Качанов Ю.Л. Россия и российская социология, учебное пособие

Ю.Л. КАЧАНОВ

1

РОССИЯ И РОССИЙСКАЯ СОЦИОЛОГИ

(Первоначально напечатано в: Решение сеть всегда! Сборник трудов Фонда ИНДЕМ / Под. ред. Г.А. Сатарова, Д.С. Шмерлинга, Т.Ю. Кузне­цовой. М.: СПАС, 2001. С. 137—144. Для публикации на сайте ИС РАН текст доработан и расширен.)

Ваше счастье, что отечество ваше занимает такое выдающееся место во всемирной истории, имея, без сомнения, еще более великое предназначение. Остальные современные государства как будто бы уже более или менее достигли цели своего разви­тия, быть может, кульминационный пункт многих уже позади, и положение их стало статическим. Россия же… в лоне своем заключает небывалые возможности развития своей интенсивной приро­ды.

Г.В.Ф. Гегель — Б. фон Икскюлю, 28 ноября 1821 г.

Вызывая сильные положительные эмоции у социологов и вялые отрицательные — у транзитологов, Россия доселе пребывает неутилитарной. Она во многом остается для со­циальной науки непонятийным конструированием предме­та исследования. В этом смысле Россия прекрасна для на­шего социологического сообщества, ибо «прекрасно то, что без понятия признается всеми предметом необходимого бла­говоления» [1]. Перефразируя известный афоризм, можно сказать, что Россия напоминает привидение: «…все о ней говорят, но мало кто ее видел» [2].

Может ли Россия как таковая стать предметом социо­логического исследования? Есть, как минимум, два способа исследования этого «предмета». Первый заключается в про­изводстве новых суждений о «России». При этом под «Росси­ей» может пониматься «простое данное», т. е. «…все что мы переживаем как бесспорное, любое положение дел, которое до времени непроблематично для нас» [3]. Второй способ со­стоит в проблематизации социально-политических и онтоло­гических условий достоверности социологического знания о «России».

Социологическое исследование пытается открыть со­циальные истоки обыденного и научного, практического и теоретического понимания того, что´ есть в «России». Социо­логия осмысливает предпосылки, но также и то, к чему привело их развертывание. Подлинное социологическое ис­следование означает становление, превращение социолога в кого-то другого, и в том числе — в философа. Исследовать — значит становиться, но вовсе не обязательно становиться эмпириком в позитивистском духе.

2

Согласно восходящей к И. Канту традиции любой объ­ект сознания складывается из чувственно созерцаемого a posterirori и оформляемого активно действующим рассудком a priori: рассудок привносит универсалии в данные чувст­венно уникалии. Для такой науки предмет исследования обусловлен субъектом познания и становится его «представ­лением» [4]. Неизменность априорных форм мыслительной деятельности, антисоциальный характер кантовского трансцендентального субъекта ставит под вопрос саму воз­можность изучения конкретного общества, которому под­чинен исследователь в силу того, что он с необходимостью принадлежит этому обществу [5]. «Обычная» (несоциологи­чески ориентированная) философия заинтересована лишь в логическом, онтологическом и/или этическом a priori «Рос­сии», но никогда не охватывает ее специфическое социаль­но-политическое a priori.

«Россия» как таковая не подпирается каким-либо су­щим, отличным от нее самой: ее можно представить как це­лостный феномен. Заметим, что феноменологический метод получил широкое распространение даже в тех областях со­циальных наук, которые традиционно считались вотчинами позитивизма [6]. Феноменология, наряду с системным ана­лизом, структурализмом и т. п., становится одной из обще­признанных методологий социальных наук. Рациональным

