{325} Товарищ д’Артаньянccl
Кто в юности не увлекался «Тремя мушкетерами»?!
Кто не любил содружества Атоса, Портоса, Арамиса и д’Артаньяна?
Кто из нас не брал своим идеалом кого-нибудь из этих отчаянных и неизменно солидарных молодых людей, всегда готовых пустить в ход свои шпаги за благородное дело?
Одному нравился более степенный Атос.
Представители атлетического склада льнули больше к Портосу.
А молодые люди, которых Господь Бог снабдил благообразием, пробивающимися черными усиками и элегантностью манер, предпочитали Арамиса.
Но всех неизменно покорял д’Артаньян, эта бескорыстная, пламенная и преданная шпага товарища, друга и несокрушимого энтузиаста.
Примечательно:
Атоса мы помним по мрачным его семейным отношениям с ужасной миледи,
Портоса — по титанической гибели под грудой каменных глыб, Арамиса — по страницам одного из продолжений романа, где, незабываемо медленной походкой подымаясь на палубу фрегата, берущего его в плен, сам он легким подъемом руки становится безоговорочным хозяином корабля: на этой руке блестит аметистовый перстень одного из генералов одной из самых могущественных тайных организаций, к которой принадлежит и капитан судна…
А д’Артаньяна мы помним прежде всего по комплексу его моральных качеств.
По восхитительной готовности служить идеалу, служить возложенной на него задаче и биться за них, не жалея ни силы, ни энергии, ни смелости, ни самозабвения.
{326} Вот почему д’Артаньян остается неизменным любимцем юношества.
Ибо Ришелье и Мазарини, Букингэмы и Анны Австрийские приходят и уходят. Приходят и уходят, как исторически сменяют друг друга цели и задачи, устремления и идеалы.
Но всегда живы и неизменны стремления к идеалам. Всегда нужно бескорыстное служение им. И всегда возможно достижение их только через беззаветность, бескорыстие и пламенность.
И еще примечательно.
Кто помнит первое имя д’Артаньяна, естественно полагая д’Артаньяна… фамилией?
Вряд ли кто!
Да и есть ли оно в романе?
Мне лень перелистывать его страницы в подобных поисках.
И это потому, что, если мне было бы заказано придумать ему имя, — я окрестил бы его Леоном.
Леоном — в честь дорогого моего друга Леона Муссинака.
* * *
Образы у нас обычно возникают раньше, чем законченные представления.
Сравнения прежде, чем самостоятельные характеристики.
Есть даже государственные деятели, которые, прежде чем проводить в жизнь определенные политические доктрины, пишут на темы их… романы.
Этим путем — через игру живых образов и характеров — они знакомят публику со своей будущей политической программой и сами в экспериментальной форме политического романа (roman politique) всматриваются в то, чем могли бы оказаться воплощенные ими в жизнь доктрины.
Таковы «Конингсби» и «Вивиан Грей» лорда Биконсфилда — Дизраэли, декларативно и вместе с тем через персонажи вымышленных романов излагающего в образной форме те представления, за которые всесильный министр будет ратовать и драться с парламентской трибуны.
{327} * * *
Я помню древний средневековый замок.
Вдали горные цепи.
Вблизи — неперелазные рвы.
В стенах — бойницы.
На башнях — «машикули» для сбрасывания ядер.
Каменные плиты пола.
И зеленые ковры газонов вокруг.
Из трех разноцветных страусовых перьев, одной измятой соломенной шляпы и моего собственного полосатого купального халата я стараюсь обратить одного усатого, белозубого смеющегося француза в образ бессмертного гасконца Александра Дюма-отца.
Бессмертный гасконец — д’Артаньян.
Страдающий в моих руках француз — Леон Муссинак. Я пластически оформляю его д’Артаньяном задолго до того, как нахожу моральное сродство этих двух великолепных сынов Франции.
Место действия: Швейцария.
Точнее: замок Ла-Сарраз.
Время действия: 1929 год.
Обстоятельства: конгресс независимой кинематографии, созванный в замке Ла-Сарраз, любезно предоставленном для этого дела его владетельницей — мадам Элен де Мандро.
В данный момент — конгресс не заседает.
Конгресс забавляетсяccli.
Замок, напичканный реликвиями средневековья — алебардами, пиками, шлемами, панцирями и нагрудниками, — это, конечно, великолепный фон для экрана, на котором между заседаниями проецируются достижения новейшего и наиболее передового из искусств — кинематографа.
На этом экране, распластанном среди древних сводов, сменяют друг друга тогдашние новинки:
первый фильм на темы колхозного строительства (наше «Старое и новое»), говорящий о восходящей социалистической системе государственности одной шестой части мира, — здесь рядом с фильмом, до конца последовательно раскрывающим перспективы распадения буржуазного сознания в «сюрреализме», «Андалузским псом» Бунюэля,
тем же экраном проходят великолепный трагический образ {328} Жанны д’Арк Карла Дрейера и беспредметные безделушки Кавальканти и Ман Рэяcclii,
эксперименты Рихтера, Рутмана, Эггелингаccliii,
новейшая из картин Йориса Ивенсаccliv.
