Теодор Гомперц. Греческие мыслители. Т 2. Сократ и сократики

Наконец, когда приблизился последний час, он отослал своих

пл а ч у ш и х родных, утешал учеников, обратился с кроткими и

ласковыми словами к тюремщику и спокойно осушил чашу с ядом. Едва ли нужно освежать в памяти эти картины, изображенные в платоновском «Федоне» неблекнущими красками.

5. Пока люди живут на земле, этот день суда останется незабвенным.* Никогда не замолкнет жалоба о первом мученике свободного исследования. Не о жертве ли также фанатической нетерпимости? В этом вопросе голоса разделяются. Одни клеймят этот приговор как самую отвратительную казнь невинного, как несмываемое пятно на афинянах. Другие, число которых меньше, берут сторону •законников» против •революционера» и ревниво подбирают все, что способно ослабить величие Сократа. По нашему убеждению, роковое событие отчасти объяснялось предрассудками и непониманием, но в значительно большей степени было следствием вполне обоснованного конфликта. Гегель, как нам кажется, дал правильное объяснение.** В этот день сразились два миросозерцания, можно почти сказать, две фазы человечества. Движение, начатое Сократом, было неизмеримым благом для будущего человечества; но ценность его для афинской современности была очень сомнительна. Праву общества самоутверждаться и противодействовать разрушительным тенденциям противостояло другое право — право сильной личности открывать новые пути и смело идти вперед вопреки обычаю и против государственной власти. В этом праве индивидуума сомневаются далеко не многие из тех, к кому обращены эти строки, большая же часть сомневается в праве государства. •Разве достойно нравственного и высокообразованного народа, — может возмущенно воскликнуть иной читатель, — нарушать свободу слова в такой грубой форме?» — «Свобода слова, — ответим мы, — принадлежит в силу своего благодетельного влияния к числу драгоценнейших благ человечества, однако она никогда и нигде не была безграничной». В прошлом столетии она имела одного из самых горячих и просвещенных защитников в лице Д. С. Милля.*** И, однако, и этот пламен-

*См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**См. прим. и доб. Т. Гомперца.

***См. прим. и доб. Т. Гомперца.

ный адвокат ее не мог не признать необходимости известной границы. «Никто не требует, — говорит он в одном месте своей прекрасной книги „О свободе", — чтобы поступкам была предоставлена такая же свобода, как и мнениям. Наоборот. И выражение мнения теряет свою привилегию, лишь только... оно побуждает к злодейству. Например, мнение, что торговцы хлебом суть кровопийцы бедных или что собственность есть кража, не должно влечь за собой наказания, пока оно обсуждается прессой; но оно вполне может стать наказуемым, когда проповедуется устно разгоряченной толпе перед домом хлеботорговца или распространяется в этой толпе в виде прокламации». А как же быть, спросим мы, если содержание этой прокламации обнародовано в газете днем раньше? Как быть в том случае, если толпа еще не собралась, но сбор ее ожидается ежечасно? Всякому ясно, что эта граница меняется в зависимости от величины и близости угрожающей опасности, от силы и надежности средств защиты! В действительности ни одно общество не предоставит полной свободы, если его жизненные интересы поставлены на карту, будь оно даже вполне убеждено в важном значении свободного теоретического исследования. Нужно подумать о слабых сторонах древнего государства. Эти городские республики были очень малы и потому слабы, а кроме того, находились в постоянной опасности нападения соседей. И то, что само по себе было элементом силы — однородность населения, — могло стать при известных условиях элементом слабости. В наших больших и средних государствах революционные учения могут распространяться, не переходя в практику.* Значительная часть населения может быть захвачена этими доктринами, в то время как другая будет противостоять им и тем поддерживать равновесие. Укажем на противоречия между крестьянами и буржуа, между буржуа и пролетариями. Подобные противоречия в древних Афинах под влиянием великих государственных людей с течением времени потеряли свою остроту. Сельское население подчинилось городскому влиянию. Только в редких случаях пересмотра законов демы принимали до некоторой степени самостоятельное участие. Судьба Афин ежедневно решалась на Пниксе.

* Эта часть «ОпсЫзсЬе Оепкег» была написана до начала социальных потрясений первых десятилетий XX в. (Прим. ред.)