зерном феноменологии, как правило, полагается интенцио­нальный анализ. По Э. Гуссерлю (см.: [7]), интенциональ­ность (intentio) и ее предмет (intentum) взаимопринадлежат друг другу, а интенциональные предметы обладают струк­турной целостностью в смысле изначального единства уни­калий и универсалий, которые находятся в самих вещах; при этом чувственное и категориальное созерцание как од­нородные дающие интенции действуют вместе и одновре­менно, так что чувственное созерцание раскрывает инди­видуальные характеристики интенциональных предметов, тогда как их всеобщие характеристики и всеобщие отноше­ния усматриваются категориальным созерцанием. Таким образом, интеллект не противопоставляется чувственному созерцанию, а объединяется с ним (они лишь по-разному дают интенциональные предметы), и не бывает предметов памяти, мышления или воображения, существующих неза­висимо от предметов перцепции: это одни и те же предме­ты интенциональных актов. Отсюда, в частности, вытекает, что априорность, понятая как интуитивная данность, носит универсальный характер (см.: [8]), в силу чего все интенди­рованные предметы даны a priori, причем априорность есть атрибут бытийствования, т. е. и субъекта, и объекта (см.: [9]). Интерпретируя интенционально конституированные переживания и акты сознания в духе М. Хайдеггера как конкретно-жизненные деятельностные отношения социоло­га, мы можем истолковать самоманифестацию феномена «Россия» (или интенциональную данность) как открытость (alêtheia) того, что присутствует в социальной реальности, как показ сущим «Россия» самого себя исследователю. Ины­ми словами, категориальное созерцание — момент любого конкретного созерцания социолога. Это конкретное созер­цание дает не имманентный сознанию феномен «Россия», в котором только светится трансцендентное сущее-в-себе

3

(«“За” феноменами феноменологии по сути не стоит ничего другого...» [9, с. 36].), а сущее «Россия» как оно есть, сам же феномен представляет собой открытое социологу сущее (се­бя-в-себе-самом-показывающее [9, с. 28]).

4

Тут, однако, возникает вопрос: может ли «Россия» быть непосредственно открытым социологу «феноменом феноме­нологии»? «Россия» является социально порожденным и ор­ганизованным явлением, а не стабильно зафиксированным «объектом восприятия». Надо отличать социологическое epōche, раскрывающее имманентную социальную действи­тельность «России», от собственно трансцендентального epōche феноменологической философии. Для этого необхо­димо принимать в расчет множество нюансов (ср. [ 10]). В «феноменологическом смысле» феномен есть не эмпириче­ское явление социального мира, а бытийствование сущего, под которым подразумевается ансамбль «основоструктур» «бытия сознания» (Dasein) [9, с. 37]. «Основоструктуры» суть трансцендентально-априорные структуры, служащие «смыслом и основанием» всех эмпирических явлений ([9, с. 35]) — смыслом или способом бытийствования сущего «Россия». Предданная нам открытость, «непотаенность» «России» может быть отчасти выражена концептуальными средствами социологии. Сказанное не означает, что «Рос­сия» абсолютно и исчерпывающе открыта социологу, ведь открытость реализуется одновременно и как сокрытость, которая обусловлена не внешне, эмпирически вследствие ограниченности исторически конкретных познавательных возможностей социолога и т. п., но внутренне, трансцен­дентально — самой структурой познания [9, с. 220—225]. Открытость (alêtheia) «России» есть возможность различаю­щего отношения к ней; она является распредмечиванием «России», свершающимся через практики агентов. Alêtheia

предшествует социологической истине, поскольку опосред­ствует все акты социологического познания.

5

Открытость «России» — это всегда возможная откры­тость, включающая в себя возможность сокрытости. Иными словами, невозможна тотальная объективация «России» как предмета социологического исследования. Посему движу­щей силой социальной науки служит не объективация как таковая, но различие между объективированным и необъ­ективированным, различие между alêtheia и doxai. Doxa — «мнение» как обыденное пред-знание, пред-понятие «повсе­дневности», под которым понимается не просто субъектив­ная иллюзия или произвольное искажение alêtheia, но жиз­ненно-практический опыт социальной действительности как опыт практик. (В дальнейшем, говоря о социологиче­ском опыте, мы будем рассматривать его с помощью кон­цептов структуры, практик и диспозиций, а не в терминах сознания, мышления и чувственного восприятия [11].)