Цели конгресса не очень понятны.
Советские делегаты долго изъясняют мысль о том, что в системе капиталистических государств «независимая кинематография» такая же фикция, как и «независимая»… печать.
Советские делегаты говорят о другой основной и ведущей задаче творческой интеллигенции Запада: о необходимости идейного сближения ее с радикально-революционным движением в западных государствах.
Эстеты и паладины чистого искусства, конечно, становятся на дыбы.
Их разбить довольно легко.
Но есть и более зловредное крыло.
Конгресс — международный. И среди аполитично эстетствующих рядовых делегатов Франции, Германии и Англии, похрамывая, вьется хотя и миниатюрная, но тем не менее неприязненная фигурка итальянца Прамполини из воинствующего лагеря последователей и клевретов тогда еще достаточно активного и авторитетного для итальянцев Маринетти. Итальянский фашизм усиленно гальванизирует в те годы давно пережившего себя глашатая воинствующего футуризма, давно уже переросшего в беззастенчивую пропаганду милитаризма. К Прамполини, естественно, льнут редкие представители двух-трех отнюдь не радикально настроенных киножурналов.
И как ни странно, всех их что-то объединяет с бесконечно вежливыми, молчаливыми и раскланивающимися делегатами Японии.
К моменту вынесения резолюций — впрочем, достаточно абстрактных — страсти обнажаются.
Мы проходим практический урок того, что аполитичного искусства не бывает… Сейчас эти «решения конгресса» не сыщешь уже ни в памяти, ни даже, вероятно, в архивах старых журналов.
Да и смысл всего конгресса, помимо развлечения для мадам Мандро, любезно взявшей на себя все расходы по его организации, вряд ли выходил за пределы того, чтобы обнаружить, что и среди деятелей «передовой» кинематографии Запада, не связанной с крупными фирмами, есть такой же непримиримый {329} раскол социально-политических противоречий, как и среди интеллигенции, работающей в литературе, живописи или музыке. Эстеты, шокированные политикой, отходили в тень.
Реакционное крыло показало свои беззастенчиво фашиствующие тенденции.
А левое крыло, установив или укрепив личные контакты между нами, знавшими друг друга по статьям и картинам, на многие годы закрепило дружбой то, что было раньше простой осведомленностью друг о друге.
«Единым фронтом» революционно и хотя бы радикально настроенных группировок нам удалось «раскатать» полную аполитичность характера «заключений» конгресса и, больше того, совершенно парализовать антисоветский оттенок некоторых положений, которые пытались вплести в это дело хромоногий Прамполини и кое-кто из группы французских организаторов конгресса.
Здесь впервые лицом к лицу мы встречаемся с той в потенции интеллигенцией, которая со временем наденет лакейские ливреи фашизма и станет помогать его грязному и кровавому делу.
Но здесь впервые против них — плечом к плечу — в условиях боевой акции стоим мы рядом с двумя очень мне дорогими друзьями — Айвором Монтегю (от Англии) и Леоном Муссинаком (от Франции).
С Айвором я встретился впервые.
В дальнейшем он был одним из организаторов лондонского контрпроцесса лейпцигскому процессу Димитроваcclv.
С Леоном я встречался раньше — еще в Москвеcclvi.
В дальнейшем его путь неизменно блистал кристальной чистотой активнейшего члена французской компартии в сложных зигзагах предвоенной классовой борьбы во Франции, тяжкими страданиями в концлагерях германской оккупации, неспособных сломить его темперамент революционера, коммуниста и патриота…
А пока… Пока еще далеко до войны.
Далеко даже и до резолюций.
Пока между заседаниями и просмотрами — «конгресс развлекается».
Со мной приехали на конгресс Тиссэ и Александров.
И с ними — неизменная кинокамера.
Ну как не уложить на пленку конгресс кинематографистов?!
И вот уже готова тема: борьба «независимых» против «фирм».
{330} Эта платформа (номинально даже для итальянцев и для японцев!) приемлема для всех (пока не разгорятся споры над резолюциями между самими «независимыми»).
И вот уже мадемуазель Буисуннуз, с которой мы будем через несколько месяцев носиться по крутым лестницам Монмартра, в белом облачении, ржавых цепях, найденных в подвалах замка, с бумажной эшарпой175«независимого кино» прикована к монументальным трубам крыш древнего строения.
Толстый, рыжий, в пенсне мистер Айзекс из Лондона с видом «Синей бороды» потеет в латах, изображая «босса» кинофирмы.
И превращенный мною в д’Артаньяна Муссинак устремится на крышу, чтобы прекратить страдания бедной мадемуазель Буисуннуз, из-под ног которой безнадежно расползаются древние черепицы, грозя ввергнуть в бездну и ее, и треногу Эдуарда.
Жан-Жорж Ориоль под развевающимися штандартами из номеров редактируемого им «Revue du cinéma» стреляет из пулеметов, во что обращены пишущие машинки конгресса.
Он сдерживает напор атаки «злодеев» с пиками и алебардами и латником… Белой Балашом во главе, старающихся помешать галантно-рыцарским попыткам Муссинака.
