Теодор Гомперц. Греческие мыслители. Т 2. Сократ и сократики

Что эллину приличествует господствовать над варварами, в этом не сомневаются, хотя бы за отдельными лицами среди варваров и признавались высокие человеческие достоинства. Этот взгляд возвещает и поэт просвещения, может быть, не без молчаливой оговорки, конечно, не разделяемой слушателя-

ния, которое не изменилось до самых поздних времен. По крайней мере на практике мы не видим случая, который бы противоречил подобному воззрению вплоть до времен А л е к -

са н д р а , когда начавшееся слияние постепенно лишало такие взгляды почвы. Практика государств допускала похищение людей и угнетение самой безобидной негреческой общины, в практике отдельных лиц были обычными такие поступки по отношению к варварам, которые были часто в резком противоречии

сдругими поступками. Как странно, что Ксенофонт, этот благочестивый ученик Сократа, так усердно занимавшийся морально философскими исследованиями, свирепствовал огнем и мечом среди мирных жителей Фракии, находясь на службе у фракийского князя Севфа.** Можно подумать, что в данном случае Ксенофонт опустился ниже обычного уровня современной ему морали. Однако такое заключение немедленно уступает место соображению, что этот честолюбивый офицер постоянно заботился о том, чтобы представить свою карьеру в лучшем свете, и в данном случае он, без сомнения, не чувствовал нарушения обычной среди его соотечественников морали. Ведь одним поколением позже не кто иной, как Аристотель объявил, что похищение людей у варваров и массовое обращение их в рабство вполне допустимо и даже в интересах варваров, не способных к самоуправлению.*** Прогресс культуры мало что изменил здесь. Только в одном пункте (о более гуманном обращении с рабами мы уже говорили) произошло некоторое смягчение нравов. Согласно описанию в Илиаде, один греческий герой за другим втыкает свой меч или свое копье в тело павшего Гектора: «никто не приближался к нему, не ранив его». Против такого поругания и обезображивания мертвых

восстают в пятом столетии не только поэт (драматург Мосхи-

*См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**См. прим. и доб. Т. Гомперца.

***См. прим. и доб. Т. Гомперца.

ею не однажды возникали «священные войны». Правда, не было недостатка и в справедливых жалобах на подкупы Пифии,* на злоупотребление дельфийскими предсказаниями в интересах отдельных государств, партий, даже в антинациональных целях. Все же в общем за жрецами этого святилища нельзя не признать большой заслуги в деле национального единения народа, раздробленного на отдельные государства. Сакральное право, строительство дорог, установление календаря получили отсюда одинаковое или приблизительно одинаковое устройство. Рядом с Дельфами нужно назвать Олимпию. Праздновавшиеся там игры неоднократно давали повод для выражения общегреческого патриотизма, и божий мир на время праздничных игр, по крайней мере в пограничных странах, выражался временным перемирием.

В конце концов война, война и война — вот что было уделом жизни греческих государств. Маленькая нация терзалась непрестанными войнами. Если верить Геродоту, то перс Мардоний выражал удивление, почему греки, «которые ведь говорят одним языком», предпочитают всегда хвататься за оружие, вместо того чтобы мирно улаживать дела «при помощи герольдов и посланников».** Как понятно, что поэт просвещения благословляет мир и жалуется на неразумие, благодаря которому всегда вновь возгорается война и слабые оказываются порабощенными.*** Однако пути человеческого прогресса крайне запутаны, и у нас является сомнение, достигла ли бы столь многого в искусствах и в науках Эллада, если бы она пользовалась миром, была бы организована в одно союзное государство, а не находилась в постоянной горячке войны, в которой закаливались ее силы и от которой она скоро погибла. Не говоря о других исторических примерах, ведь Италия эпохи Возрождения являет собою точную историческую параллель греческому расцвету, представляет совершенно схожую картину, такую же огорчительную для не слишком глубоко вникающего круга людей и такую же радостную для поклонника

Ред.) * Жрица храма Аполлона в Дельфах, изрекающая оракулы. (Прим.

