Дендизм после революции: довоенные годы

В.Качалов

После революции понятие «дендизм», как и можно было ожидать, утрачивает актуальность. Тяжелые условия быта сделали дендизм невозможным даже для немногих оставшихся в России щеголей. Однако само слово остается в лексиконе интеллигенции, хотя и преимущественно с ироническим оттенком. Так, имажинист Анатолий Мариенгоф раньше имел репутацию денди, и его друзья не забывали об этом даже в советское время. В своих мемуарах Мариенгоф вспоминает, как Мейерхольд подарил ему свои карточки «с надписью "Единственному

денди в Республике". У этого "денди" было четыре носовых платка и две рубашки. Правда, обе из французского шелка»1.

Как видим, в этом контексте слово «денди» уже почти невозможно употреблять без кавычек. Неизвестно, сколько продержались раритетные рубашки, но в другом эпизоде, ближе к концу воспоминаний, Мариенгоф уже смиренно просит знаменитого актера Василия Качалова продемонстрировать ему монокль. Качалов тогда только что вернулся в советскую Россию после заграничного турне по Европе и Америке: «- А у тебя, Вася, еще имеется монокль в жилетном кармашке? - спросил я... - Имеется, а как же! - Вставь, пожалуйста. Поучиться хочу. Противно стариковские очки на нос надевать. А уж пора. - Эх ты, денди! - И он, элегантно подбросив стеклышко, вынутое двумя пальцами из жилетного кармашка, поймал его глазом. - Блеск!»2

Порой мелочи вроде монокля присутствовали в гардеробе уже разоренных революцией интеллигентов как символ былой роскоши. «Анненков - единственный человек в Петербурге, носящий монокль. Он с ним никогда не расстается. Какая-то хорошенькая молодая балерина... уверяла, стыдливо опуская ресницы, что он

521

даже спит с моноклем»3. Однако владелец монокля, как замечает в своих воспоминаниях Ирина Одоевцева, выглядит весьма экстравагантно: «Он, как всегда, в валенках, в своей голубой куртке на баране и при монокле»4.

В начале двадцатых при всеобщем обнищании сохранять приличный вид даже при самых щегольских наклонностях было довольно трудно. Это странным образом повлияло на богемную моду: «Одно из неожиданных "революционных завоеваний": теперь в петербургском художественном мире, как в мире птиц и зверей, самцы наряднее и эффектнее самок. Не все, конечно. Блок, Лозинский, Георгий Иванов, Адамович, Добужинский, Лурье, Козлинский и другие по-прежнему стараются сохранять петербургский подтянуто-эстетический вид. Но многие студенты и актеры и художники безудержно рядятся в какие-то необычайные тулупы, зеленые охотничьи куртки, френчи, сшитые из красных бархатных портьер, и фантастические галифе. Не говоря уже о разноцветных обмотках и невероятно высоких и лохматых папахах. И где только они добывают весь этот маскарадный реквизит?»5 Часто вынужденная экстравагантность в костюме диктовалась элементарным отсутствием средств: «Не расстраивайтесь, Хармс сейчас носит необыкновенный жилет (жилет был красный), потому что у него нет средств на покупку обыкновенного»6. Можно ли счесть красную жилетку Хармса парафразом знаменитого розового жилета Теофиля Готье? Если да, то это скорее ирония истории, каламбур поневоле.

Сходным образом Владимир Маяковский в молодости нередко использовал одежду как средство эпатажа: его знаменитая футуристическая желтая кофта была увековечена в стихотворении «Кофта фата» (1914):

Я сошью себе черные штаны Из бархата голоса моего.

Желтую кофту из трех аршин заката.

По Невскому мира, по лощеным полосам его, Профланирую шагом Дон-Жуана и фата7...

Однако история появления этой кофты не столь возвышенна. Маяковский в автобиографии «Я сам» вспоминал: «Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы - гнуснейшего вида. Испытанный способ - украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке - галстук. Очевидно - увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук. Впечатление неотразимое»8.

Однако после революции, когда Маяковский нашел общий язык с властью, он уже резко выделялся на фоне обнищавшей интеллиген-

522

ции своим франтовством. Любопытно свидетельство М.М.Бахтина, который видел Маяковского в период 19201921 годов: «И вот пришел человек высокого роста. Я сразу узнал, что это Маяковский: я видел его портреты, даже, может быть, я его видел уже когда-нибудь. Одет очень по-модному в то время, когда люди были одеты очень плохо. У него было пальто-клеш. Тогда это было модно. Вообще, все на нем было такое модное, новое, и чувствовалось, что он все время это чувствует, что вот, он одет как денди, как денди. Но как раз денди-то и не чувствует, как он одет. Это первый, так сказать, признак дендизма: носить одежду так, чтобы казалось, что он никакого значения ей не придает. А тут чувствовалось, что он все время переживает то, что у него и пальто-клеш, и что он одет модно, и что фигура у него такая. Одним словом, мне это очень не понравилось»9.

