933

О духовном мире человека

Расколотый изнутри человек – несчастен и остается таковым даже тогда, когда ему удается, когда исполняется его любое желание. Удача не радует его, потому, что одна часть его существа не причастна этой радости. Исполнение желаний не приносит ему удовлетворения, потому что даже в желании своем он расколот, а значит, и удовле-

творение его не может быть цельным. Никакое внешнее везенье не приносит ему бла-

женства. Никакой жизненный успех не дарует ему счастья покоя. Нет у него для этого внутреннего органа; и орган этот именуется гармонией, уравновешенной целокупно-

стью влечений и способностей, согласием инстинкта и духа, веры и знания.

Расколотый изнутри человек – несчастен. Вечное недовольство – его удел; веч-

ная и притом безнадежная погоня за новыми радостями – его предназначение. Разоча-

рование подстерегает его на каждом шагу. Разочарованный, ищет он все новых, не ис-

пытанных, острых ощущений; измышляет неслыханные возможности; извращает свой вкус, обезображивает искусство и готов воззвать и перерыть все бездны зла, чтобы до-

быть себе новую «усладу», испробовать новую, доселе небывалую утеху… Расколотый,

сам он не отважится на счастье, как не узнает никогда и блаженства. Тому, кто упи-

вается по частям, не светит упоение; расколотому человеку солнце не смеется… Было бы крайне неверно толковать это вечное недовольство как признак более

утонченной и благородной натуры, не способной довольствоваться «простыми земны-

ми радостями». Расколотое сознание – это не высшее достижение, к которому всеми силами надо стремиться; напротив, это – болезнь духа, которую надо преодолеть.

…Расколотый духовно человек – несчастный человек. Воспринимая истину, он даже не может определить, истина это или нет, потому что не способен ухватить цело-

стность очевидности. А если и шевельнется истина в его сознании, то чувство его мол-

чит, и он не ощущает светоносности ее содержания. Он не умеет владеть своим достоя-

нием, не умеет распоряжаться доставшимся ему богатством. Про свет он «знает» лишь то, что это – свет, но он не созерцает его как свет и не испытывает от него радости. Он вообще теряет веру в то, что может существовать тотальная очевидность. Не признает ее он и у других, встречая ее предположение не без сарказма; а чтобы придать вес это-

му сарказму, он выдвигает доктрину, согласно которой человек в принципе ничего дос-

товерно знать не может (агностицизм), его удел – все относительно воспринимать и от-

носительно же признавать (релятивизм). Отсюда возникает последовательно воспитуе-

мое малокровие познания, принципиальное «ни да, ни нет», бегство от очевидности.

Расколотый человек – это духовно обессиленный человек. Своих убеждений у него нет;

в вопросах исповедания он немощен; в сфере истины он несостоятелен.

111

http://www.mitht.ru/e-library

Примерно так обстоят у него дела и в других духовных сферах. Проблему добра и зла, например, он подменяет вопросом от относительно полезном и относительно ущербном (утилитаризм) и решает этот вопрос, исходя из случайных, рассудочных со-

ображений. А про себя он думает о том, что «умному человеку» вообще ни к чему за-

ниматься этим вопросов.

В вопросах Отечества, правосознания, справедливости он стоит на той же «ум-

ной» точке зрения релятивизма; и стоит потому, что его любовь и правосознание рас-

колоты и ослаблены точно так же, как и его очевидность.

С религией у него и подавно нет ничего общего, потому что она требует целост-

ной очевидности сердца, не довольствуется никакими частичными «уступками» и «симпатиями». Религиозный человек всегда целостен; человек же расколотый или не-

религиозен, или враждебен религии.

Только искусство он приветствует, особенно если оно забывает о своем Вели-

ком служении и идет на поводу у его прихотей. Тогда оно неизбежно отрекается от своей здоровой, глубоко укорененной цельности и становится раздробленным само:

облекается в свой чувственно-заманчивый вид; предается дурманящему душу «импрес-

сионизму» или «футуризму»; становится внешне притязательным, надменным, рассчи-

танным на «нервную щекотку» – только бы не быть «отвергнутым».

