Теодор Гомперц. Греческие мыслители. Т 2. Сократ и сократики

а именно взять из жизни животных образцы и примеры для человеческой жизни. Вполне понятно, что этот метод сам по себе не мог привести к цели, если даже не отступать от крайних выводов, оскорбляющих утонченное человеческое чувство и пренебрегающих нравственным чувством, как это делали киники. От зверей обратились к первобытным людям. Идеализация народов в естественном состоянии была в греческой литературе не новостью. Уже поэмы Гомера прославляют номадов, живущих молоком, как «самых праведных из людей». А затем и совсем всерьез стали брать за образец диких, как это сделали впоследствии Р у с с о и Д и д р о . Неистощимы были красноречие

иостроумие киников в прославлении естественного состояния

ив указании на разъедающее влияние культуры. В платоновской передаче протагоровского сочинения «О первобытном состоянии» целью основания первых городов выставляется общая защита от диких зверей и от человеческой несправедливости. «Совершенно обратно! — говорили киники, — городская жизнь положила начало всякой несправедливости; именно здесь ложь, обман и всякие злодейства получили свое начало, и ложно думать, что это и было целью при основании городской жизни». Там указывалось на беспомощность человека, лишенного крыльев, волосяного покрова, толстой кожи, природных средств нападения и защиты в противоположность животным, и доказывалась необходимость культуры и ее главного орудия — огня, дарованного людям благожелательным полубогом Прометеем. «Совсем наоборот! — возражают киники, — эта беспомощность есть результат расслабления. Строение лягушек и многих других животных еще более нежно, чем у людей, но их кожа закаляется, как и те части тела у человека, которые, как, например, глаз и лицо, не покрываются одеждой и которые поэтому лучше сопротивляются переменам погоды». Вообще же всякое существо способно жить там, где природа его создала. Иначе как же могли сохраниться первые люди, у которых не было ни огня, ни жилища, ни одежды, ни искусственно приготовленной пищи? Ум и суетливый дух изобретения принесли людям мало пользы. Чем больше старались устранить из жизни разные невзгоды, тем труднее становилась жизнь. В этом и заключается глубокий смысл сказания о Прометее. Не из не-

134 Т. Гомперц. Греческие мыслители

ществления этого идеала гармонии, который мы носим в себе, средством является не прогресс; последний есть скорее препятствие к его осуществлению». Здесь возникает вопрос, ответ на который может пролить некоторый свет на возникновение того состояния души, которое нас интересует. Если подобное настроение возникает в современной России и получает здесь широкое распространение, то это не есть только результат пресыщенности культурой. Иначе такое движение имело бы место скорее на Западе, чем на Востоке, более бедном в культурном отношении. Можно, правда, предположить, что и менее развитая культура ощущается как пресыщенность, если она внешним образом привита к не вполне однородному с ней стволу или если элементы культуры и элементы, противоречащие ей, — будет ли то первоначальная природная склонность или общественное положение — соединены в индивидуальной душе или душе народа скорее внешне, чем внутренне. Нам приходит на память полуварварское происхождение А н т и с ф е н а , а также то, что среди его последователей немало таких, которые принадлежат к самой крайней зоне сферы греческой культуры:

древнейшей Стой, которая была мало модифицированным кинизмом, стоял полугрек.* Как здесь, так и там невелико число людей, принадлежавших к центру греческой культуры. Помимо иностранного происхождения многие киники принадлежали к низшим слоям общества, почему кинизм не совсем без основания называли «философией греческого пролетариата».** Разрыв с утонченными нравами восемнадцатого столетия и культ природы был провозглашен человеком, который временами должен был зарабатывать себе пропитание перепиской нот или в качестве слуги и в то же время сознавал свою гениальность писателя; несоответствие между сознанной самооценкой и внеш-

занное нами направление. К этому источнику дисгармонии часто присоединялось чувство внутренней раздвоенности, какое мы замечаем в духовном облике Еврипида и которое в эпоху, когда авторитет традиции был расшатан и трон властителя жизни, если так позволительно выразиться, был не занят, не могло быть единичным. Приближающаяся и частью осуществившаяся уже потеря политической свободы должна была освободить много сил, которые могли служить преобразованию общественной и индивидуальной жизни. Многие стихотворения лорда Байрона называли замаскированными парламентскими речами. Точно так же стремление к личной свободе и самоутверждению, к упорному подчеркиванию индивидуальной независимости можно назвать замаскированным стремлением к политической свободе. Как будто отдельный человек, разочаровавшись в спасении общества, употребляет все усилия на спасение себя из общего катаклизма. Тенденция эта в действительности господствует над всей эпохой и глубоко внедряется в душевную жизнь. Она соединяется с ярким ощущением страдания в человеческой жизни, с пессимистическим направлением, нарастание которого мы могли уже наблюдать раньше, и в соединении с ним порождает явления, далеко выходящие за пределы кинизма. Для доказательства этого достаточно предварительно указать на то обстоятельство, что понятие высшего блага на языке почти всех философских направлений, оказавших влияние на широкие круги народа, выражалось отрицательно. Свобода от боли, свобода от печали, свобода от потрясений, от страсти, от заблуждения — таковы обозначения высшей цели жизни. В тех случаях, когда обозначение менее ясно, все-таки единственно достижимым считается не позитивное счастье, а свобода от страданий. Это яркое ощущение зла в нсизни дает нам ключ к пониманию одного из самых редких явлений в пределах кинизма и должно помочь нам избегнуть Поспешных и неверных суждений. Великим средством для удовлетворения вновь возникающих требований, для продолжения Критики существующего и для построения нового как в сфере общественной, так еще более личной жизни, был рассудочный радикализм С о к р а т а . Радикализм этот должен был тем больше укрепляться, чем дольше он занимал умы, уже по той причине, что сопротивление нововведению постепенно притуп-

