Бодлер
Шарль Бодлер Фото Э.Каржа.1861 г.
В 1863 году Бодлер публикует в газете «Ле Фигаро» серию очерков «Художник современной жизни». Они посвящены другу Бодлера художнику Константину Гису. Это эссе превосходно выражает позицию французских денди второго поколения, пытавшихся извлечь из дендизма философию жизни и эстетику современного городского стиля.
Концепцию дендизма у Бодлера можно свести к трем основным тезисам.
1) Поэт во многом отождествляет дендизм с любезным его сердцу эстетизмом, который он сам практиковал в поэзии и в своем знаменитом сборнике «Цветы зла» (1857). Денди для него - прежде всего эстет, проповедник хорошего вкуса, борец с вульгарностью. Но он создает не произведения искусства, а свою собственную жизнь, подчиняя ее творческому императиву оригинальности. Денди превращает себя в адепта эстетической чувствительности: «Единственное назначение этих существ - культивировать в самих себе утонченность, удовлетворять свои желания, размышлять и чувствовать»46.
Суть денди - « непреодолимое стремление к оригинальности, доводящее человека до крайнего предела принятых условностей. Это нечто вроде культа собственной личности, способного возобладать над стремлением обрести счастье в другом, например в женщине; возобладать даже над тем, что именуется иллюзией» (с. 304).
Эстетизм, с точки зрения Бодлера, противоположен вульгарности: «Главное - денди никогда не может быть вульгарным» (с. 304). Борьба с вульгарностью составляет внутреннее призвание денди и служит основой его «профессиональной» гордости: «Как бы ни назывались эти люди - щеголями, франтами, светскими львами или денди, - все они сходны по своей сути. Все они воплощают в себе наилучшую сторону человеческой гордости - очень редкую в наши дни потребность сражаться с пошлостью и искоренять ее. В этом источник кастового высокомерия денди, вызывающего даже в своей холодности» (с. 305).
Но денди, сражающийся против пошлости, содержит в себе потенциальный аморализм, ставя красоту превыше всего, в том числе добра. «Совершив преступление, он может не пасть в собственных глазах, но, если мотив преступления окажется низким и пошлым, бесчестье непоправимо» (с. 304). В этом тезисе уже заключается в зародыше вся фабула «Дориана Грея».
375
2) Следование доктрине эстетизма требует от адептов самоограничения и в этом смысле приводит к стоицизму. «В некотором смысле дендизм граничит со спиритуализмом и со стоицизмом... Для тех, кто являются одновременно и жрецами этого бога, и его жертвами, все труднодостижимые внешние условия, которые они вменяют себе в долг, - от безукоризненности одежды до спортивных подвигов - всего лишь гимнастика, закаляющая волю и дисциплинирующая душу. В сущности, я не так уж далек от истины, рассматривая дендизм как род религии» (с. 304). Как видим, дендизм для Бодлера - перформанс и аскеза, тренинг в дисциплине и трудолюбии.
Самоограничение денди выражается в трех основных принципах. Во-первых, это необходимость быть в хорошей физической форме - иметь тренированное тело, соблюдать гигиену. Вспомним, как Байрон изнурял себя диетами, когда начал полнеть! Во-вторых, это табу на внешнюю выспреннюю роскошь: здесь Бодлер неукоснительно следует за Браммеллом, который, отстаивая идею «заметной незаметности», проповедовал сдержанный стиль. «Неразумно также сводить дендизм к преувеличенному пристрастию к нарядам и внешней элегантности. Для истинного денди все эти материальные атрибуты - лишь символ аристократического превосходства его духа. Таким образом, в его глазах, ценящих прежде всего изысканность, совершенство одежды заключается в идеальной простоте, которая и в самом деле есть наивысшая изысканность» (с. 304).
Наконец, третий принцип самоограничения - пожалуй, самый трудный, и ему-то Бодлер как раз и уделяет больше всего внимания. Речь идет об искусстве сдерживать свои чувства: «Обаяние денди таится главным образом
в его невозмутимости, которая порождена твердой решимостью не давать власти никаким чувствам; в них угадывается скрытый огонь, который мог бы, но не хочет излучать свет» (306). Бодлер сравнивает дисциплину дендизма с духовной практикой иезуитов, ссылаясь на изречение Игнасио Лойолы «Будь подобен трупу»: «Эта доктрина элегантности и оригинальности, которая так же грозно приказывает своим честолюбивым и смиренным приверженцам, людям большей частью страстным, мужественным, кипучим, исполненным сдержанной силы: "Perinde ad cadaver!"» (с. 304-305).
