{284} [Премия за «Грозного»]ccx
… На сцене стоял гроб с Хмелевым.
Когда-то он снимался у меня в «Бежином луге»ccxi.
А позже, в 42‑м году, когда незадолго до сталинградских боев я прилетел в Москву, он вломился ко мне в номер гостиницы, осыпая пьяными упреками за то, что не его я пригласил играть Грозного у меня в картине.
Сейчас он лежит в гробу.
И уже с мертвого с него сняли грим и бороду, облачение и кольца, парик и головной убор Ивана Грозного.
Он умер во время репетицииccxii.
В разгар перипетий с судьбою Грозного на сцене — умер Алексей Толстойccxiii.
Недавно в Кремлевке меня навестил Юзовский.
Он с ужасом вспоминал, как еще первого февраля он говорил со мною по телефону.
Я смеялся и говорил с ним о том, какая роковая опасность работать над Грозным.
Умер Толстой. Умер Хмелев.
«А я жив»! — смеясь, кричали вы в телефона, — говорит мне Юзовский.
А на следующую ночь…
В разгар банкета в Доме кино за мной приехали эти моторизованные санитарные дроги.
У меня уже отнимались руки и ноги.
Я вспоминал Old English Арлисса, но руки не деревенели, а мякли.
Я не поехал в санитарном автомобиле.
Я пошел к своей машине.
Может быть, это было подсознательно? Может быть, безотчетно для самого себя я вспоминал другую ночь. Тоже зимнюю.
Годом раньше.
{285} В Барвихе.
Когда из соседнего со мною корпуса увозили другую жертву Грозного — Толстого.
Я никогда не любил графа.
Ни как писателя,
ни как человека.
Трудно сказать почему.
Может быть, потому, как инстинктивно не любят друг друга квакеры и сибариты, Кола Брюньоны и аскеты?
И хотя на звание святого Антония я вряд ли претендую — в обществе покойного графа я чувствовал себя почему-то вроде старой девы…
Необъятная, белая, пыльная, совершенно плоская солончаковая (?) поверхность земли где-то на аэродроме около Казалинска или Актюбинска.
Мы летим в том же 42‑м году из Москвы обратно в Алма-Ату.
Спутник наш до Ташкента — граф.
Ни кустика. Ни травинки. Ни забора. Ни даже столба.
Где-то подальше от самолета обходимся без столбика.
Возвращаемся.
«Эйзенштейн, вы пессимист», — говорит мне граф.
«Чем?»
«У вас что-то такое в фигуре…»
Мы чем-то несказанно чужды и даже враждебны друг другу.
Поэтому я гляжу совершенно безразлично на его тело, уложенное в маленькой спальне при его комнате в санатории.
Челюсть подвязана бинтом.
Руки сложены на груди.
И белеет хрящ на осунувшемся и потемневшем носу.
Сестра и жена плачут.
Еще сидит какой-то генерал и две дамы.
Интереснее покойного графа — детали.
Из них — кофе.
Его сиделка безостановочно наливает кофе всем желающим и не желающим.
Сейчас вынесут тело.
Уберут палату.
Ночью же тело увезут в Москву.
А утром уже кто-нибудь въедет сюда.
Можно не заботиться о скатерти.
Кофе наливается абсолютно небрежно.
{286} Как бы нарочно стараясь заливать скатерть, на которой и так расплываются большие лужи бурой жидкости.
Нагло на виду у подножия стола лежит разбитый сливочник.
Но вот пришли санитары.
Тело прикрыли серым солдатским одеялом.
Из‑под него торчит полголовы с глубоко запавшими глазами.
Конечно, ошибаются.
Конечно, пытаются вынести его головою вперед.
Ноги нелепо подымаются кверху, пока кто-то из нянечек-старух не вмешивается.
Носилки поворачивают к выходу ногами.
Еще не сошли со ступенек первого марша, как в ванной комнате, разрывая тишину, полилась из крана вода.
И почти задевая носилки, туда прошлепала голыми ногами уборщица с ведром и тряпкой…
* * *
Денно и нощно скребутся мотыги и лопаты в чреве Москвы.
Строится метро.
Девушки в костюмах горнорабочих вызывающе ходят по Театральной площади.
Подземная Москва живет своей жизнью.
В эти дни встречаю Пастернака.
Он живет на Арбате.
В доме над трассой.
Он пишет ночью.
И ему мешает подземный скрип, шуршание, лязг и визг.
Урбанизм подкапывается под поэта.
Утром он не может выйти из комнаты.
Дом осел.
Перекосился.
Перекосившись, зажал дверь. Пастернак облокотился на широкий подоконник.
Вечер.
И мы где-то высоко над Москвой у кого-то в гостях.
В ночном воздухе резко и жалобно доносятся гудки паровозов.
«Паровозы — говорит, вздохнув, Пастернак, — единственные честные люди, им тяжело, и они этого не скрывают».
{287} Потом долго смотрит на меня карими глазами поверх зулусских губ навыкат.
«Эйзенштейн, вы похожи на неубранную церковь…»
В те годы, годы «Встречного» и «Веселых ребят», «Петербургских ночей» и «Грозы», мое положение в кино было именно таким.
А как сейчас?
Церкви восстановлены и золотятся главы кремлевских соборов.
В патриархи кино выходит Чиаурели с «Клятвой».
За мною остается — Симеон-столпник!