В основе такой выродившейся культуры лежит выродившееся бытие, расколо-

тая, дробная жизнь души, лишенная корней и избегающая всего совершенного. Всю свою жизнь балансирует расколотый человек на грани соображений пользы, которые он именует «разумом», «разумным», и минутных прихотей, которые он не без удоволь-

ствия называет «настроением». Если ему удается сохранить равновесие, его существо-

вание можно назвать вполне сносным; если не удастся – остается только посочувство-

вать ему. С чего начать – он не знает, ибо более глубокие источники и настоящая свя-

тыня жизни – не для него. Отсюда и «taedium vitae» – тяготы жизни.

Даже если и любит, он не до конца уверен, что любит, потому что частична его любовь. А если не любит, то нелюбовь его так же частична и немногого стоит, Его

«да» – половинчатое «да», заигрывающее с «нет». А его «нет» столь же относительно,

условно, преходяще и недостоверно. Его слова надо воспринимать чисто фонетически,

потому что смысл их неоднозначен, а духовная ценность – величина ускользающая. В

любой жизненной ситуации он может поступить «так», а может и «иначе»: в нем стержня нет, и связывать себя в нем нет охоты. В нем нет самой важной, самой драго-

ценной основы духовного характера – всеобъемлющего, единого, единственного цен-

тра жизни.

112

http://www.mitht.ru/e-library

По-настоящему глубоко духовный характер подобен укрепленному городу, в

центре которого высится крепость. Здесь стоит Божий храм с алтарем, на котором го-

рит неугасимый огонь. Это – священный центр града; от его огня люди зажигают свои семейные очаги. Здесь собираются все до едина. Здесь принимаются важные решения;

отсюда излучается все упорядочивающая главная воля, здесь концентрируется сила,

здесь вооружается крепость.

Расколотый человек даже представить себе не может структуру такого личност-

ного характера, такой жизненный ритм. Он находит удовольствие в своем собственном

«множестве» изнутри, называя это свое состояние «высшей дифференциацией духа». В

нем существуют как бы несколько центров одновременно; каждому из них он клянется в верности и воображает, что он выше всяких подозрений. Как только один из этих центров оказывается не совсем удобным или пошатнувшимся, он тут же «съезжает на другую квартиру», устраивается там поудобней и пребывает – ничем не связанный, ко всему готовый, ни во что не верующий, ничего не любящий, скорый на предательство,

довольный собой. Об истинном своем положении и о своей великой беде он едва ли догадывается.

…За ледяным поветрием механистичности мировоззрения утрачивались внут-

ренние реальности духа и тончайшие связи человеческой души. Расколотый человек разбалтывал доктрину раскола применительно к внешнему миру и ронял остатки своей духовности в черством, лишенном созерцания самонаблюдении. Аналитический разум,

беспочвенная и разнузданная воля и бездуховный инстинкт самосохранения – вот все,

что ему оставалось. Все остальное подлежало осмеянию: вера, стыд перед собственным безжизненным сердцем, творческое созерцание как признак «бесплодной фантазии» и

пр.

Современный кризис – это кризис расколотого человека. И чем раньше мы это поймем, тем лучше для нас. Чем мужественней сформулируем мы этот тезис, чем бли-

же примем к сердцу и чем скорее сделаем выводы, тем скорее кризис будет преодолен.

Человек должен обрести в себе свою цельность. Он должен собрать… разлетевшиеся органы своего духа, оживить их и воссоединить заново… Формальная, безудержная воля должна подчиниться совести и сердцу… Тогда рассудок обретет способность к созерцанию и станет разумом, а созревающий разум станет повиноваться сердцу, так что все пути будут вести к сердцу и исходить из сердца. Сердечное созерцание, совест-

ливая воля и верующая мысль – вот три великие силы грядущего, которым будут по плечу все проблемы бытия; они-то и создадут человека, обладающего творческой цель-

ностью.

113

http://www.mitht.ru/e-library

Заглянувший с надеждой в даль непременно прочтет над тесными вратами бу-

дущего простые слова: «Обрети в себе цельность!» (Ильин И.А. Собр. соч. в 10т. – М., 1993-1999. Т. 8. С. 433-438.)