Интересно, что из всех «запретных» чувств на первом месте стоит удивление: «Это горделивое удовольствие удивлять, никогда не выказывая удивления. Денди может быть пресыщен, может быть болен, но и в этом последнем случае он будет улыбаться, как маленький спартанец, в то время как лисенок грыз его внутренности» (с. 304). На первый взгляд, что особо дурного в чувстве удивления? Не мудрее ли бороться с другими суетными страстями - тщеславием, гордостью, завистью?
На самом деле этот принцип восходит к древней античной максиме «nil mirari» - «ничему не удивляйся» или в более полной форме «nil
376
admirari» - «ничем не восхищайся». Классическую формулировку этого принципа можно прочесть у Горация:
Nil admirari prope res et una, Numici,
Solaque quae possit facere et servare beatum.
Сделать, Нумиций, счастливым себя и таким оставаться Средство, пожалуй, одно только есть: «Ничему не дивиться». (Пер. Н.Гинцбурга)47
Как комментируют это изречение Н.Т.Бабичев и Я.М.Боровский, «"Nil admirari" - "Ничему не дивиться" - значит при любых обстоятельствах сохранять ясное спокойствие духа, высшее благо, согласно этическому учению обеих философских школ, определивших мировоззрение Горация, - эпикурейской и стоической, и не искать внешних жизненных благ - богатства, почестей и т.п. Это правило выдвигали многие философы древности: Пифагор, Демокрит, Эпикур, стоик Зенон»48.
В рамках античной мудрости удивление, как видим, предполагает восхищение, и оба значения присутствуют в русском глаголе «дивиться». Готовность удивиться-восхититься подразумевает открытость по отношению ко всем жизненным удовольствиям и приманкам и, следовательно, несамодостаточность. Пуристский вариант дендизма, восходящий к Браммеллу и близкий Бодлеру, напротив, был ориентирован на закрытость, программную избирательность вкуса, страхующую эстета от потенциальной вульгарности.
Удивление при таком толковании становится в ряд с такими категориями, как «женское», «детское», «природное», «вульгарное», «непосредственность»,«теплота». А дендизм как раз возводит на пьедестал прямо противоположные свойства: «мужское», «взрослое», «культура», «эстетизм», «искусственное», «сдержанность», «холодность», «закрытость». Поэтому ясно, что удивление/восхищение - совсем не дендистская добродетель, по крайней мере в системе Бодлера, которая во многом опирается на неоклассический минимализм Браммелла.
Однако подобный вывод не работает применительно к другим вариантам дендизма: граф д'Орсе явно исповедовал совсем иные принципы - его приветливость и теплота обращения, жизненный гедонизм, барочная избыточность облика скорее излучали теплоту и непосредственность, готовность удивиться и восхититься, растопляя холодность окружающих. Но он по крайней мере следовал первой половине правила: удивлял собственной персоной. Или взять другое ответвление дендизма, генеалогически восходящее к Бодлеру: эстетизм конца века Уайльда и Гюисманса. Здесь намечается иная крайность: на фоне прежнего культа всего искусственного - погоня за любыми эмоциями, включая шок безобразия, чтобы по контрасту сильнее ощу-
377
тить прелесть прекрасного. Удивление оказывается востребованным опять, но уже в опосредованном, прошедшем через отрицание, сублимированном варианте зрелого декадентского вкуса.
Но вернемся к бодлеровской аналитике страстей. Гордость, как мы уже видели, целиком санкционирована Бодлером и объявлена своего рода героикой: это абсолютно закономерно, ибо еще Барбе д'Оревильи в трактате «О дендизме и Джордже Браммелле» (1845) сложил прочувствованный панегирик тщеславию как основе дендистского характера. «Горделивое удовольствие удивлять» или «кастовое высокомерие, вызывающее даже в своей холодности» явно отмечены позитивно в контексте эссе как аристократические добродетели. А это уже связано с последним тезисом Бодлера.