Общеизвестная истина, что состояние государства и его учреждений в последнем счете зависит от отношения граждан к закону. В древности значение этой истины было еще буквальнее, если можно так выразиться. Всякое сотрясение устоев государства тотчас давало себя чувствовать. Всякий толчок из глубины беспрепятственно доходил до вершины общественного здания. Интересы государства не были защищены ни наследственной верховной властью, ни организованной военной силой или штатом должностных лиц. В Афинах не было ни княжеского рода, ни постоянной армии, ни бюрократии. Тем больше государство должно было основываться на верности своих граждан. Они делились, как всегда и повсюду, на огромное большинство ведомых и незначительное количество ведущих. К последним прежде всего относились те, которые умели ловко пользоваться словом. Это приобреталось или развивалось при посредстве диалектического и риторического упражнения. Таким образом, легко понять, что тот мастер диалектики, который в течение нескольких десятилетий оказывал сильное влияние на самых талантливых и честолюбивых юношей и который кроме того был одним из самых оригинальных мыслителей своего времени в области этики и политики, мог сделаться большой силой в государстве и стать источником его процветания или гибели.

Широкие круги общества считали влияние Сократа гибельным, и многое содействовало укреплению этого мнения. Правда, можно видеть несчастную случайность в том, что К р и т и й и А л к и в и а д , эти губители государства, став учениками Сократа, бросили тень и на личность своего учителя.* Ибо Ксенофонт был, по-видимому, прав, что целью общения Крития с Сократом было приобретение ловкости в политике и что в образовании характеров их обоих влияние на них Сократа было очень незначительно. Но вместе с тем вполне понятно, что в числе учеников Сократа было много таких, чья дальнейшая деятельность принесла значительный вред государству. Могло также показаться несчастной случайностью, что среди много поработавших на благо общества оказалось мало учеников Сократа. На это была более глубокая причина двоякого свойства. Как

* См. прим. и доб. Т. Гомперца.

разец, о народе, который не склонялся после поражений, просветлялся от горестных переживаний и не мог, казалось бы, считаться негодным материалом в руках преданных и мудрах устроителей! Наиболее способный и благородный народ остается покинутым своими лучшими сынами, они холодно отходят от него и объявляют напрасными все старания, направленные к его воспитанию. Но постараемся понять, в чем тут дело. Что у Сократа и у его учеников не было настоящей глубокой любви К их родине — это неоспоримо. Но не потому, как говорила мисс Френсис Райт Бентаму (хотя и в ином смысле), что он был «ледяной сосулькой», а потому, что его сердце было полно иным, новым идеалом.* «Разумность» не есть привилегия одних афинян, «благоразумие» — не только спартанская добродетель, «храбрость» — не исключительное свойство коринян. Где обо всем судилось с точки зрения разума, где не принималось ничего традиционного, но все получало свою санкцию от рефлексии, там и патриотизм, ограниченный пространством нескольких квадратных миль, не мог сохранить своей прежней силы. Равнодушие к тому «уголку земли, в который судьба забросила его тело», могло возникнуть там, где занятие общечеловеческим отодвигало на второй план все остальное. Если даже приписываемое Сократу изречение, которое мы заимствуем у Эпиктета,** и апокрифично, это не меняет дела. Уделом философии было то, что она с самого начала действовала разрушительно на национальное жизнепонимание и национальный уклад. Наши читатели помнят того много странствовавшего, глубокомысленного музыканта, резкая критика которого внесла разрыв в греческую жизнь. В ту эпоху, до которой дошло наше историческое изложение, это противоречие философской критики и национальных идеалов обнаружилось ярче и глубже. Прежняя узость, прежняя доверчивость, прежний уют и устойчивость эллинской жизни, по-видимому, исчезают под влиянием философии. Вслед за моралью рассудка наступает культ мирового гражданства. Вслед за ними возникает мировое государство, а затем и мировая религия.

* См. прим. и доб. Т. Гомперца. И. Бентам (1748—1832) — английский мыслитель, родоначальник утилитаризма. (Прим. ред.)

** См. прим. и доб. Т. Гомперца.

Г

Мы не хотим сказать, чтобы Анит, Ликон и Мелет смотрели так далеко в будущее весной 399 г. Но если они не поняли отношения Сократа и его учеников к отечеству и его конституции, если в исследованиях разума и понятий они увидели опасность для национальной религии и для всей национальной сущности и если поэтому в самую критическую эпоху истории им казалось нужным заставить замолчать провозвестника нового направления, то это не должно нас ни удивлять, ни служить доказательством их особой злости или ограниченности. Они хотели лишь заставить его замолчать, ни больше, ни меньше. В нашем современном обществе гораздо легче было бы достигнуть этой цели. Лишение профессуры, дисциплинарное расследование или — в менее свободомыслящих государствах — полицейский запрет, административная высылка — всякое такое средство достигло бы цели. Но иначе было в древних Афинах. Таких путей там не было; к цели вел только один путь судебного процесса. И единственная возможность, которую давал закон, было обвинение в безбожии. Консервативный дух афинской демократии сделал то, что жестокость древнего обычая, который наказывал безбожие смертью, не была принципиально устранена, но смягчалась более терпимой практикой. Мы узнаем это из уст тех, которым не было никакого интереса представлять это дело в неверном свете и которые предпочли бы возложить всю ответственность за роковой исход на обвинителей и судей; мы узнаем от Платона и Ксенофонта, что всецело во власти Сократа было избежать смертного приговора. Ему предоставлялась возможность не явиться на суд — он явился. Ему предоставлялась возможность предложить суду наказать себя изгнанием с полной вероятностью на успех. Наконец, он мог избежать смертной казни, если бы сделал то, что обыкновенно делали все осужденные, если бы смиренно обратился к милосердию судей. Наконец, даже после того как приговор был произнесен, ему было легко убежать из-под ареста. Как мы узнаем из Платонова «Критона», все приготовления были сделаны с этой целью.* Но Сократ был особенной личностью. Он был одним из тех, которые призваны направить чувства и мышление людей на новые пути. Всякая сделка была ему