«Россия» в качестве предмета исследования самовоз­вещает-самообнаруживает, являет себя социологическим практикам такой, какова она есть сама по себе, а не в виде заведомо неподлинной кажимости чего-то подобного но­умену И. Канта, что лишь располагается за явлением, не присутствуя в нем. Она равна феномену как самой себе в своей открытости, понимаемой как данность различия объ­ективированное/необъективированное в социологических практиках. «Россия» как предмет исследования — это, с од­ной стороны, вещь сама по себе, ставшая вещью-для­исследователя и в силу этого неотделимая от его практик, которым раскрыта, и имманентная социологическому опы­ту, а с другой — именно вещь сама по себе, трансцендент­ная этому опыту.

Противоречивое явление открытости реализуется в пределах динамичной оппозиции модуса подлинности

(eigentlich) модусу неподлинности (uneigentlich) (ср. [9, с. 175—180]). Подлинность и неподлинность — в равной ме­ре нередуцируемые определения открытости, равноправные смыслообразующие a priori. Подлинная открытость пред­ставляет собой собственно открытость, т. е. объективиро­ванное в различии объективированное/необъективирован­ное, а неподлинная — сокрытость, т. е. необъективирован­ное в этом различии. Открытость не есть простое отсутствие сокрытости, но специфическое отношение научного произ­водства к своему предмету — «России». Коль скоро откры­тость и сокрытость суть необходимые структурные моменты самого социологического познания, «Россия» в одно и то же время как открыта, так и сокрыта для него.

6

Эмпирическое изучение «России» возможно только в том случае, если мы отдаем себе отчет, что вовсе не сущест­вует «чистой эмпирии». В теоретическом исследовании «Рос­сии» первично не концептуальное как таковое, но то, что открывает некое a priori. В социологическом исследовании «Россия» может быть раскрыта лишь так, как единственно может быть раскрыто тематизированное сущее, т. е. в со­размерном научном наброске устройства ее социального мира. Тематизация и есть определение предметной области «России» и разметка ее концептуальности. Такая тематиза­ция объективирует социальный мир «России», артикулируя его социологическую понятность. Объективация предпола­гает трансцендирование тематизированного сущего «Рос­сия». Это трансцендирование проецирует «Россию» на об­ласть основопонятий социальной науки, очерчивая тем са­мым область социологической понятности.

Соотношение открытость «России»/закрытость или alêtheia/doxai не есть некая онтологическая константа. Оно изменяется в зависимости от состояния научного производ­ства [12, 13].

Когда мы говорим о «российской социологии», то име­ем в виду нечто, что возникло, сохранилось или развилось в «России» после гибели СССР, гибели, которая, по слову Ге­раклита, одних объявила богами, других людьми, одних со­творила свободными, других рабами. Однако что же такое «новая Россия»? Мы можем определить ее, лишь противо­поставляя СССР.

7

Нас, однако, интересует не столько не столько «факт» «новая Россия», сколько возможность соотнести его с другим «фактом» — «российской социологией». И не просто соотне­сти, а понять, каким образом конструирование этих фактов было заранее обусловлено. Ибо с того момента как действи­тельность отождествляется с событием «Россия», открыва­ются новые различия, делающие возможной «российскую социологию». В то же самое время «СССР» и «советская со­циология» упраздняются, поскольку событие «Россия» де­монстрирует мнимость их действительности. Устойчивая концептуализация «России» как события возможна лишь в том случае, если оно отождествляется с действительностью, а не с фикцией — продуктом «политических технологий». Для формирования события «Россия» надо его исключить из концептуальной рамки «действительных истин», таких как «демократия», «рынок», «реформы», поскольку все они про­водники политического, экономического и культурного гос­подства. Только декларация события «Россия» без метафи­зических аргументов, социально-философских построений, политических доказательств и «исторических» свидетельств СМИ способна сделать ее событием, соразмерным социаль­ной науке, т. е. изъятым из всех и всяческих фигур господ­ства. На место извечного партикуляризма политически и метафизически нагруженного факта идет универсальная неоспоримость события «Россия», открытая истине (ср. [14]).