**См. прим. и доб. Т. Гомперца.

***См. прим. и доб. Т. Гомперца.

высших достижений человеческого гения. В конце концов, указанные нами факторы национального единения оказали некоторое влияние, смягчив крайнюю жестокость, проявлявшуюся на войне. Прежде всего следует упомянуть об уважении к мертвым. Перемирие, устраиваемое для погребения павших, считается человеческою обязанностью даже в одном месте «Илиады» .* Но вся поэма в целом противоречит такому взгляду, и мы должны поэтому видеть в этом месте позднейшее добавление. В самом начале эпоса поэт возвещает, что гнев Ахилла отошлет много душ храбрых мужей в преисподнюю, а тела их отдаст на съедение псам и птицам. В другой раз богиня Афина, враждебная троянцам, восклицает: «Или, упав близ судов ктонибудь из троянцев, быть может, птиц плотоядных и псов своим жиром и мясом накормит».** А герой Диомед похваляется силой своего лука: пораженный им сгниет, обагряя землю кровью, «а кругом больше птиц соберется, чем женщин».***

Та же «Илиада» полна битв, которые ведутся из-за трупов павших героев. Оба войска напрягают крайние усилия, чтобы вырвать друг у друга не только доспехи, украшавшие умерших, но и тела, их уже лишенные. Даже в заключении поэмы, где чувствуется некоторое смягчение, предполагается, что принятие выкупа за тело не правило, а редкое исключение. Ведь для того чтобы Ахилл отказался от тела Гектора, потребовалось вмешательство и приказание высшего бога. Только позднейший эпос, эпос, в котором описывались сражения греков с греками, а не с варварами, «Фиваида»,**** заканчивался торжественным погребением всех павших борцов с согласия победителей, удержавших поле сражения. С тех пор устанавливается как правило, что нельзя не только уродовать мертвых воинов, нельзя также и лишать их почести погребения.

Эллинское чувство выставило новые требования не только в отношении мертвых, но и живых. Ж и з н ь и с в о б о д у по- б е ж д е н н ы х н у ж н о щ а д и т ь , но не их собственность.*****

* См. прим. и доб. Т. Гомперца.

** Илиада VIII 378. Пер. И. М. Минского. (Прим. пер.)

*** См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**** Поэма эпического цикла «Фиванида» складывается в V в. до н. э., хотя повествует о событиях, предшествующих Троянской войне.

/ТТ^т,., ЛОТТ 1

Насколько можно касаться последней, какова была вообще судьба покоренных, это зависело от природы войны, от размеров победы, а также от качества приобретенного. Очень редко желали совершенно стереть с земли греческую общину, и даже попытка такая требовала особого оправдания, которое вряд ли когда-либо считалось достаточным. Но изгнание покоренного народа, конфискация его земли или превращение самостоятельных земельных собственников в платящих подать крестьян, — а эти меры и осуществлялись фактически в войнах греков с греками, — не считались нарушением права войны, хотя в огромном большинстве случаев довольствовались гораздо меньшим. Но в историческое время считалось недостойным убивать пленных,3 в гомеровских песнях убийство пленника признается «приличествующим», хотя часто это и не выполнялось. И ужасная судьба, рисуемая «Илиадой» в следующих строках: «Мужи убиты оружием, дома превращаются в пепел, дети уводятся в плен и пышно одетые жены», не распространялась на покоренные греческие города. Правда, нет недостатка и в исключениях, но они немногочисленны и если не оправдываются обстоятельствами, то, по крайней мере, объясняются ими. Фиванцы, считавшие себя законными господами и свой город естественной столицей Беотии, не щадили военнопленных других беотийских городов. Сиракузы, которые восприняли как глубокую несправедливость вмешательство афинян в сицилийские дела, после блестящей победы над последними заточили тысячи в каменоломни, где и предоставили им умирать под открытым небом.* И Афины во время Пелопоннесской войны не могли удержаться от подобных крайностей. После взятия отпавшего союзного города Тороны женщины и дети были проданы в рабство; мужчины едва избегли самой худшей участи; при заключении мира они частью были освобождены, частью обменены на пленников. Иначе обошлись с другим отпавшим союзником, с обитателями города Скионы. Продажа женщин и детей в рабство сопровождалась умерщвлением мужчин и конфискацией земли, которую афиняне подарили платейцам, бежавшим из своей родины. Пять лет до этого Платеи после долгой осады были взяты спартанцами (427); фиванцы убедили победителей наказать город за измену: женщины были проданы в рабство, оставшиеся в живых воины казнены, и город разрушен. Такие же жестокости, проявленные

* См. прим. и доб. Т. Гомперца.