О Достоевском

…Гегель как-то сказал, что великий человек обрекает потомство на истолкова-

ние себя. И был прав. Говоря о великом художнике или философе, необходимо пом-

нить, что он видел все существующее на земле, под землей и над землей по-иному, чем видим мы; он и переживал их по-иному – своим непосредственным опытом, творче-

ским созерцанием, проницательным мышлением; по-иному – именно по-особому; по-

особому – именно в смысле глубины, размаха и значимости.

Когда два человека произносят одно и то же слово, им и невдомек, что каждый при этом может думать, видеть и выражать нечто совсем другое, особое, свое.

Если же речь идет о великом провидце, о гениальном мыслителе, надо всегда быть настороже, чтобы не истолковать его превратно, не исказить его; ведь здесь все непросто, здесь ничего нельзя предугадать. Здесь только один путь: постараться про-

никнуться способом его восприятия, добыть себе его духовные очки; представить себе его творческий акт во всем его своеобразии и, исходя из этого акта, попробовать жить и созерцать, как он. Это не всегда легко, скорее, даже крайне трудно; но это единственно верный путь. (Там же. Т.6. Кн. 3. С. 277.)

…Так обстоит дело со всеми гениальными людьми: они – пророки своего наро-

да, и по образу и подобию своего народа несут по жизни бремя этого мира и боль этого мира как бремя и боль Господа, и предлагают нести это бремя и эту боль другим людям

– бери, неси, претерпевай. (Там же. С. 279.)

...Много читал; первыми, кого он заказал, выйдя из тюрьмы, были античные ис-

торики, новые экономисты, отцы Церкви, Коран, кантовская «Критика чистого разума» и гегелевская «История философии». И так – всю жизнь. Все это подстегивало его творческие, крайне своеобразные, выверенные самым точным, самым бескомпромисс-

ным способом собственные замыслы. (Там же. С. 301.)

…Величие его состоит как раз в том, что он по-своему смотрит на все происхо-

дящее в горнем мире, в этом мире и по ту сторону его, видит сущность всего и отража-

ет ее в своем творчестве.

Ему удается уловить момент становления этой сущности, которая часто, может быть, даже в большинстве случаев ускользает от нас или переживается нами как-то от-

114

http://www.mitht.ru/e-library

страненно, как-то глухо, как-то запутанно, смутно; как бы в laterna magica, в которой еще не вспыхнул свет, еще отсутствует оптическая цельность.

Но он видит реалии будней и духовные потребности людей во всей значимости их содержания и, соответственно, формы, во всем их неразрывном единстве.

А это означает, как я уже говорил, что он переживает все и созерцает не так, как мы. По-другому, по-особому, я говорил: в смысле глубины, размаха, значительности.

…Достоверность изображения психических переживаний его героев необычай-

но точна, не в меру велика (т.е. превосходит масштабы истинного искусства) порою просто ослепительна… (Там же. С. 308-309.)

…Он видел и переживал все, как никто другой – и чудесное, мощное сияние все-

единящей любви, и разделяющую, разрывную силу ненависти, и эгоистичную силу за-

коренелой жестокости. Он видел то и другое и вопрошал с дрогнувшим от ужаса серд-

цем: что же сильней всего этого, что изначально? За кем будущее? Где путь к цели-

тельному единению?

И что бы он ни писал, мы всегда ждем этого живого, молитвенного вопроса: он всегда присутствует, но, как правило, в тени.

Под этим углом зрения и надо читать его книги.

Почему человек зол? Откуда эта его разорванная снаружи и изнутри экзистен-

ция? Несправедливость ли социальной организации тому виной? Тогда, может быть,

поискать избавления на пути к социализму на основе религиозной любви (в духе Сен-

Симона и Фурье)? Почему праведные и гармонично-добрые люди оказываются в аду каторжной тюрьмы? В людских ли страстях все дело? Или в сердечной ранимости? Или в форме личностного существования, разрозненности, эгоизме инстинкта самосохране-

ния?

Имеет ли вообще право на существование отдельный человек? Может ли он сам по себе созерцать, что-то по себе выбирать, поступать, как ему вздумается?

Откуда он знает, чтодобро, а что – зло? Совесть ли подсказывает? А что такое совесть? Где граница между личной совестью и личностным произволом? Что есть пре-

ступление? Что важнее – идея или любовь? Дозволяется ли человеку лишать другого жизни? Не убийцы ли мы в душе? Не есть ли злая воля уже преступление? Почему из любви порой возникает желание убить? Любовь ли страстная влюбленность?..

