Теодор Гомперц. Греческие мыслители. Т 2. Сократ и сократики

Таким образом, кинизм оказался ферментом здорового развития, тогда как полное осуществление их идеалов было бы величайшим несчастьем для человечества. «Ибо добро и зло не могут возникать отдельно; они смешаны...» — эти слова Еврипида относятся и к сократизму, величайшие преимущества которого и худшие стороны тесно связаны между собой. Учение, возвещавшее, что все человеческие установления и предписания нужно вести на суд разума и оценивать их с точки зрения целесообразности, полезности и спасительности, было очень благотворно. Однако выставление принципа обсуждения, провозглашение прав критики — это одно; а попытка положить критику в основу всех установлений, из судьи сделать ее творцом

— это другое. Можно думать, что такая попытка будет всегда терпеть неудачу. Но успех ее совершенно исключался в ту эпоху, когда отсутствовали исторический опыт и скольконибудь углубленная психология. Здесь была несомненная опасность, что наиболее известные и заметные, но в общем менее важные выгоды оттеснят более существенные, но скрытые. Когда за образец брали животный мир или первобытного человека и хотели обрезать побеги культуры, то при этом касались многого такого, что было плодом долгого развития, продолжавшегося мириады лет.

Крайний случай объяснит нам сказанное. «Трапеза Фиеста»,18 думал Диоген, не должна возбуждать в нас ужаса. Посмотрим, в чем тут дело. Помимо власти обычая, что удерживает культурного человека от вкушения тела сына, друга и вообще человека? Не голос совести, ибо это запретное деяние не приносит никому вреда ни посредственно, ни непосредственно. Очевидно, это происходит от глубоко коренящегося чувства страха, основывающегося, в конце концов, на ассоциации между почитаемой или любимой или просто уважаемой за свою человечность личностью и ее бездушной оболочкой, и эта ассоциация образовала крепчайшую связь. Как бездушный труп, так и просто неодушевленное может стать предметом жертвенного почитания, например, образа, гробницы, знамени. Если же я произвожу над собой насилие и разрываю эту связь, то я грубею, и все мои чувства испытывают потрясение; ведь они покрывают твердый пол голой действительности как бы богатым покровом цветущей жизни. На высокой оценке всего того, что

вается вся утонченность, все украшение жизни и вся грация, облагорожение животных страстей и, наконец, все искусство. Все это киники хотели безжалостно искоренить. Правда, нельзя не согласиться с ними и с их современными последователями, что есть известная граница, за которой мы не должны допускать власть этого принципа ассоциации, если не хотим подпасть суеверию и глупости. Мы порицаем того, кто покидает родной дом, в котором жили его предки и в котором он сам и его близкие много пережили. Но кто не может оторваться от стен, грозящих падением, того мы считаем суеверным и чувствительным выше меры.

Нелегко а рпоп провести границы сравнительной оценки этих приобретенных и первоначальных ценностей. Всякая, та или иная успешная классификация в великих вопросах человеческой жизни является почти всегда результатом компромисса, который заключается специфическим опытом между противоречивыми требованиями. В человеческих отношениях господствует крайняя степень сложности и в силу этого почти, как правило, всегда существует противоречие между ближайшим следствием и более отдаленными последствиями какогонибудь установления или поступка. В силу этого совершенно невозможно решать моральные проблемы по образцу простых механических задач, вычисляя результат из взаимодействия причин. Всегда и повсюду такого рода радикализм оказывался бесплодным. Благородная нация порывает со своим прошлым и хочет приобщиться к свободе. Вместо этого она устанавливает равенство, и благодаря этому общество, распыленное вследствие разрушения всех связей, лишенное способности совместного действия и сопротивления, делается добычей деспота и затем употребляет целое столетие, чтобы повторить свой эксперимент. Из этого исторического правила кинизм не делает исключения, поскольку он немедленно хочет осуществить новый нравственный и общественный идеал. С другой стороны, как фактор среди других факторов, он обогатил мировое движение и оказал спасительное противодействие косным тенденциям узкого кругозора.

вергнуть мнение противников, а не вводить читетеля в круг их идей и занимающих их проблем. «Отсталые старики», «нищие духом», «Антисфен и люди подобного же невежества», «глупость», «вздор» — таковы эпитеты, которыми они наделяют этих философов и их учения.* Но чтобы понять их и правильно судить, мы должны снять с них партийную окраску, проследить их происхождение, указать границы их влияния.

Авторитет Платона и Аристотеля оказал еще худшее действие: он лишил возможности быть справедливым. В наше время Гербарт и его ученики оказались совершенно в таком же положении, как Антисфен и мегарики. Поэтому вполне естественно, что они представили и первую попытку беспристрастной оценки этой школы.

Прежде всего нужно познакомить читателя с Мегарой и тамошними мыслителями. Не лишено значения и то обстоятельство, что они получили название по имени своей родины.

Визвестном смысле родина и происхождение определили их направление. Между Мегарой и Афинами издавна шла распря.