афинянами в отношении обитателей острова Мелоса, еще возмутительнее, так как остров, колонизованный спартанцами, был, однако, самостоятельной общиной, которая не только не нарушила союзнической верности, но даже не принимала участия в войне, она только хотела остаться нейтральной. Правда, существуют и современные параллели подобного насилия, — вспомним обстрел англичанами Копенгагена в 1807 году! Спартанцы в таком же роде поступали с капитанами нейтральных судов. Когда им было это нужно, они захватывали такие суда и жесточайшим образом расправлялись с капитанами. Но как понять это оригинальное изображение Ф у к и д и д о м событий на Мелосе?* В известном диалоге афиняне под его пером совершенно открыто без всяких прикрас возвещают о своей политике насилия. Лишь немногие были столь наивны, чтобы видеть в глубокомысленном обсуждении вопросов естественного права точную передачу дипломатических переговоров.** Другие античные и современные писатели думали, что историк хотел изобличить бессовестную политику тогдашних руководителей афинян. Мы принуждены возражать против такого понимания, которое разделяется даже Гротом.*** В речах афинских послов чувствуется большое презрение к предсказаниям и оракулам, а к теологическому взгляду на историю они относятся с холодным сомнением. Фукидид не был противником такого взгляда, а потому не мог желать и дискредитировать его. Но даже помимо этого, презрение к фразеологии (например, «мы не будем говорить прекрасных слов, не будем напоминать о победе над персами и строить на этом наши притязания на господство»), этот здоровый политический реализм может быть смело признан собственностью Фукидида, а не предметом его осуждения. Он, наверное, не думал, что афиняне сделали бы лучше, если бы пустили в ход красноречие и под покровом лицемерных правовых требований старались скрыть то, что в действительности было вопросом силы. По нашему мнению, историк следует здесь исключительно своему чувству правды, нелюбви к фразам и глубокому политическому пониманию; он стремится обнаружить вопрос до возможной ясности и указать на то, что интересы и

*См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**См. прим. и доб. Т. Гомперца.

***См. прим. и доб. Т. Гомперца.

Томвторой.Глава первая. Перелом в религии и нравах 27

отношения силы государств являются самым существенным и решающим в интернациональных отношениях. Этому вполне соответствуют и те лишенные аффектации и холодные выражения, в которых он говорит о заключительной катастрофе.

Хладнокровие гораздо более свойственно гордому своим рассудком афинскому историку, часто устранявшему свое человеческое чувство, нежели афинскому народу. Афиняне легко приходили в возбуждение, но их нельзя назвать невеликодушными. Они были очень доступны влиянию страстей, но человечность их проявлялась в том, что даже тогда, когда они были во власти гнева или когда вопрос шел о самом жизненном их интересе, они не заглушали в себе раскаяния и прощения. В том же году, когда спартанцы свирепствовали в несчастных Платеях, в Афинах был произнесен кровавый приговор над жителями города Митилены, на острове Лесбосе, который нарушил союзнический договор.* Было решено умертвить всех мужчин, способных носить оружие, и продать в рабство детей и женщин. Но через несколько времени мнение изменилось. Ужасный приговор был аннулирован новым голосованием народа, и радостная весть с величайшей поспешностью сообщена, причем гребцы должны были напрячь все свои силы. Правда, и смягченный приговор был все же очень строг по современным понятиям: более тысячи наиболее виновных было обречено на смерть; но все-таки факт сам по себе свидетельствует о том, что из всех греков только афиняне оказывались способными взять назад жестокое решение. Они не могли проявить того коварства, с которым спартанцы завлекли в западню две тысячи илотов4 под предлогом дарования им свободы.

Однако хотя сердце этого благородного народа и следовало часто порывам великодушия, все же афинская политика определялась не этим, а хорошо или плохо понимаемым интересом государства. Великодушие афинского демоса проявилось при окончании гражданской междоусобицы последних лет пятого столетия, когда он дал почти полную амнистию мятежникам олигархам, на которой и настоял вопреки различным подговорам. Его гуманное отношение обнаруживалось часто в законодательстве, направленном к защите слабых; так, например, в государственной поддержке лиц, не способных к труду, в предо-

* См. прим. и доб. Т. Гомперца. В 428 г. до н. э. Митилены предприняли попытку выйти из Афинского морского союза. (Прим. ред.)