Как может человек быть праведным, если он носит в себе двойственность мыс-

лей и злоречивость воли?

Тогда как может Спаситель требовать от нас совершенства?...Если человек во-

лен, значит, он волен любить и ненавидеть? Почему же тогда он не избирает инстинк-

115

http://www.mitht.ru/e-library

тивно блаженство любви? По неразумению? А что есть разум? Из-за неверия? Что же тогда вера?

Вся человеческая жизнь, как однажды сказал Достоевский, есть битва, в которой

«дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей».

А человек как таковой? Сам человек? Как он может стать зверем, пауком, сладо-

страстным и жестоким насекомым?

…Так и слышится страдающий вопль-вопрос, рвущийся из его груди: «Человек!

Куда тебя несет? Что можно сделать с твоим пропавшим, зачерствелым сердцем? Ибо к всеединой, братской осанне ведет лишь чистое и поющее сердце отрекающегося…»

А что же белый свет? Что есть эта борьба между светом и тьмой – между по-

ющим сердцем и глухонемым бесом, вселившимся в человека?

Вопросы, вопросы… Интригующие, взыскующие вопросы. Вопросы почти без ответа. Это и есть философия Достоевского. Не система разгадок и ответов. Не догма спасения, не успокаивающий и вгоняющий в сон кондуит, а принципиально безупреч-

ный, безошибочный ориентир.

Достоевский, как и Пушкин, – новый человек. Человек новой эпохи, проснув-

шийся в пустыне, который должен пойти на поиски и все найти. Человек из новой эры

– после Рождества Христова, – которому тем не менее приходится снова искать Христа.

Он уже чует Его. Однако еще должен найти и признать. Ибо между новым человеком и Откровением Христа провисает внутренний мир секуляризованной души и внешний мир секуляризованной науки, который, как видно, воздвигли, а справиться не могут.

Вкусили плода с древа познания, а плод-то был пьянящий, усыпляющий, ослеп-

ляющий. Нельзя вернуться назад, в то прежнее время – до вкушения, и вперед двигать-

ся нельзя – в состоянии опьянения, усыпления и ослепления. В этом состоянии челове-

ку надлежит спрашивать, а не отвечать; сомневаться, а не поучать; отчаиваться, а не идти вперед.

Достоевский – исполин этого времени. Титан нового мира… Достоевский вопрошает. Его вопросы горячи по тону, предельно резки, точны в

формулировке. Они обращены к самому себе, как у Марка Аврелия, к Богу, как у Авгу-

стина, к другим – как это и подобает искусству.

Он – великий мастер страстно-ясного вопрошания: до конца искренний, до кон-

ца пламенный, до конца точный, философски – достоверный.

На такие вопросы всегда отвечают сверху, даже тогда, когда они само сомнение,

притом отчаявшееся сомнение, как это имело место в Августином или Декартом. На них отвечают, ибо страстность вопрошающего уже сама в себе содержит ответ _ ведь

116

http://www.mitht.ru/e-library

она Божественного происхождения и сама добывает для себя ответ сверху, от пылаю-

щего в небесах огня.

Но это вопрошание всегда художественно смоделировано. И не так, чтобы ис-

кусство искажалось в нем философствованием, а так, чтобы философия поддержива-

лась и прикрывалась искусством. Ответы не высказываются напрямую, а символизи-

руются в судьбах главных героев: терзает совесть убийцу Раскольникова; вешается мертвое сердце – Ставрогин; из-за своей аморальности терпит крах Иван Карамазов – богоборец; мерзкий полудьявол и каторжник Федор получает оплеуху и побои; чахнет под ношею мировой скорби блаженный идиот князь Мышкин и т.д.

Ничего от рассудочного мелкотемья. Ничего от нарочитой тенденциозности. Ис-

тинное искусство и истинная философия. Но философия, сокрытая в художественной форме, как в той притче, в которой старый отец говорит лишь намеком своим сыновьям о спрятанном кладе: пусть каждый роется, копает и хлопочет вокруг клада, пока у каж-

дого в результате собственного созерцания не расцветет духовное сокровище. Это и есть клад.