героя, его торжество над разными чудовищами, которые аллегорически отождествлялись с врагами добродетельного жития, с пороками и страданиями всякого рода — вот излюбленные темы кинических рассказов, начало которым положил основатель школы своим диалогом «Геракл». Резким противоречием этому идеалу была фигура умника, или «софиста» Прометея, ставшего жертвой страсти к славе. Печень его набухала, когда его хвалили, — так гласило хитроумное толкование — и сжималась, когда его порицали. Геракл сжалился над его несчастным существованием и освободил его.*

Если не сразу, то постепенно киник приходил к убеждению, что его идеалы имеют мало надежды на осуществление в пределах существующего общественного порядка. Тогда он выходил из общества, насколько это было возможно, отказывался от всякой заботы об имуществе, в большинстве случаев не связывал себя семейными узами, не выбирал себе определенного жилища и не только оставался вдалеке от государственных дел, но в качестве «всемирного гражданина» совершенно бесстрастно взирал на судьбы родного города и нации. Он избирал жизнь нищего. Длинные волосы на голове и косматая борода, нищенская сума, посох, разодранный плащ на голом теле летом и зимой — таковы внешние признаки секты; порой они были предметом уважения, часто насмешки, доходящей временами до издевательства. Пышная Александрия времен Траяна ** была еще полна этих нищих монахов-философов; движение это еще не заглохло в царствование Юлиана и даже до самого конца четвертого столетия.

Все побудительные мотивы в жизни среднего человека и прежде всего стремление к обладанию и почестям, а также идеалы, на которые большая часть людей смотрит с подобострастием, для киников были «заблуждениями»*** или, может быть, точнее передавая греческое слово, дымом, иллюзией. Вид людской массы, одержимой иллюзией, лишенной разума и добродетели, пробуждал в них презрение к ней; у одних являлось желание к сатирическому осмеянию, у других потребность исправлять и помогать, как у К р а т е т а , названного

*См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**Римский император с 98 г. н. э. по 117 г. (Прим. ред.)

***См. прим. и доб. Т. Гомперца.

138 Т. Гомперц. Греческие мыслители

«открывателем дверей», который, не боясь брани, врывался в частные дома и преподавал непрошенные советы, или как Б и - он 17 и Телет, которые произносили публичные речи наподобие проповедей, иногда полные воодушевления, иногда бездарные. Смелость киников не останавливалась ни перед чем; в эпоху римских императоров последователи именно этой секты внезапно обращались в театрах к властителям, выражая им основательное или несправедливое неудовольствие масс, причем часто подвергались тяжелым наказаниям; правда, наиболее умные императоры избегали придавать ореол мученичества нарушителям порядка, искавшим мученического венца. Последователям этой секты не было чуждо и добровольно налагаемое на себя мученичество. Так, один из них, П е р е г р и н сжег себя живым на костре перед толпой народа, собравшейся на олимпийском празднестве, желая этим уподобиться патрону киников — Гераклу. Лукиан, очевидец этого ужасного события, в своем памфлете «Конец Перегрина» осмеивает его, причем выказывает больше злорадства, чем остроумия.*

Но от этих проявлений кинического духа нам нужно вернуться к источнику, чтобы обнажить корни этого направления мысли полнее и яснее, чем мы это сделали до сего времени. Неутолимая жажда свободы, яркое ощущение зла жизни, твердая вера в самодержавность и всесильность разума и соответственно этому глубокое презрение ко всем традиционным идеалам — таковы настроения и убеждения, составляющие ядро этого направления мысли и выражающиеся в стихах одного из их представителей: «Никогда не склоняющиеся под ярмом наслаждения и не порабощенные, они почитают только одну бессмертную царицу, свободу».

Эти слова принадлежат поэту школы, фиванцу Кратету, который воспел в стихах и символ кинического нищенства, суму, по-гречески «пера»,** пародируя одно место в «Одиссее», где говорится о Крите:

Пера — так имя страны — посреди обманных видений. Вся плодоносна она и прекрасна, и нет в ней изъяна. В гавани якорь не бросит корабль бродяги-пирата,

*См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**т| 7П1ра — сума, г| лера — дальняя страна. (Прим. ред.)