Российская социология до сих пор внятно не заявила, что имевшее место в 1991—1993 г. — было. Она не вырабо­тала никаких символических инструментов, позволяющих агентам делать то, что требует современная ситуация, что позволяют открываемые ею возможности. Спор о причинах и следствиях погружения в пучину небытия Атлантиды СССР не есть спор историков и журналистов на правах оче­видцев. Сам распад СССР не представляет собой что-то са­мо по себе верифицируемое, фальсифицируемое или дока­зуемое. Началом новой эпохи для социологии является оп­ределенное соотношение возможного и невозможного. Ибо юридический акт денонсации Союзного Договора не пред­ставляет для социологии интереса сам по себе. Его социоло­гический смысл раскрывается в том, что он делает возмож­ным возникновение новых позиций и их политическое, эко­номическое, культурное господство над другими. И это гос­подство надо рассматривать не как фактичность, а как практическую схему, связанную с господством или подчи­нением, следует идти от частного к общему и обратно. Во­преки «факту», навязываемому политической публицисти­кой научному производству, события «Россия» и «россий­ская социология» соизмеримы лишь с универсальным мно­жеством социальных практик и представлений, возмож­ность которых эти события «открывают». Именно в этом смысле «российская социология» — фрагмент социальной действительности, а не один из неизбежно частных научных конструктов. Кто может декларировать событие «Россия»? Только тот, кто является его «произведением», его «сыном». Кто может свидетельствовать о событии «российская социо­логия»? Лишь тот, кто стал возможен в настоящем своем качестве благодаря этому событию.

8

Социолог, декларирующий возможность невиданных ранее социологических практик в качестве события «рос‑

сийской социологии», в сущности ничего не познает. Точнее говоря, он познает по декларируемому событию (возникла «российская социология») и его следствиям, ибо событие возникает без доказательств. Событие «российская социоло­гия» — не посредник, через которого мы познаем самое со­циологию. «Российская социология» — чистое событие, и в качестве такового не является функцией познания. Хотя для многих социологов их наука является не тем, что есть на самом деле, а негативным моментом, за которым должно последовать более существенное иное: социальное управле­ние, политические технологи или маркетинг. На самом же деле, «российская социология» есть событие, упраздняющее прежний режим научного дискурса, открывающий некие возможности и прекращающий другие. В силу реального характера «российской социологии» отсутствуют рацио­нальные доказательства ее превосходства над «советской» или какой-либо иной.

9

«Российская социология конституируется лишь трудом ее конструирования. Декларация существования «россий­ской социологии» не имеет другой силы, сверх той, которую она декларирует. Социологические практики, производи­мые «российской социологией», обосновывают ее сингуляр­ность как события, а не наоборот. Сама по себе сингуляр­ность («российская», «башкирская», «питерская», «нигерий­ская») события не имеет никакой значимости. Дискурс о со­бытии «российской социологии» не предполагает доказа­тельств, поскольку это дискурс голого события, дискурс со­циальных практик, не имеющих иного значения, кроме сво­его практического содержания.

При условии события «российской социологии» мы вы­бираем между сущим и не-сущим. Дискурс события «рос­сийской социологии» находится в особом отношении со сво­им предметом. Речь идет о фигуре реальности социологии:

она конституируется не тождеством, но системой различий. Это означает: ничто в социологии не может быть понято само по себе, из себя, вне опосредствований другими явле­ниями, вне ансамбля социальных отношений социологиче­ского производства. Социология, постигаемая как система дифференциальных отношений, дисквалифицирует то, что другие концепции идентифицируют в качестве самотожде­ственного предмета. Действительность «российской социо­логии» явлена там, где она различается с «социальным госу­дарством», «мировым порядком», трансцендентальным мышлением общества о самом себе и т. п.

10

Событие «российская социология», помимо всего, есть начало нового субъективного пути российского социологи­ческого производства. «Центр циклона» социологических практик перемещается в себя самого: социологическое про­изводство теряет неопосредствованную связь с политиче­ским производством (упраздняется «советсткость» социоло­гии) и in potentia приобретает самостоятельность от Запада. Событие «российская социология» есть некая абстрактная переменная x без предикатов, конкретное значение которой еще предстоит определить, определить совокупными социо­логическими практиками в рамках социальных отношений научного производства. Российское социологическое сооб­щество становится сообществом с предназначением: соз­дать оригинальную национальную социологию. Именно ста­новится: структурирование научного сообщества выступает не ставшим, не сложившимся состоянием, но становлением. Наследие дореволюционной российской религиозной фило­софии и протосоциологии, равно как традиции советского прошлого не могут обосновать события «российская социо­логия», существенно детерминировать его, ибо слишком ве­лик социальный и временной разрыв. Лекции о наследии Острогорского или Кареева принадлежат музею истории