Вмогуществе и влиянии Афины далеко превзошли свою соперницу. После многообещающего начала, когда Мегара вы-

слала колонистов к Босфору и в Сицилию, основав Византий

ивторую, гиблейскую, Мегару, наступила остановка и быстрое падение. Свирепствовавшая в то время борьба сословий сильно расшатала государство. Отголоски этой гражданской войны мы слышим в стихотворениях Феогнида . ** К несчастью, в Мегаре не было того, что в других местах спасало общество от бедствий классовой борьбы, — более длительного периода тирании.*** Неудивительно, что общение между соседними государствами было не очень дружеское. Мегарский крестьянин

имелкий буржуа **** всегда казались жителю больших Афин неуклюжими и коварными; афинские авторы комедий называли грубые неудачные шутки «мегарскими». Не было никакого сомнения, что такое отношение не оставалось безответным, и вражда питалась еще горечью безуспешного соперничества. Та-

*См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**Мегарский поэт втор. пол. VI в. до н. э.

***См. прим. и доб. Т. Гомперца.

****Торговец и ремесленник. (Прим. ред.)

ким образом, как только философская спекуляция пустила здесь корни, Мегара стала центром оппозиции против Афин. Если великие афинские философские школы можно сравнить с победоносно движущимися колоннами войск, то мегариков можно назвать застрельщиками, которые постоянно окружают первых, беспокоят их тыл, затрудняют их движение вперед. Мегарские мыслители были всегда заняты тем, что выслеживали слабые места в творениях афинян и подвергали основательной критике догматические школы, аристотелевскую, стоическую и эпикурейскую. Может быть, в природном уме дорийцев * с их склонностью к резким определенным суждениям в противоположность богатству ионийского духа можно видеть причину окаменелости понятий у первых сравнительно с подвижностью их у последних. Может быть, вкус к грубым и резким явлениям сделал этих авторов мужицких шуток изобретателями неразрешимых загадок. Только к одному философскому направлению, родившемуся в Афинах, к секте киников, мегарики в общем относились скорее дружественно, чем враждебно, хотя и здесь не обошлось без стычек. Ведь киники — полугреки, пролетарии и космополиты — всегда внутренне были немного чужды афинскому духу. Критический метод, утвердившийся в маленькой дорийской области, распространился далеко за ее пределы и стал источником скептического направления, которое существовало под разными формами в течение многих столетий, мешая догматическому окостенению, подкапываясь под позитивные системы или принуждая их к перестройке, и таким образом сделалось фактором умственного развития, ферментом и коррективом, сыгравшим большую роль.

2. Основателем мегарской школы был Евклид . ** Он, повидимому, принадлежал к первому поколению учеников Сократа. Однако он испытал влияние не одного С о к р а т а . Среди скудных известий, которые мы имеем о его взглядах, самое важное для нас то, которое приписывает ему соединение сократовских доктрин с элеатскими. Для Сократа добродетель

*Господствующие слои населения Спарты, Мегар и Фив составляли дорийцы в отличие от ионийцев-афинян. (Прим. ред.)

**См. прим. и доб. Т. Гомперца.

едина, ее содержание есть просто благо. Элеаты объявили сущее единым. В уме Евклида оба учения слились. Единое сущее должно было стать тождественным с благом. Согласно достоверному сообщению, Евклид «давал различные названия единому благому, он называл его то прозрением, то божеством».19 Только его он и считал сущим, не признавая существования противоположного, неблагого. Эти краткие сообщения требуют разъяснения и вызывают на размышления. И прежде всего здесь мы впервые встречаемся с тем, что отмечает спекулятивный характер всей последующей эпохи, а именно: стремление удержать сократовское учение, не довольствуясь, однако, им одним. Сократизм как бы хочет себя восполнить. Таким образом, его ученики и ученики последних начинают снова заниматься физическими и метафизическими спекуляциями, отброшенными учителем, и стремятся соединить их, где только возможно, с его этическим учением. Из этой потребности соединения этики с метафизикой возникает не только стоицизм, но и эпикуреизм; и долгая деятельность Платона не в малой степени определяется стремлением дополнить сократизм более ранними завоеваниями мысли (гераклитизм, элеатизм, пифагореизм). Отношение платоновских спекуляций к попыткам Евклида можно сравнить с отношением богато развитого организма с разнообразными формами к простейшему существу. Евклид только этизирует, если позволительно такое выражение, элеатскую метафизику и объективирует сократовскую этику. Благодаря этому не сократовская этика, а учение о ВсеЕдином обогащается, что не делает ее, однако, более плодотворной, но в известном смысле естественно завершает ее. Единое сущее было для Парменида преимущественно заполняющим пространство, а затем уже и мыслящим первосуществом; Мелисс возвысил его до существа чувствующего, притом чувствующего свое блаженство. Если сократик Евклид отождествляет его с благом и вместе с тем опять обозначает как божество, то не правильно ли будет сказать, несмотря на двусмысленность слова «благо», что к мысли и чувству присоединяют элемент воли? Элементы человеческой личности были изгнаны из представления мирового существа элеатов. Теперь к нашему Удивлению они снова соединились, хотя и не образовали вполне жизненную личность. Мы узнаем непобедимую силу персонифицирующего влечения. Наиболее чуждая нам черта, отрица-