В этом заключается воспитательная сила Достоевского – в мощном стимуле для самосозерцания и самостоятельности мысли – на пути к Христу.

А в результате приходишь к главному ответу, который он дает: мир во зле ле-

жит, но не безнадежно болен; люди страдают в нем всю жизнь; страдаем и мы; всю жизнь мы пребываем в чистилище; вот почему мы должны быть готовы к тому, что на почве всякого добра может произрасти злое начало, а на всякой закоренелой злобе, ка-

кой бы глубокой она ни была, может зародиться воля к совершенству, любви, свет со-

вести. Ибо Бог сильнее, чем все человеческое и недочеловеческое.

Итак, я попытался отыскать и открыть вам двери в мир образов Достоевского.

Вход свободен. А то, что дают эти образы, пусть каждый сам изведает и испыта-

ет. (Там же. С. 334-337.)

То, что выстрадал, что созерцал сердцем Достоевский, было осмысленным, ос-

мысленным всегда, порою с предельной отточенностью, порою с невыносимо горькой ясностью. Осмысленное он доводил до полной очевидности, всю жизнь вынашивая по-

требность внушить эти очевидные содержания другим.

Он был не просто созерцателем, но в известной мере и пропагандистом созер-

цаемого; не только страдальцем за истину, но и глашатаем ее, и пророком. Он пытался быть не только гистологом и микроскопистом человеческих страстей, но и врачевате-

лем.

117

http://www.mitht.ru/e-library

Он не мог смотреть на разъединяющее столкновение страстей в этом мире, не мог не вступиться за великое единение людей, за спасительную общность. Страдая от зла, он желал добра. И желал его страстно, грезил им, молился, мечтал, предвосхищал возможное будущее, с уверенностью пытался выстроить его в картину неизбежно гря-

дущего.

…Но это никоим образом не есть надуманное, искусственно раздутое пророче-

ство. Это совершенно не в русском духе. Нет. Напротив, начинается разговор о самом важном в жизни (и как правило, под историческим углом зрения), в свете любви к Оте-

честву и к людям, а дальше все само по себе находит развитие. (Там же. С. 341-342.)

Так кто же мы?

Первый и самый существенный ответ на этот вопрос звучит у Достоевского в духе истинно народной педагогики: нам прежде всего самим надо понять, кто мы есть,

и самоутвердиться в политике; мы – русская интеллигенция.

…Русская интеллигенция должна завоевать доверие и любовь своего народа,

должна сама проявить любовь, понимание и жертвенность по отношению к народу,

перестроиться, слиться с родной землей, вобрать в себя великие, подлинные основы характера собственного народа. Потому что народ есть истинный носитель истинных содержаний и актов.

…Достоевский не боится говорить горькую правду в лицо русской интеллиген-

ции, чтобы затем с удовлетворением отметить, что наступила новая эра, что русская интеллигенция (исключая революционеров-бомбистов) открыла для себя верный путь и уже вступила на него, ведь посмотрите: «у нас уже кишит новыми людьми, из этого но-

вого людского пламени, которые хотят правды (в жизни), только правды, без обычной лжи, и которые отдадут все без остатка, чтобы добиться этой правды».

«Это наступающая будущая Россия честных людей, которым нужна только правда». «Они не устыдятся своего идеализма» в большой уверенности, что «истина и честь» всегда одержат победу.

…А народ? Что же народ? Что у него есть сказать?

Вспомним, что Достоевскому, почти как никому другому, пришлось пережить и наблюдать русский народ в лице его самых опустившихся, страшных экземпляров. Но

– и его благороднейших, лучших представителей. Посредственность навязывалась ему сама по себе в течение всей жизни. Обладая удивительно тонким духовным чутьем,

улавливающим любую душевную волну, уж он-то умел и сказать, и дать оценку.

Он не закрывает глаза на слабости, страсти и пороки русского народа, а говорит о них с суровой горечью, порою резко, но никогда неприязненно: состояние народа

118

http://www.mitht.ru/e-library

сразу после отмены крепостного права, длившегося 200 лет, он изображает как нечто ужасающее – нравственный упадок, пьянство, взаимоэксплуатация. А как могло быть иначе? Откуда же взяться у нас истинной гражданственности и политическому разуму?

