Теодор Гомперц. Греческие мыслители. Т 2. Сократ и сократики

различные области жизни назначением премий за лучшие произведения. Эти мысли мы встречаем как в сочинении «О государственных доходах», так и в книге «О командовании конвицей»,* в «Киропедии» и в «Гиероне».

Еще в одном пункте Ксенофонт остался слишком верен себе: в своем отношении к божественным вещам. С большим правом это скорее можно назвать суеверием, чем религиозностью. Старовером и суевером он, во всяком случае, обнаруживает себя больше, чем в одном только смысле. Повсюду и всегда он допускает и ожидает непосредственное вмешательство богов. В этом отношении он совершенно не затронут просвещением

бенно распространены в то время, и очень характерно, как он объясняет свое одиночество в этом отношении. Он ожидает возражений против того, что и при изложении военнотехнических вопросов он постоянно примешивает богов. Его оправдание гласит приблизительно следующим образом: «Кто часто находился в опасности, не будет удивляться этому».** Похоже на то, будто Ксенофонт с изумительной наивностью хочет подкрепить своей практикой и теорией общеизвестную истину, что игроки, охотники, солдаты, горцы и моряки склонны к суеверию. Точка зрения, на которой он стоит в вопросе о божественном могуществе, всецело покрывается правилом: «Бо, и! йез». Его старание постоянно направлено на то, чтобы обеспечить себе расположение богов богатыми дарами; очень часто он высказывает твердое убеждение, что боги более склонны подавать полезные советы (конечно, посредством высоко Ценимой им мантики) тем, кто думает о них постоянно, чем тем, кто обращается к ним только во время крайней нужды.14

4. Таким образом, мы выполнили наше намерение и познакомились с жизнью и писаниями Ксенофонта. Не ради него самого остановились мы на том, кто не может претендовать на самостоятельное место среди греческих мыслителей, но ради того значения, которое имеют его сообщения о речах и учениях

* «Гиппархик» (Соболевскии И. С. Указ. соч. С. 19), или «О конном начальстве» (М. Л. Гаспаров). (Прим. ред.)

** См. прим. и доб. Т. Гомперца.

1

Сократа. Критический процесс отделения достоверного от недостоверного в его сочинениях мы уже совершили, когда говорили об учении и деятельности Сократа. Тут, может быть, не будет излишним указать читателю, познакомившемуся с обликом К с е н о ф о н т а , на некоторые примеры того, что он выдает за сократовское и что мы ни в каком случае не можем признать таковым.

Так велико количество несократовского, даже недостойного Сократа в «Меморабилиях», что современные ученые, которым бы хотелось согласовать высокую оценку излагаемого материала с оценкой автора, не побоялись объявить неподлинными значительные части этого сочинения и считали их прибавлениями позднейших читателей — довольно насильственный прием, который в руках одного критика довел до уничтожения большей части «Меморабилий».* Эти насильственные приемы, сопровождаемые не менее произвольным отбрасыванием хорошо засвидетельствованных мест ксенофонтовских сочинений, не всецело лишены ценности, потому что они свидетельствуют о противоречии между традиционной высокой оценкой Ксенофонта и впечатлением, которого нельзя избежать при беспредвзятом рассмотрении его сочинений.

Против достоверности Ксенофонтовых сообщений говорит то, что диалектика, в которой Сократ был признанным мастером, здесь совершенно исчезает. Если бы великий афинянин обращался к юношам в гимназиях и к взрослым на рынке только с теми скучными, елейными и позитивно-догматическими речами, совершенно лишенными исследования понятий и диалектической формы, которым уделено так много места в «Меморабилиях», то он, конечно, не привлек бы к себе даровитых людей своего времени и не мог бы оказать на них никакого влияния. Такой проповедник общих мест не имел бы успеха у быстро соображающих афинян, он бы наскучил им и оттолкнул от себя. Что можно остроумно морализировать, это Ксенофонт сам доказал не в свою пользу, вставивши знаменитую басню Продика в свое сочинение. Как пестры и ярки здесь краски и как вял и однотонен рядом с ней колорит речей, составляющих главное содержание «Меморабилий»! Можно предположить, что то, что нам

* См. прим. и доб. Т. Гомперца.

