му плюрализму в России стал новый сборник под красноречи­вым и несколько "провокационным" названием "Закон и жизнь"¹⁷². Статьи в нем посвящены истории права, проблемам соотношения права и закона, теории и практики правового плюрализма на Северном Кавказе и в среднеазиатских госу­дарствах, а также обычно-правовому и государственному ре­гулированию традиционного природопользования. Похоже, по­вальное увлечение современной западной юридической антро­пологии идеей правового плюрализма захватило и россиян.

В заключение хотелось бы отметить серию публикуе­мых документов и материалов Центра по изучению межна­циональных отношений РАН¹⁷³. По нашему мнению, половина наименований имеет прямое или косвенное отношение к ан­тропологии права.

Несколько слов о преподавании юридической антрополо­гии. Это одна из немногих сфер, где юристы опередили этно­логов. С 1995 г. в Академическом правовом университете при Институте государства и права РАН в Москве и в его фили­але в Анапе читается спецкурс "Антропология права" (руко­водитель — профессор А. И. Ковлер). Разработаны и читаются спецкурсы для будущих юристов в Московском государствен­ном университете, в Ставропольском университете, в вузах Сыктывкара, Нальчика и в других городах. К сожалению, в отсутствие единого методического центра нет возможности дать полную картину преподавания юридической антрополо­гии в России. Но процесс, что называется, пошел.

То же самое можно сказать и о наметившейся тенден­ции сотрудничества юристов и экологов в деле защиты среды обитания и прав малочисленных коренных народов России. Созданный в декабре 1999 г. правовой центр "Родник" (руко­водитель О. Я. Яковлева) ставит одной из своих задач правовое образование этих народов, защиту их прав как на исконную среду обитания, так и на традиционный образ жизни, вплоть до ведения судебных дел и консультирования по судебным искам (против нефтяных и газовых компаний прежде всего). Центром намечена программа публикаций по самой разной тематике. Этот пример показывает, что юридическая антро­пология становится уже и практически значимой наукой.

Завершаем свой обзор на оптимистической ноте, а имен­но констатацией того факта, что рождение новой отрасли правоведения, а именно юридической антропологии, кажет­ся, состоялось. Оно долго подготавливалось подспудными про­цессами сразу в нескольких науках, движением навстречу друг другу правоведов, востоковедов, этнологов, антропологов. Но главная причина этого рождения состоит, видимо, в том, что наконец юридическая антропология оказалась востребованной обновляющимся российским обществом: создание федерации с правосубъектностью 89 территориальных образований, не­обходимость решения проблем малочисленных народов, кав­казская трагедия и, наконец (и это самое главное), осознание многими гражданами своих прав как высшей социальной цен­ности — дали ей мощный стимул к развитию.