Проницательная оценка М.М.Бахтина не только фиксирует личный стиль Маяковского, но и подчеркивает неадекватность претензий на «советский» дендизм. На примере Маяковского видно, как в это время, даже если человек имел материальные возможности одеться и подходящие наклонности (вспомним хотя бы его маниакальную чистоплотность), истинный дендизм уже невозможен: как целостный стиль он принадлежал ушедшей эпохе.

Эта неизбежная коллизия со всей остротой проигрывается в известной статье Александра Блока «Русские денди», написанной 2 мая 1918 года. Ее главный герой - Валентин Стенич (подлинная фамилия - Сметанич), один

из немногих интеллигентов, сохранивших «подтянуто-эстетический» стиль в трудные послереволюционные годы10.

Всвоем очерке Блок рисует портрет Стенича-литератора, который бравирует декадентской позой, признаваясь

втом, что его поколение не интересует ничего, кроме стихов, и что «все мы пустые, совершенно пустые». Впоследствии Стенич говорил, что его беседа с Блоком была не более чем удачной мистификацией: «"Все-таки

мне удалось его обмануть!" - восклицал он восторженно»11. На самом деле Стенич рассчитывал произвести на Блока впечатление своими стихами, а когда это не удалось, то решил хотя бы поразить его намеренно заостренным образом «буржуазного» эстета: «Все мы - наркоманы, опиисты; женщины наши - нимфоманки. Нас - меньшинство, но мы пока распоряжаемся среди молодежи; мы высмеиваем тех, кто интересуется социализмом, работой, революцией. Мы живем только стихами»12. Блок, в ту пору только что написавший «Двенадцать» и мучительно пытавшийся как-то принять для себя идеологию социализма, счел эту провокацию достойным поводом для полемики и три месяца спустя после встречи с двадцатилетним «Неврастеничем» (так прозвал Стенича Маяковский) написал статью «Русские денди».

В ней он подробно описал все обстоятельства общения с молодым поэтом, которого запомнил, несмотря на мимолетность той встречи. Блок с неприязнью отшатнулся от него, поскольку, очевидно, в утри-

523

рованном декадентстве Стенина опознал настроения своей молодости, доведенные до абсурда. Но любопытно, что он нашел этим настроениям другое имя: не символизм, не эстетство, не декаданс, а дендизм: «Я испугался, заглянув в этот узкий и страшный колодезь... дендизма»13. Блок знал о дендизме не понаслышке - соответствующая литературная традиция Серебрянного века была ему близка, да и среди его друзей в десятые годы кодекс поведения денди был весьма популярен. Недаром он тут же замечает по поводу Стенича: «За его словами была несомненная истина и какая-то своя правда»14. Но внутренняя сопричастность символистским настроениям ушла, и в памяти остались теперь уже чуждые позы и манеры, от которых хотелось энергично откреститься.

В таком контексте дендизм стал для Блока эмблемой всего враждебного: «Так вот он, русский дендизм ХХ века! Его пожирающее пламя затеплилось когда-то от искры малой части байроновской души; во весь тревожный предшествующий век оно тлело в разных Брэммелях, вдруг вспыхивая и опаляя крылья крылатых: Эдгара По, Бодлера, Уайльда; в нем был великий соблазн - соблазн антимещанства; да, оно попалило кое-что на пустошах "филантропии", "прогрессивности", "гуманности" и "полезностей"; но, попалив кое-что там, оно перекинулось за недозволенную черту. У нас от "Москвича в гарольдовом плаще" оно потянулось, подсушивая корни, превращая столетние клены и дубы дворянских парков в трухлявую дряблую древесину бюрократии. Дунул ветер, и там, где торчала бюрократия, ныне - груды мусора, щепы, валежник. Но огонь не унимается, он идет дальше и начинает подсушивать корни нашей молодежи. А ведь в рабочей среде и в среде крестьянской тоже попадаются уже свои молодые денди. Это - очень тревожно. В этом есть тоже, своего рода, возмездие»15.

В этом пассаже обращает на себя внимание странная метафорика: дендизм уподобляется пламени, а ведь как раз в 1918 году Блок написал «Двенадцать», поэму, через которую проходит образ мирового революционного пожара:

Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови,

Господи, благослови!

Этот «мировой пожар» не пощадил и родовую усадьбу Блока - Шахматове, где в огне погибла, среди прочего, и блоковская библиотека. Принять революцию Блоку стоило огромной внутренней борьбы, но выбор был сделан, свидетельство чему - статья «Интеллигенция и революция», написанная в том же 1918 году. Однако следы драматического напряжения ощутимы и в «Русских денди». В тексте обнаруживается знаменательная неувязка: пламя подсуши-

524

вает корни «столетних кленов и дубов дворянских парков» - образ, явно окрашенный в ностальгическиположительные тона вопреки революционному пафосу. Неприятная подавленная ассоциация все же прорывается...