социологии, а посему бесплодны. Да, «у нас была великая эпоха», и советская социология была ее детищем со всеми вытекающими отсюда следствиями. Но время советской со­циологии с ее «большим стилем», т. е. новаторской методи­кой, изощренной обработкой данных, выверенным экспе­риментом и тому подобным, безвозвратно прошло, и нико­му не по силам восстановить ее формы и размах.

11

«Российская социология» не есть принадлежность из­бранничества «единственно верного» Научного Метода или «симфонии» с «социальным государством». Реальность «рос­сийской социологии» не привязана к институционализиро­ванной научной коммуникации, якобы вбирающей в себя все реальное и конституирующее исключительность социо­логии как источника «самоописаний общества». Социология как явление превосходит всякую институцию и всякий об­разец научной коммуникации. Институциональное или по­литическое различие не может служить парадигмой консти­туирующего социологию различия.

Событийный разрыв 1991—1993 г. конституирует «российскую социологию» в форме различия историческая истина российской социологии/становление. Именно так: не генеалогия дисциплины, но становление. «Не» есть указа­ние на распад закрытой генеалогии сущего 1895—1923 г. и 1968—1990 г., а «но» представляет собой цель практик ак­туального социологического сообщества, открытого событи­ем «российская социология». «Российская социология» есть еще и субъективная диспозиция, способность захватывать российского социолога с тем, чтобы посвятить себя значи­мому для профессионального сообщества делу становления российской социологии.

«Российский опыт» нельзя рассматривать как ограни­чение уникального «советского опыта», глубокого и основа­тельного. Будучи таким, каков он есть, «российский опыт» в

своем роде не менее глубок. Однако здесь следует огово­риться: этот опыт пока не принадлежит к сфере социологи­ческого мышления, но носит по большей части социально­политический характер (он связан с созиданием новой по­литической субъективности, принявшей переходную форму «демократии»). Кому по силам синтезировать из бесчислен­ных dokei moi («как мне кажется») единственную для «Рос­сии» alêtheia? На уникальном основании этой сущности, от­крытости, возникает и возможность и необходимость рос­сийской социологии как таковой. Но кто из социологов мо­жет зафиксировать подлинную открытость «России»? Лишь тот, для кого Россия не только polis, но и patria. Polis — про­странство видимостей, обобществление слов и дел (Аристо­тель Политика 1328a16). Polis превозносит политические практики как наименее овеществленные действия, а также те плохо поддающиеся обобщению «идентичности», которые выступают агентами истории. В противоположность этому, patria есть фундаментальный социальный факт, краеуголь­ный камень всех практик, неразрывно связанный с опреде­ленной территорией, на которой социальное имеет приори­тет перед политическим. Для социолога правильность поли­тической позиции определяется верностью социологической оценки. Однако только социолог, генетически связанный с событием «Россия», сможет сконструировать theôria, рас­крывающую российскую bios politikos. То есть лишь тот, кто стал возможен в настоящем своем качестве благодаря этому событию. Ценность такого социолога не столько в эрудиции или специфическом опыте, сколько в его обновленной субъ­ективности, новом ви´ дении «России» и отношении к рос­сийскому научному производству.

12

Социологические факты «Россия» и «российская социо­логия» раскрываются из донаучной событийной конститу­ции ансамбля социальных отношений. Что же связывает

воедино социологический факт «Россия» и социологический факт «российская социология»? В первую очередь, легитим­ные практические схемы, производные от объективных структур Российского государства и интериоризированные социологами. Легитимная практическая схема осуществляет тематизирующее предмет («Россию» или «российскую социо­логию») набрасывающе-истолковывающее понимание, необ­ходимое для дальнейшего событийно-исторического опреде­ления (ср. [ 15]). И поскольку Российское государство остает­ся крупнейшим производителем легитимных практических схем в России, постольку социологический факт «россий­ская социология» изоморфен социологическому факту «Рос­сия». Таким образом, между Россией и ее социологией воз­никает загадочная близость. Загадочная в том смысле, что она никем критически не отрефлектирована.