ставлении женам (по крайней мере известной категории) права жаловаться в суд на плохое обращение со стороны супругов, наконец, в попечении о вдовах и сиротах, в особенности в воспитании на государственные средства сирот павших воинов. Гомеровское время не знало участи более печальной, нежели участь сироты, который получает самую скудную долю на пиру

иглоток, «увлажняющий губы, но не смачивающий глотки». Даже раб в Афинах не был лишен всякой защиты права.* От слишком плохого обращения своего господина он мог бежать в святилище Тесея. Если его жалобы оказывались справедливыми, то он мог требовать продажи себя другому; такого рода ограждение раба мы находим, правда, и в других государствах Эллады. И внешняя политика Афин не была лишена всякого альтруистического побуждения. Защита слабых есть излюбленная тема аттических ораторов и драматургов. Пока государственный интерес совпадает с подобными чувствами, ему предоставляется место и на практике. При этом здесь так же мало лицемерия, как в современной Великобритании, где воодушевление свободой чужого народа подлинно, сильно и придает силы политике интереса, пока оно не противоречит этой политике, но в других случаях «интерес Англии» (как на гробнице Канинга в Вестминстерском аббатстве) облекается в форму основного морального закона. Если проследить переменные фазы афинской политики, то обнаруживается поразительный факт: ссылки на право

ина мораль становятся тем чаще и определеннее, чем больше ущерба терпит мощь государства. Когда одно коромысло опускается, другое подымается. Что в одном случае прославлялось как священное предание, как драгоценное наследие древних, то

вдругом случае осмеивалось как «бессильная ветхозаветность». Ввиду подобных фактов можно было бы сомневаться в воз-

можности морального прогресса в интернациональных отношениях, однако это было бы ошибкой. Общность чувств следует за общностью интересов, а не предшествует последней. Гуманизирующие влияния всякого рода могут временами достигать значительной силы, но они никогда не смогут осилить инстинкта самосохранения нации или государства. Никогда не было более благоприятных условий для такого прогресса, как в настоящее время. Сильные войны последнего поколения как будто противоречат такому утверждению. Но это были, если

* См. прим. и доб. Т. Гомперца.

позволительно парадоксальное выражение, войны мира. Они завоевали для мира огромные области. Вместо массы отдельных государств они образовали два государственных тела в восемьдесят миллионов людей, а в Америке война помешала распадению огромного северного союза. За самим по себе уже значительным прогрессом может последовать и дальнейший. Его можно ожидать от солидарности интересов, если не всех, то, по крайней мере, многих государств. Эта солидарность должна возрастать вместе с увеличением разделения труда и облегчения путей сообщения, которые создают все более обширные экономические области и завязывают более тесные связи между самыми отдаленными частями земного шара. Таким образом, может все чаще случаться, что вооруженное столкновение двух государств влечет за собой столь значительный вред для многих других, что последние вынуждены предупредить конфликт, угрожая вмешательством и требуя мирного решения спора. Подобная угроза может стать постоянной, а руководящим принципом для решения вопроса должно служить общее благо в соответствии с обстоятельствами дела. Этим достигалось бы наибольшее приближение к господству внутригосударственного права и внутригосударственной морали, насколько это, повидимому, совместимо с существованием известного количества самостоятельных и самодержавных государств, так как это разделение человеческого рода вряд ли когда-нибудь устранимо.

Однако вернемся к древней, расчлененной и, может быть, потому и творческой Греции или, вернее, к ее духовной столице. Уже очень часто этот важный центр заступал для нас место целого. Но теперь, когда наш рассказ сосредоточится на берегах Илисса под скалою девственной богини,* полезно ознакомить читателя со страной и с людьми этой «школы Эллады».**

* Речка, протекающая за городской стеной Афин, на берегу которой состоялся разговор, представленный Платоном в диалоге «Федр». «Дев-

ственная богиня» — Артемида, храм ее находился на берегу Илиса (Федр

229с). (Прим. ред.)

** См. прим. и доб. Т. Гомперца.