Но надо отличать красоту внутри ядра от наносного варварства. Эта грубая черная мас-

са, недавно еще крепостная, отягощенная пороками и дурными привычками, имеет большое сердце.

Каждый мошенник знает, что он мошенник; каждый падший знает о своем паде-

нии, как знает и то, что где-то есть правда и что эта правда всегда превыше всего… Так что в этой душе грязь наносная, а порою – дьявольский соблазн. Если же за-

глянуть вглубь, увидишь удивительную сердцевину.

И вскорости поймешь, что у русских иные преступления совершаются лишь из дерзания, из стремления к экстремальному, из потребности дойти до крайней черты и заглянуть в бездну – возможно, чтобы проверить самого себя, свою веру и свою со-

весть. Страстный темперамент уводит людей к крайностям.

Но вместе с тем мы видим твердую сердцевину, искреннюю чистосердечность и от века данную внутреннюю гармонию.

Русский народ далеко не стадо, далеко не нация рабов, и здесь даже просто кре-

стьянин ощущает себя глубоко индивидуальной личностью.

Русский народ вовсе не испорчен душой – он не материалист, не озабочен соб-

ственной выгодой; стоит только ему увидеть перед собою великую цель, он станет слу-

жить ей с самобытной душевной радостью, ибо в нем дремлет большой запас духовных созидательных сил.

Он очень неприхотлив; в его натуре нет европейской угловатости, непроницае-

мости, неподатливости.

Ивсе это имеет место из-за его чистого, искреннего и широко открытого сердца;

сним связана и его удивительная веротерпимость.

Он никогда не презирает других народов или чужой веры, он не умеет долго не-

навидеть; живя с ним, очень скоро почувствуешь это идущее изнутри дыхание мягко-

сти и доброжелательности, милосердия и смирения.

Он всегда склонен к милосердию и к всепрощению – даже если сидит в суде присяжных, в душе чувствует свою вину за случившееся и готов простить или признать смягчающие обстоятельства.

Его мышление так же ясно, широко и проникновенно, как и сердце. Отсюда – и

его язык.

119

http://www.mitht.ru/e-library

Надо просто сказать, что он обладает необычайным инстинктом всечеловечно-

сти он уживается со всеми и со всем. И это все благодаря своему по-христиански чув-

ствительному сердцу.

Там, в глубинах сердца, следует искать и находить его сущность: и не только его живое и верное чутье, его юмор и способность к самой здравой над собой критике,

но и самое главное – его христианскую веру и его христианский жизненный идеал со стоической преданностью его главной идее.

…Такими видит Достоевский русскую душу и русский народ в их сути. И эта суть решающа и определяюща.

…Народ не есть Бог: он может заблуждаться и ошибаться…, но даже если Рос-

сию постигнут величайшие лишения и соблазны, мы должны верить, «что и тогда на-

род спасет себя сам, себя и нас, как это случалось не раз, и о чем свидетельствует вся его история»… (Там же. С. 354-360.)

Одобре и зле

Встраданиях мудреет человечество. Невидение ведет его к испытаниям и мукам, в

мучениях душа очищается и прозревает, прозревшему взору дается источник мудрости

–очевидность.

Но первое условие умудрения – это честность с самим собою и с предметом перед лицом Божиим.

Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечом? Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мирозда-

ние и свое место в мире, не сопротивляться злу мечом и силою? Вот двуединый вопрос,

требующий ныне новой постановки и нового разрешения. Ныне особенно, впервые, как никогда раньше, ибо беспочвенно и бесплодно решать вопрос о зле, не имея в опыте подлинного зла, а нашему поколению опыт зла дан с особенною силою впервые, как никогда раньше. В итоге долго назревавшего процесса злу удалось ныне освободить себя от всяких внутренних раздвоенностей и внешних препон, открыть свое лицо, рас-

править свои крылья, выговорить свои цели, собрать свои силы, осознать свои пути и средства; мало того, оно открыто узаконило себя, формулировало свои догматы и кано-

ны, восхвалило свою, не скрытую более природу и явило миру свое духовное естество.

Ничего равносильного и равнопорочного этому человеческая история еще не видала или, во всяком случае, не помнит. Столь подлинное зло впервые дано человеческому духу с такою откровенностью. И понятно, что при свете этой новой данности многие

120

http://www.mitht.ru/e-library