Слишком много негативного должен был метонимически обозначить в блоковской статье дендизм. Стенич из эстетического оппонента на наших глазах с поразительной скоростью превращается в идеологического и социального врага. Искусственность интеллектуальной конструкции дает о себе знать и в перебивах тона - от возвышенно-романтического в начале («искра байроновской души», «крылья крылатых») до критическипропагандистского в конце, напоминающего инвективы в адрес «буржуазных» модников и позднее - стиляг в советских журналах.

Однако интуиция не подвела Блока по крайней мере в одном: Стенич в самом деле был денди. В мемуарах Николая Чуковского можно прочесть о Стениче: «С полным правом он говорил о себе словами Маяковского: "И кроме свежевымытой сорочки, сказать по совести, мне ничего не надо". А сорочки у него всегда были чистейшие. Безошибочно, как никто, умел он выбрать себе галстук, и любой пиджак сидел на нем так, словно сшит у лучшего

портного. Он был одним из элегантнейших мужчин своего времени, не затрачивая на то ни особых усилий, ни средств»16.

Стенич был мастером иронии и любил обыгрывать романтическую меланхолию с дендистских позиций. «Я бы покончил с собой, - говорил он, - но вот отдал в чистку белые брюки, а они будут готовы только в пятницу»17. В общении с Блоком Стенич применил «фирменный» дендистский прием доведения до абсурда - фактически это был розыгрыш по всем правилам. Его язвительные остроты часто строились наподобие браммелловских шуток: «Один член Союза писателей как-то сказал при нем: "Наш брат писатель..." Стенич мгновенно к нему обернулся и воскликнул: "Как! У Вас есть брат-писатель?" В редакции "Литературного современника" Стенич застал как-то одну поэтессу, сидевшую над корректурой. Заглянув ей через плечо, он увидел, что она правит корректуру своего стихотворения. "Как! Даже Вас печатают в этом журнале!" - с ужасом воскликнул он на всю редакцию»18. Структура таких острот держится на подчеркнутом отмежевании говорящего от «объекта»19. Ирония, «эта прекраснейшая из вольностей», осталась в арсенале немногих уцелевших денди советского времени как одна из доступных форм внутренней свободы.

1.Мариенгоф А. Мой век, мои друзья и подруги // Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М.: Московский рабочий, 1990. С. 121.

2.Там же. С. 290-291.

525

3.Одоевцева И. На берегах Невы. М.: Худож. лит., 1989. С. 240.

4.Там же. С. 241.

5.Там же.

6.Л.Гинзбург цитирует слова Н.Олейникова: Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: Искусство-СПб, 2002. С. 487.

7.Маяковский В.В. Кофта фата // Полн. собр. соч.: В 13 т. М: Гос. изд-во «Худож. лит.», 1955. Т. 1. С. 59.

8.Маяковский В.В. Я сам.// Указ. соч., Т. 1. С. 21.

9.Беседы В. В. Дувакина с М. М. Бахтиным. М.: Прогресс, 1996.

С. 128. В тексте записанной беседы слова «как денди» повторяются дважды и после них стоит ремарка «усмехается».

10.Ю. Демиденко в своей статье «Русские денди» (Родина. 2000. № 6. С. 114) утверждает, что Стенич был сексотом. Источник информации Ю. Демиденко - Александр Эткинд - в разговоре на эту тему сослался на книгу К. Ротикова «Другой Петербург» (СПб.: Лига Плюс, 2000. С. 34). Однако К.Ротиков не приводит никаких документальных свидетельств. Мы не располагаем никакими фактами по поводу такой версии. Заметим лишь, что тон воспоминаний о нем Николая Чуковского очень теплый и доброжелательный.

11.Чуковский Н. Литературные воспоминания. М.: Советский писатель, 1989. С. 213.

12.Блок А. Сочинения: В одном томе. М.; Л.: ОГИЗ; Гослитиздат, 1946. С. 466.

13.Там же.

14.Там же.

15.Там же.

16.Чуковский Н.К. Литературные воспоминания. М.: Советский писатель, 1989. С.224-225.

17.Там же. С. 224.

18.Там же.

19.Можно привести совершенно аналогичную по смыслу реплику капитана Джессе, который, увидев однажды

варистократическом салоне одного своего приятеля, изумился: «Как! Даже Вы здесь!» (Jesse W. The life of George Brummeil, esquire.

L., 1844.Vol. II. P. 52). Правда, потом Джессе замечает, что такая ироническая интерпретация этой реплики