3) Бодлер очень проницательно определяет социальные предпосылки возникновения дендизма: «Дендизм появляется преимущественно в переходные эпохи, когда демократия еще не достигла подлинного могущества, а аристократия лишь отчасти утратила достоинство и почву под ногами. В смутной атмосфере таких эпох немногие оторвавшиеся от своего сословия одиночки, праздные и полные отвращения ко всему, но духовно одаренные, могут замыслить создание новой аристократии; эту новую аристократию будет трудно истребить, поскольку ее основу составляют самые ценные и неискоренимые свойства души и те божественные дарования, которых не дадут ни труд, ни деньги. Дендизм - последний взлет героики на фоне всеобщего упадка» (с. 305).
В этом пассаже Бодлер сначала говорит о реальной аристократии, утрачивающей свое влияние в эпоху буржуазных революций, но затем «поручает» денди достаточно сложную задачу - создать «новую аристократию», которая бы развивала аристократические ценности в области искусства. Надо полагать, имеются в виду все та же борьба с вульгарностью и эстетизм, но уже без социальной базы знати - родовитости. Однако тут таятся
противоречия: с одной стороны, Бодлер превозносит «божественные дарования, которых не дадут ни труд, ни деньги», то есть делает выпад сразу против и «вульгарных» накопителей буржуа, и работяг-пролетариев, равным образом далеких от высокого искусства. Но, с другой стороны, его рассуждения о дендизме начинаются горькой истиной, в которой сам Бодлер имел случай не раз убедиться: денди должен располагать «неограниченным досугом и денежным достатком, без которых фантазия, сведенная к мимолетной прихоти, не может воплотиться в действие» (с. 303).
На долю бодлеровского денди остаются внешние признаки аристократического воспитания без фиксированной социально-материальной базы. Дендизм берет на вооружение аристократический кодекс поведения - праздность, холодность, надменность, подчеркнутая простота обращения, страсть к прекрасному, - но снимает императив родовитости. Получается несколько амбивалентная поза форсированной уверенности в себе для «немногих оторвавшихся от своего сосло-
378
вия одиночек». Итак, под пером Бодлера денди становится эстетом, своего рода виртуальным аристократом. Финальный вывод эссе варьирует тот же мотив двойственности: «И когда мы встречаемся с одним из этих избранных существ, так таинственно сочетающих в себе привлекательность и неприступность, то именно изящество его движений, манера носить одежду и ездить верхом, уверенность в себе, спокойная властность и хладнокровие, свидетельствующее о скрытой силе, заставляют нас думать: «"Как видно, это человек со средствами, но скорее всего - Геракл, обреченный на бездействие"» (с. 306). Этот образ, судя по всему, рисует аристократа, который всеми силами поддерживает формальные признаки благородства, но уже без надежного
фундамента уверенного положения в обществе.
Бодлеровские идеи по поводу аристократизма были подхвачены в культуре европейского декаданса. Фридрих Ницше в сочинении «По ту сторону добра и зла» 1886 года развивает сходные темы, рассуждая об аристократической морали. Но в его философии тенденции, намеченные у Бодлера, будут предельно абсолютизированы и, по сути, станут наброском к образу сверхчеловека. «Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении... Знатный человек чтит в себе человека мощного, а также такого, который властвует над самим собой, который умеет говорить и безмолвствовать, который охотно проявляет строгость и суровость по отношению к самому себе»49... Аристократизм у Ницше, следовательно, также требует владения своими страстями, опираясь на аскетический императив «nil mirari»: «Жить, сохраняя чудовищное и гордое спокойствие; всегда по ту сторону. - По произволу иметь свои аффекты, свои "за" и "против", или не иметь их, снисходить до них на время»50. Однако подобное самообладание в пределе оборачивается закрытостью и недоверием к людям: «Вера в самого себя, гордость самим собою, глубокая враждебность и ирония по отношению к "бескорыстию" столь же несомненно относятся к морали знатных, как легкое презрение и осторожность по отношению к сочувствию и "сердечной теплоте"»51.