кажется тривиальным, было когда-то оригинальным; но всетаки нельзя отделаться от впечатления, что тут простые, легко понятные мысли учителя Платона, современника Фукидида, переданы невыносимо пространно и придавлены грузом примеров, из которых каждый был бы излишним. Как бесконечно подробно в разговоре с Лампроклом, старшим сыном Сократа, развивается мысль, что неблагодарность дурна и что самый дурной род ее есть неблагодарность к родителям, которым мы столь многим обязаны и которые, если и бранятся понапрасну (как Ксантиппа), то в сущности же любят своих детей.* Немедленно за этим следует бесконечный призыв к миролюбию,* свыше всякой меры распространенная «индукция», длинный ряд отдельных примеров, которые должны подготовить результат: если ты хочешь, чтобы твой брат хорошо к тебе относился, то начни сам хорошо к нему относиться. В практических советах Сократа Аристарху * есть искорка философии: он рекомендует ему возвыситься над обычным предрассудком, что ручной труд недостоин свободного человека. Но нет и следа такой искры в совете Евферу вовремя подыскать себе такое занятие, которое не требует напряжения и которым поэтому можно заниматься и в старости.* А что сказать, наконец, о подробном перечислении всех преимуществ холеного тела, развитого упражнениями, или о предписаниях за обедом: никогда не есть закуски без хлеба, вообще не есть слишком много и не слишком много разнообразного. Для этого Сократу, конечно, не надо было сводить философию с неба на землю! Когда, наконец, Ксенофонт доходит до сократовской диалектики, которой так долго пришлось ждать, то применение этого метода оказывается крайне скудным. Мы охотно верим ему, когда он со вздохом восклицает: «Разобрать все его определения понятий было бы очень трудным делом».** Иными словами, можем мы сказать: старому офицеру на покое очень трудно углубиться в диалектические тонкости. В общем, можно счесть счастливой и печальной случайностью в литературе, что сочинение храброго солдата и спортсмена, юмориста и яркого изобразителя пережитых приключений на войне и в Мирное время, но не глубокомысленного писателя, стали для нас источником истории философии.

*См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**См. прим. и доб. Т. Гомперца.

ЕПЭ ЕГЭ ЕЛЕ! ЕнЭ 1э 1д с] 1л е] 1л с] 1а с11л с! 1л с]

ГДС1ГДСТ1ГДСП1ДСПГДСПГДС1ГДСПГДС1ГДС11ДСЦДС1

ЕГЭЕГЭ ЕГЭ ЕГЭ 1л с] 1л с] ЕГЭ [ас] ЕГЭ ЕГЭ 1л с]

ГДСП ГДС1ГДС1 [ДС1ГДС1 ГД С] [Д С1 [ДЕД ГД С] ГД С1 [Д С]

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Киники

Ближе всех других товарищей стоял Ксенофонт к Антисфену.* Он дал его живой образ в «Пире». В нем он нашел и восхищался тем, что недоставало ему самому: оригинальности. Ибо в этом юноше преданность учениям учителя соединялась с большой самобытностью. Он был не только учеником, он был продолжатель и развиватель. Это обнаруживается прежде всего в методе его исследования. Ни одна черта в нем не напоминает Сократа. Первый жил исследованиями понятий, у Антисфена эти исследования играют второстепенную роль. Он даже относится немного пренебрежительно к этому методу. Это не должно нас удивлять. Определения могли обосновать сократовскую этику; они не могли развить ее дальше. Рост ее ядра требовал перемены оболочки. Антисфен ухватился за это ядро. Задачей его жизни явилось развитие сократовского идеала. Сам Сократ со всей страстностью своей натуры требовал неумолимо строгой последовательности мышления, единства воли, безусловного права критики, разумного обоснования всех правил жизни. Но он довольствовался принципиальным признанием этих требований. Правда, в некоторых случаях он расходился с мировоззрением своего народа и своих сограждан, а именно в одном кардинальном пункте, не говоря об отношении его к государственным учреждениям Афин: в оценке внешних благ и жизни вообще, рядом с которыми он выше всего ставил спасение души, внутренний душевный мир. Но он не доходил до полного разрыва со всем обычно ценимым. И, однако, к „этому должно было привести естественное развитие. Никогда и нигде разум не служит долго только помощником. Будучи призван поддерживать то, что исходит не из него, он скоро вырывает узду и

* См. прим. и доб. Т. Гомперца.

оставляет только то, что он сам создал. Союзник становится властителем. Таким образом, Сократ установил как бы только одни посылки, из которых его последователи вывели содержавшиеся в них заключения, почти принуждены были сделать это. И процессы мысли, послужившие этому развитию, должны были быть существенно иными, чем те, с помощью которых было заложено основание.

В учениях и изречениях Сократа мы могли заметить тенденцию утилитаризма.* Однако в форме исследований понятий она не могла выступить открыто. Сократ тщательно исследует смысл слов, в которые воплощается оценка людей, он испытывает и прочищает содержащиеся в них понятия и из неясных и противоречивых представлений пытается добыть понятия определенные и лишенные противоречий. Но если в отдельных выводах он и расходится с обычными взглядами своих современников, то все его исследования вращаются в кругу их уклада мысли. Он оперирует не фактами, а представлениями. Он вносит порядок и ясность в обычные и традиционные оценки; он оперирует не тем материалом, который мог бы опрокинуть или перестроить эти суждения. Там, где он пытается произвести нечто подобное, это происходит путем обхода и, строго говоря, без достаточного логического оправдания. Так, например, он убежден, что специальные знания играют далеко не ту роль в государственной жизни, которую они должны бы играть. Однако, несмотря на свои утилитарные симпатии, он в интересах общественного блага не выставляет требования: государственные дела должны быть в руках сведущих руководителей. Вместо этого он разбирает понятие государственного правителя или царя; определяет его содержание с помощью аналогий с кормчим, врачом, земледельцем и приходит к тому выводу, что цари или правители, не удовлетворяющие этому требованию, не соответствуют указанному понятию, что поэтому они не суть цари или правители.** Таким образом, «так должно быть» незаметным образом превращается в установление того, что «есть». Кто захотел бы продолжать идти по стопам учи-

*См. коммент. ред. № 17.