* См. прим. и доб. Т. Гомперца.

Противна. Его решение было непоколебимо: он хотел или продолжать учить, или перестать жить.

Все, что было рассказано позже о раскаянии афинян,* о постановке статуи Сократа и о наказании обвинителей, все это давно признано пустой басней, в особенности в силу хронологической невозможности, связанной с этим сообщением. В действительности казнь Сократа породила лишь литературную полемику. На брошюру Поликрата с изложением пунктов обвинения отвечал талантливый составитель речей Лисий. Процесс этот стал темой упражнений в риторике до позднейшей эпохи, от которой у нас и сохранился один образец (Апология Либания).** Но преобладающее мнение афинского народа определенно явствует из тех слов, которые полстолетия позже сказал государственный деятель и оратор Эсхин перед народным собранием в своей речи против Тимарха: «Затем, афиняне, вы ведь умертвили Сократа, софиста, потому что оказалось, что он воспитал Крития, одного из тридцати разрушителей демократии».***

Мертвый Сократ воскрес не только в школах, но и в сочинениях своих учеников, которые заставляли выступать своего учителя и на рынке, и в школах гимнастики, приводя его в общение со старым и малым, как он это делал и при жизни. Таким образом он действительно продолжал поучать, уже перестав жить! Мы должны теперь обратить наши взоры на пеструю толпу сократиков. Мы начнем с того, кто представляет для нас интерес не как мыслитель, а главным образом как свидетель и источник наших сведений о Сократе, с Ксенофонта.

*См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**Аполоний Либаний (313—393 гг. н. э.) — знаменитый греческий Ритор из Антиохии Сирийской. (Прим. ред.)

***См. прим. и доб. Т. Гомперца.

Что заставило его оставить мирную жизнь и отправиться на путь приключений? Недостаточность средств или честолюбие? Почти наверное и то и другое. Ему не было тридцати лет, когда он покинул Афины; он не возвращался туда больше (или если и был, то на короткое время) и умер в глубокой старости на чужбине. Прежде всего он отправился на восток. Там легче было добыть славу и богатство, чем в родном городе, который был покорен после долгой войны, потом раздираем внутренними междоусобицами, а партия Ксенофонта была побеждена. Именно в это время Кир, младший брат персидского царя Артаксеркса (Мнемона), отличавшийся большой щедростью, а может быть, и другими хорошими качествами, вербовал для своей армии наемников во Фракии и Греции, чтобы отнять престол у своего брата. Друг Ксенофонта рекомендовал его персидскому претенденту, и Ксенофонт был милостиво принят.

Мы не знаем, какое место он занимал при дворе и в военном лагере. Действительно ли он только развлекал любящего греков принца и был сотрапезником его и его прекрасной и остроумной морганатической супруги, фокеянки Аспазии.* Или он только потому так определенно отрицал свое участие в военных делах персидского принца, что последний только что помогал спартанцам в их борьбе с афинянами. Во всяком случае его связь с Киром вызывала некоторое недоумение. И тот способ, каким он заглушил свои сомнения, рисует нам не в очень выгодном свете одну сторону его характера. Сократ, с которым общался Ксенофонт и совета которого он спросил по этому поводу, колебался высказаться определенно и посоветовал вопросить Дельфийский оракул. Юноша последовал этому совету, но так, что вызвал справедливое неудовольствие учителя. Вместо того чтобы спросить о самом предполагаемом решении, он поставил оракулу вопрос, к какому богу он должен обратить молитву и принести жертву для успеха в своем предприятии.** Это искусство умолчания, которым богобоязненный Ксенофонт воспользовался даже при обращении к пифийскому треножнику, он, наверное, широко применял и в отношении людей,

*См. прим. и доб. Т. Гомперца.

**См. прим. и доб. Т. Гомперца.