Осуждаемая Ницше «сердечная теплота» была еще в полной мере представлена у Бальзака. Бодлер уже смещает акценты в сторону холодности, санкционируя табу на удивление. Это полюс холодного высокомерного дендизма, который в равной мере противоположен как бальзаковскому идеалу «подвижника элегантности», представляющего собой на самом деле тип теплого и мудрого человека, так и солнечному гедонизму графа д'Орсе.
Во французской традиции дендизм интересен прежде всего как особый тип эстетического сознания, интеллектуальная поза. Теоретической базой для идеологии французского дендизма в эпоху Реставрации являлась теория способностей, выдвинутая Гизо: каждый человек наделен способностью мыслить, что позволяет ему участвовать в политической жизни государства. Аналогично и «дендизм
379
представляет из себя светский вариант понятия способности»52 , исходя из предположения, что каждый человек при определенном стечении обстоятельств может освоить азы элегантности.
Формализация канона началась с «Трактата об элегантной жизни» Бальзака (1830) и продолжилась эссе Барбе д'Оревильи «О дендизме и Джордже Браммелле» (1845). В этих текстах «острый галльский смысл» уже отчеканил основные постулаты новой эстетики, но оставалось совершить последний шаг. Его сделал Бодлер, набросавший в известных очерках «Художник современной жизни» (1863) свою аналитику дендизма.
Бодлера подкупала фигура денди как человека-вещи, превратившего свой образ в произведение искусства. В эпоху оформления общества модерна денди как завершенный типаж тоже мог смотреться как идеальный товар для визуального потребления потребления, удачный опыт предметной объективации личности.
И, наконец, стоит повторить, что дендизм во Франции достиг такой эстетической завершенности благодаря особой черте французской культуры - неповторимой синтетической связи между литературой и модой.
П.Гаварни. Портрет А. де Мюссе
1.Moers E. The dandy. New York: The Viking press, 1960. P. 121.
2.Raisson H. Code de la toilette. Manuel complet d'élégance et d'hygiène. P., 1829
3.Natta M. Préface // Honoré de Balzac. Traité de la vie élégante. Presses Universitaires Blaise Pascal: CRLMC, 2000.
P. 35.
4.Бальзак О. Физиология брака. Патология общественной жизни. М.:НЛО, 1995. С. 233.
5.Трактат об элегантной жизни. С. 229.
6.«Elégance» - от латинского глагола «eligare» - «выбирать», отсюда же английский глагол «to elect».
380
7.Бальзак здесь ошибается, поскольку Браммелл в 1830 году был в Кале, а затем в Кане. В трактате также дано неверное правописание имени Браммелла.
8.Трактат об элегантной жизни. С. 253.
9.Там же. С. 247.
10.Бальзак О. Физиология брака. Патология общественной жизни. М.:НЛО, 1995. С. 247.
11.Lady Morgan. Paris en 1829 et 1830. Vol. I. P. 334-335. Цит. по: Natta M. Préface // Honoré de Balzac. Traité de la vie élégante. Presses Universitaires Blaise Pascal: CRLMC, 2000. P. 53.
12.Трактат об элегантной жизни. С. 247-248.
13.Рекомендую желающим самим проделать это нехитрое сопоставление.
14.«Тигр» - грум на запятках кареты, изначально носивший полосатую ливрею (словечко из светского жаргона).
15.Бальзак О. Утраченные иллюзии // Бальзак О. Собр. соч.: В 15 т. М.: Худож. лит., 1953. Т. 6. С. 163.
16.Трактат об элегантной жизни. С. 229. Кентавр - модник, неразлучный с собственной лошадью или каретой. Тильбюри - легкий открытый экипаж, в который запрягалась одна лошадь.
17.Бальзак О. Утраченные иллюзии // Бальзак О. Собр. соч.: В 15 т. М.: Худож. лит., 1953. Т. 6. С. 162-163.
18.Там же. С. 578-579.
19.Трактат об элегантной жизни. С. 233.
20.Там же. С. 226.
21.Там же.
22.Мартен-Фюжье А. Элегантная жизнь, или Как возник весь Париж. М.: Изд-во Сабашниковых, 1998. С. 365-
366.
23.Верде Э. Интимный портрет Бальзака // Бальзак в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986. С. 204-205.