**См. прим. и доб. Т. Гомперца.

теля, кто хотел бы предпринять работу обновления индивиду, альной и общественной жизни, тот не мог бы остановиться только на одних определениях.

Если же мы спросим, какие методы являются годными для этого, то вряд ли найдем больше двух. Один из них мы можем назвать абстрактно-конструктивным. Это метод, которым в кругу сократиков пользовался Платон, а впоследствии, в наше время, школа И е р е м и и Б е н т а м а (больше, чем сам Бентам). На основании анализа, частью психологического, частью социального, на основании разбора фактов и потребностей человеческой природы и на основании заключений из взаимоотношений между индивидуумом и обществом, опираясь в некоторых случаях на действительный или мнимый исторический опыт, пытаются набросать план, согласно которому следует устроить общественную жизнь и установить правила поведения для отдельного лица.* Люди, мало доверяющие длинной цепи силлогизмов и не обладающие в достаточной мере даром систематического мышления, идут по другому пути. Они ищут образцов того идеального строя, который они себе наметили, и стремятся к их осуществлению. Этот метод, который можно назвать конкретно-эмпирическим, часто принимает особую форму, которую мы попытаемся сейчас ближе охарактеризовать.

Крупные недостатки, которыми по мнению реформатора страдает его время и которые он хочет устранить, могут быть двоякого происхождения. Они могут быть признаками недостаточного развития или явлениями упадка и вырождения. Члену высококультурного общества второе предположение ближе на том простом основании, что современность нельзя сравнивать с будущим, но что ее легко сравнить с прошлым. Но будь то зло современного или давно прошедшего общественного уклада, все равно которое из них сильнее, современное зло потому уже будет считаться горшим, что оно переживается. Человек, прославляющий старину, — это традиционная фигура. Над далеким и чуждым легко распространяется туман, усиливающий преимущества, скрывающий недостатки, а в общем преображающий. Результат этого был одинаков во все

* Впоследствии К. Поппер назовет это «социальной инженерией» (Прим ред).

времена. Создатели сказаний о золотом веке или невинном рае человечества были предшественниками длинного ряда религиозных сектантов и реформаторов. Все они в известном смысле уподобляются Христофору Колумбу. Надеясь новым путем достигнуть одной части Старого света, в действительности они направляются к новому. Ибо куда же и направить свой взор тому, кто чувствует на себе оковы застывших условностей, ставших ему чуждыми, кто ощущает духоту сложных общественных отношений, как не к далекому прошлому, к примитивному состоянию, прекрасный образ которого представляется ему образцом будущего? Ум и сердце вместе готовы идти этим путем: томление сердца по потерянному юношескому счастью и беспомощность мыслящего ума, не обладающего безусловным доверием к себе. В этих случаях и раздается призыв: «Возвратимся к природе»! И безразлично, исходит ли он от Руссо в середине восемнадцатого столетия или от Антисфена в начале четвертого века до Рождества Христова.15

2. Из сочинений А н т и с ф е н а , которые по большей части были написаны в форме диалога, сохранились только самые незначительные отрывки. О его жизни мы знаем тоже очень мало. Он родился в Афинах, но от фракиянки. Что он был только наполовину греком, есть очень важный факт для истории кинизма. Во всяком случае, это облегчало ему разрыв с существующими религиозными и социальными нормами. Вряд ли чистокровный грек, если бы даже он подобно Антисфену верил только в одно высшее божество, мог изречь кощунственную фразу: «Если бы я мог овладеть Афродитой, то я бы застрелил ее»* (из лука и стрелой ее сына, очевидно). Это изречение кажется нам, несомненно, ценным биографическим документом. Разве мог бы такой возглас вырваться из груди того, в ком не было сильных страстей, в ком не билось раненое страдающее сердце? Едва ли и его внешняя жизнь была лишена превратностей судьбы. Мало вяжется с его пролетарской бедностью, о которой часто говорилось, то обстоятельство, что он брал дорогие уроки у ритора Горгия. Удар судьбы вырвал его из обеспеченной мирной жизни незнатного родного дома и вверг в глубокую нужду. Уже в зрелом возрасте он, «запозда-

* См. прим. и доб. Т. Гомперца.