Финальный кадр эпопеи исполняет один из более симпатичных японских представителей — кажется, господин Моитиро Тцутия, любезно согласившийся в маске «коммерческого кино» воспроизвести перед камерой полный ритуал традиционного…
«харакири» (желаемый результат конгресса!)
Престарелая, но «вечно юная духом» мадам де Мандро ежеминутно цепенеет от обращения с фамильными реликвиями, от вида затаптываемых газонов, от вида пострадавшей герани и дикого винограда, истерзанного алебардами.
Но в конце концов эта милая дама не выдерживает: она сама приносит из древнего своего «труссо»176необходимые нам простыни для какого-то эпизода с призраками и поит издыхающих от жары латников, как некогда изнывали крестоносцы, какими-то чудными прохладительными напитками.
За год до этого у мадам де Мандро был конгресс «левой» архитектуры. Через год ожидается съезд «левых» музыкантов.
{331} Но такую стихию переворота патриархальный замок мадам де Мандро не выносил никогда, вероятно, с самых времен воинствующего феодализма.
Однако, несмотря на все, к советской делегации наша «belle châtelaine»177, как мы ее неизменно называем, вообще неравнодушна. И, прощаясь с нами, трагически вздыхает:
«Ах, большевики, большевики — единственные джентльмены!»
А картинка пропала где-то на бесчисленных таможнях, разделяющих пестрый и многообразный лик Европы на систему отдельных государств…
* * *
Одевая Муссинака д’Артаньяном, я меньше всего думал о том, что самые пленительные черты этого героя одновременно — черты не менее обаятельного Леона.
Но это не просто удаль.
Не просто брызжущая через край веселость и жизнерадостность.
Это гораздо больше.
Служение великому делу революции пронизывает всю его жизнь.
Жизнь нелегкую, тернистую.
Жизнь революционера-практика.
Рафинированный в своих вкусах, знаток поэзии и сам поэт, тонкий знаток книги.
Талантливый работник издательства, выпускающий альбомы, посвященные художественным сокровищам Франции.
Даже — гурман. Таким знавал и помню я его по Парижу.
Знавал я и его хозяина — владельца фирмы — «маленького Леви», как его называли. Хозяина, примечательного тем, что он был каким-то побочным племянником пресловутого Дрейфуса.
Часто вместе с «маленьким Леви» и его дамой сердца, но всегда с Муссинаком и милой женой Муссинака — Жанной, мы колесили по окрестностям Парижа, любовались Версалем, Фонтенбло, Компьеном, осматривали замки вдоль по течению Луары.
{332} Навещали Амбуаз, где умирал Леонардо да Винчи.
Наконец, предприняли однажды поездки на машинах из Парижа в Брюссель. В другой раз — из столицы Франции в Марсель и Ниццу, через Коррез с заездом в Тулон, в Канны к Анри Барбюсу.
Всюду Леон показывал себя тонким ценителем и знатоком культуры прошлого и современности,
ценителем и знатоком фольклора, не по увражам или компилятивным сборникам, а с живого голоса.
Песнями, особенно матросскими, я заслушивался, когда они вдвоем с ныне покойным Вайяном-Кутюрье распевали их после традиционной бутылки «доброго красного вина».
Муссинаку же принадлежит и огромный монументальный том, изобразительно вобравший в себя основное из декоративного опыта самого буйного периода истории левых театровcclvii.
В предвоенные годы Муссинак управляет издательствами Компартии Франции.
И с давних пор, одним из первых, начал писать Леон Муссинак о советском кино.
Не только писать.
Не только пером, как шпагой д’Артаньян, прокладывая путь знакомству Запада с тем, что шло из молодой Страны Советов.
Но и в порядке практической борьбы за то, чтобы Запад увидел наши картины.
Цепь коммунистических киноклубов, пользующихся правом «закрытых просмотров», а потому свободных от цензуры, была одним из тех каналов, одним из тех мероприятий, которые широко осуществляли мечту Муссинака — организатора и вдохновителя — знакомить Францию с кинематографией наиболее передового в мире государства.
Сейчас сборник былых статей Муссинака лежит передо мнойcclviii.
Давно ль они неслись, событий полны, «волнуяся, как море-окиян»?
Сейчас вокруг них затихла полемика, цензурные запреты, налеты полиции (как на доклад мой в Сорбонне, организованный все тем же Леоном Муссинаком в тридцатом году), нападки реакции, бои за живое против мертвого.
И только мы, старшее поколение советских кинематографистов, еще помним, какой бесстрашной пионерской работой — именно «работой» — была неутомимая боевая линия Муссинака {333} в первые годы становления нашего кино, в первые годы его всеевропейского признания, прежде чем это признание стало всемирным.
Так год за годом дрался Муссинак — за культуру, за искусство,
за передовые идеи,
за революцию.
Так дрался он в годы войны за Францию.
Так дерется он сейчас за светлое будущее своей страны, являя собой образ тех лучших сынов передовой мысли Запада, которые раз и навсегда избрали себе жизненным путем тот путь, на котором светочем стоит Советский Союз.