24.Г-жа де Поммерель. Воспоминания // Оноре де Бальзак. В воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1986. С. 153.
25.Цит. по: Шолле Р. Навстречу Бальзаку // Оноре де Бальзак. Денди и творец. М.: Государственный музей А.С.Пушкина, 1997. С. 27.
26.Мейер-Пети Ю. Рисунок Грандвиля «Апофеоз Бальзака» и трость с бирюзой // Оноре де Бальзак. Денди и творец. М.: Государственный музей А. С. Пушкина, 1997. С. 142.
27.Цит. по: Шолле Р. Указ. соч. С. 27.
28.Название одной из главок в трактате «Физиология брака»,
где рассказывается, как подозрительный муж может распознать предполагаемого любовника жены по одежде и манере держаться.
29.Трактат об элегантной жизни. С. 248.
30.Лафатер, Иоганн Каспар (1741-1801) - создатель физиогномики, науки, позволяющей определить характер
человека по лицу.
381
31.Жоффруа Сент-Илер, Этьенн (1772-1844) - французский зоолог. Автор теории о единстве органического мира, научный оппонент Ж.Кювье.
32.Северянин И. Бальзак // Соч.: В 5 т. СПб.: Logos, 1996. Т. 4. С. 316.
33.Стендаль. Избранные произведения. М.: Гос. изд-во «Худож. лит.», 1952. С. 143.
34.Бульвер-Литтон Э. Указ. соч. С. 313.
35.Ю.М.Лотман, приводя этот пример в своей статье о русских денди, трактует его как проявление «модной слабости» Пелэма. Однако следует заметить, что к Пелэму равным образом применима характеристика другого типа: «оскорбительная для света манера держаться, "неприличная" развязность жестов, демонстративный шокинг», что Ю. М. Лотман считает приметами «байронического» дендизма (см.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. СПб.: Искусство-СПб., 1994. С. 125).
36.Стендаль. Избранные произведения. М.: Гос. изд-во «Худож. лит.», 1952. С. 157.
37.Карельский A.B. Метаморфозы Орфея. Беседы по истории западных литератур. М.: Изд-во РГГУ, 1998. С.
175.
38.Стендаль. Указ. соч. С. 215.
39.Там же. С. 215-216.
40.Там же. С. 215.
41.Там же. С. 152.
42.Там же. С. 153.
43.Там же. С. 175.
44.Там же. С. 154.
45.Там же.
46.Бодлер Ш. Об искусстве. М.: Искусство, 1986. С. 303. Далее в этой главе страницы указаны по этому изданию в тексте
в круглых скобках.
47.Бабичев Н.Т., Боровский Я. М. Словарь латинских крылатых слов. М.: Русский язык, 1988. С. 497-498.
48.Там же. С. 498.
49.Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 382.
50.Там же. С. 398.
51.Там же. С. 382.
52.Мартен-Фюжье А. Элегантная жизнь, или «Как возник Весь Париж». М.: Изд-во Сабашниковых, 1998. С.
368.
Одендизме и Барбе д'Оревильи
В1832 году в Кане судьба свела четырех человек, без которых книга «О дендизме и Джордже Браммелле» («Du dandysme et de George Brummell») не могла бы появиться на свет. Ее будущий автор, молодой Барбе д'Оревильи, был студентом в Канском университете. Его родители, почтенные нормандские католики, надеялись, что изучение права отвлечет сына от республиканских настроений и легкомысленных парижских вкусов: к несчастью, молодой человек не на шутку увлекался литературой и модой. Однако даже в тихом Кане Барбе быстро нашел родственную душу - начинающего литератора Гийома Станисласа Требютьена, который затем на долгие годы стал его другом, верным слушателем и помощником.
Именно Требютьен познакомился однажды на обеде с англичанином капитаном Уильямом Джессе, приехавшим из Индии и мечтавшим о славе. А тот уже, в свою очередь, сумел завоевать доверие живой легенды дендизма Джорджа Браммелла, нашедшего приют во Франции, после того как ему пришлось покинуть Англию изза долгов в 1817 году. Браммелл был британским консулом в Кане, но к моменту знаменательной встречи его лучшие дни уже миновали.