13

Либо «Россия» есть лишь более или менее обоснован­ный взгляд на социальную действительность, либо она бы­тийствует сама по себе (an sich) — такова «дилемма социо­логии» (ср. [ 16]). Несомненно, что Россия наделена незави­симым от социальной науки существованием. Однако любое социологическое исследование исходит из некоторых пред­посылок, предполагает выполненными некоторые условия, которые оно само не в состоянии обосновать. Условия, a priori определяющие социологические опыт, вместе с тем выступают в роли условий существования предмета этого опыта. Россия становится предметом социологического опыта (т. е. социологического исследования), только когда удовлетворяет системе научных предпосылок и постулатов. Здесь будет уместно напомнить, что российская социология представляет собой множество конкурирующих направле­ний и школ. В силу этого в каждом социологическом тече­нии действуют свои априорные условия опыта и т. п.

Далее, согласно Э. Гуссерлю, конституирование пред­мета исследования, понимаемого как необходимый корре­лят ноэтико-ноэмативной взаимосвязи, происходит «ступе­нями и слоями» [ 17, § 151]. Высший слой первой ступени конструирования предмета (в нашем случае — «России») в рамках сознания дает нам «субстанциально-каузальное оп­ределение», а высший слой второй ступени — (интенцио­нальный) предмет, тождественный для открытого множест­ва субъектов, достигших феноменологического консенсуса. Тождественный предмет «Россия» есть совокупность правил многообразий явлений [там же, § 1 50]. Региональная идея предмета «Россия» предписывает упорядоченные замкнутые ряды явлений, наделенные определенными структурами. Эти структуры образуют частичные идеи «России», выступающие в роли компонентов региональной идеи предмета. Каждое явление «России» содержит в себе такую структуру или «схему предмета» [там же]. Это означает, что Россия как предмет исследования определяется схемами конституирования устойчивых структур сознания. Причем, поскольку если речь идет об интерсубъективном предмете, постольку и схемы должны быть интерсубъективными, придающими единство раздельным многообразным единст­вам опыта [там же, § 1 51 ] .

14

Итак, «Россия» есть не только понятие себя самой, но и средство организации социологического опыта. В качестве социологического инструмента она может быть использова­на как обобщенная модель выделенной в социальном мире системы множеств, в которой тем или иным способом опре­делены некие предельные соотношения. «Россия» описывает упорядоченные и изменчивые отношения сущих социально­го мира, проявляющиеся в форме повторяемости­изменчивости, статистического распределения характери­стик по «открытым множествам» или «топосам». Конечно,

применимость такой схемы к реалиям конструируемого российской социологией социального мира надо обосновы­вать в каждом конкретном случае, поскольку общие рецеп­ты здесь неэффективны.

15

Первый шаг вероятной стратегии (для возможного в России) социологического исследования заключается в оп­ределении центрального — достоверного (после «феномено­логической редукции») и эксплицитно сформулированно­го — факта бытийствования «России». В последующем он используется как основа для концептуальных построений относительно любого конкретного изучаемого круга явле­ний. Надо вполне прагматично не пытаться объяснить «Рос­сию» — ее существование можно взять как неподлежащий сомнению факт. Полагая социологические различия в каче­стве центрального необъяснимого факта — нет ни одного социального явления, которые нельзя было бы описать в терминах статистической структуры распределения свойств по «открытым множествам», — мы приходим к конструиро­ванию интересующего нас конкретного предмета исследо­вания.

***

В политике «Россия» предстает как длящийся здравый смысл. Она не содержит своего значения в себе самой. Ведь здравый смысл не имеет «разрывов». Разрыв — это некая особая точка, которая открывает иную перспективу на про­исходящее. Разрыв позволяет взглянуть на «Россию» «со сто­роны», и определить значение происходящего. Нет разры­ва — нет и значения. Здравый смысл обретает свое значе­ние лишь в отношении с научным знанием. Точно так же и «Россия-для-политиков» получает значение лишь в отноше­нии со своим иным — «Россией» как научным конструктом.