Капитан Джессе решил написать биографию своего кумира и, пользуясь дружеским расположением Браммелла, стал играть при нем роль собеседника-секретаря, подобно Эккерману при Гете. Он отнесся к своему проекту весьма тщательно и долгие годы, уже после смерти Браммелла, собирал воспоминания о нем и всевозможные документы.
Тем временем Барбе д'Оревильи, не преуспев на юридическом поприще, вскоре вернулся в Париж и там стал вести дендистский образ жизни. Он заказывал костюмы у лучших портных, которые шили по его точным указаниям, охотно посещал светские рауты, но недолюбливал скачки и модный в то время Жокей-клуб. Однако скромное наследство, на которое он жил, скоро истощилось, и чтобы пополнить бюджет, Барбе начал сочинять статьи в журнал «Moniteur de la mode» под дамским псевдонимом. И вот тут-то, в 1843 году, в поисках темы для очередной статьи, Барбе вспомнил рассказы Требютьена о великом денди и его прилежном биографе и срочно написал Требютьену в Кан, прося разыскать Джессе и прислать хоть какие-нибудь материалы.
Его запрос попал на благодатную почву: Джессе как раз уже готовил к печати жизнеописание Браммелла, скончавшегося три года назад, и охотно согласился поделиться имеющимися сведения-
383
ми — ему льстило, что клуб поклонников Браммелла расширяется. Через посредничество Требютьена
завязалась интенсивная трехсторонняя переписка. Барбе задавал Джессе всевозможные вопросы о Браммелле, а тот великодушно снабжал его подробной информацией, прилагая даже список дополнительной литературы. В качестве заключительного подарка Джессе выслал весной 1844 года только что опубликованные два тома своего труда. Из них Барбе почерпнул всю фактическую основу своего трактата - историю британских щеголей (beaux), биографию Браммелла, детали английского быта. На этом, однако, сходство между двумя книгами кончается.
С благодарностью упоминая «изысканную любезность» и «терпение любознательного ангела» Джессе, Барбе тем не менее называет его работу «робкой хроникой» и упрекает автора в том, что он «недостаточно забывчив». Дело в том, что Джессе подошел к своей задаче с добросовестностью историка и 2/3 своего текста посвятил последним десятилетиям жизни Браммелла, когда тот бедствовал, болел и кончил безумием. Подобное распределение материала, разумеется, должно было играть на руку викторианским пуристам, усматривающим в несчастьях Браммелла нравственный урок. «Слава, венчающая легкомыслие, оскорбляет этих тяжеловесных слуг суровой морали»1, - комментировал Барбе; сам он, напротив, все внимание посвятил годам светского расцвета молодого Браммелла, практически обойдя молчанием его последний период. «Laissons cela» («Оставим это»), - величественно бросил он, как будто опуская театральный занавес перед заключительным актом дендистской драмы.
Портрет Браммелла, нарисованный Барбе, возвышен и харизматичен. «Браммелл не был годен ни на что большее и ни на что меньшее, как быть величайшим Денди своего времени и всех времен. Он был им во всей точности, во всей чистоте, во всей наивности...» - многочисленные фразы в этом духе, разбросанные по трактату, свидетельствуют о метафизическом пафосе Барбе. Для него Браммелл ценен прежде всего как реализация Идеи Дендизма, и название трактата абсолютно буквально отражает авторский замысел: «Я хочу описать и определить дендизм, я покажу его героев, я создам его законы и, наконец, завершу все человеком, который воплощает его в наивысшей степени, во всем абсурдном великолепии», - писал Барбе Требютьену2.
Подобный замысел заранее обрекал Барбе на довольно схематичную обрисовку браммелловского характера. Браммелл как абстрактная персонификация дендизма неизбежно терял конкретные исторические черты, превращаясь в ходячую иллюстрацию заданных свойств. Под «дымящимся пером» Барбе испарялись живая индивидуальность, телесность Браммелла, чьи мельчайшие привычки мгновенно становились темой для анекдотов.
Метафизический подход Барбе был отчасти вынужденным, поскольку в ряде случаев ему элементарно не хватало фактических деталей. Справедливо полагая, что молва должна была сохранить
384