УЧЕБНИК martynovich_filosof_soc_hum_nauk

261

1.В упомянутую эпоху взошли семена новой (лейбницианской) логики; вместе с ней возникли предсказанные Лейбницем, прежде невиданные средства конструктивной символики, но также и множество семиотических проблем, повлекших за собой необходимость заново обосновать логику и математику, - стоит подумать лишь о (впоследствии так названных) «семантических антиномиях» и о проблематике иерархии метаязыков. …

2.Один из явных мотивов перехода от традиционной критики познания к критике языка возник в непосредственной взаимосвязи с новым обоснованием математической логики в уме ученика Рассела Людвига Витгенштейна. Я имею в виду царящее во всей философской мысли неопозитивизма подозрение, согласно которому философские предложения и даже философские вопросы даже не неправильны, а вообще бессмысленны, и притом потому, что мы не понимаем логики нашего языка. Это витгенштейновское подозрение на бессмысленность - как мотив разоблачения при борьбе с метафизикой - опередило в настоящее время все возражения, выдвигаемые прежде позитивизмом, - и, пожалуй, находит свое дополнение в марксистско-прагматистическом подозрении на идеологию, в котором, правда, содержится еще и возражение против подозрения на бессмысленность…. В добавление к витгенштейновскому подозрению на бессмысленность, «Венский кружок» выдвинул так называемый принцип верификации. Утрированная, но характерная формулировка этого принципа гласит: «Смысл предложения есть метод его верификации». Эта версия принципа верификации подходит для того, чтобы обратить внимание на третий мотив современной англосаксонской философии, в особенности - анализа языка.

3.Если в венском неопозитивизме под верификацией подразумевался преимущественно научный метод подтверждения - сравнение языковых высказываний с наблюдаемыми фактами - то в более раннюю эпоху уже основатель американского прагматизма Ч. С. Пирс … сформулировал аналогичный, но более всеобъемлющий принцип верификации для разрешения проблемы значения. Он гласил: чтобы определить значение знака, «we have... simply to determine what habits it produces» (мы должны... попросту установить, какие привычки он производит). …

С момента выхода в 1938 г. Моррисовых Основ семиотики в сфере влияния логического позитивизма стало обычным различать три измерения языка или науки о знаках: «синтаксис», «семантику» и «прагматику» языковых знаков. «Синтаксис» касается внутрияыковых связей знаков между собой, «семантика» - отношения знаков к

262

обозначенным ими внеязыковым фактам, а «прагматика» - отношения знаков к людям как пользователям языка. Представляется, что в этих трех измерениях «семиозиса», или научной «семиотики», ретрезентированы три вышеупомянутых основных мотива распространенной в настоящее время на Западе так называемой «аналитической философии языка» и, как подчеркивал сам Моррис, осуществлен их синтез.

Вот отправной пункт, в котором нам хотелось бы поставить перед аналитической философией языка вопрос о связи между языком и истиной. Как соотносятся с нашей проблемой три вышеупомянутых мотива - логицистской, позитивистской и, наконец, прагматистской критики языка? Какой ответ на наш вопрос о соотношении языка и истины дают, прежде всего, соответствующие названным мотивам семиотические концепции «синтаксиса», «семантики» и «прагматики»?

II. Синтаксис, семантика и прагматика как измерения языковой истины

Ответ трех дисциплин на наш вопрос лучше всего получить, проследив историческое развитие аналитической философии языка от Логико-философского трактата Витгенштейна и Логического синтаксиса языка Карнапа через логическую семантику Тарского и Карнапа до трехмерной «семиотики» Морриса. Дело в том, что в этой последовательности сам принцип верификации оказывается объединяющим мотивом всех трех концепций языкового анализа; он выдвигает эти концепции как стадии одного и того же постоянно задаваемого вопроса о правовом основании осмысленных предложений.

1.В начале мы имеем, прежде всего, радикально сформулированную Карнапом концепцию философии как «логического синтаксиса языка». Здесь - в рамках неопозитивистского анализа языка — развертывается восходящая к Лейбницу и Булю спекулятивная суть символической логики: «формализм», абстрагирование вычисляющего рассудка от какого бы то ни было содержательного смысла языка, понимаемого как комбинации знаков. Сущность философского «значения», а тем самым - и философской истины впервые суждено было выделить в оперативном формализме лингвистического синтаксиса знаков.…

2.Между тем, в этой точке сам логический позитивизм в своем анализе языка переходит к программе языковой логики как семантики. Тем самым отношение знаков к обозначаемой ими внеязыковой действительности провозглашается темой философии вообще. А значит - в более широком масштабе возобновляются задачи схоластической логики языка. …

263

Многие критики логического позитивизма сделали из описанной ситуации вывод, согласно которому «значение» нельзя отождествить с возможной «верификацией», а «смысл» представляет собой более широкое понятие, чем «истина». На мой взгляд, однако, это означало бы слишком ранний отказ от принципа верификации и опрометчивое урезание критико-познавательной функции языкового анализа. Ведь может случиться и так, что третьим измерением, кроме семантического и синтаксического, обладает не только язык, но и истина, на нем сформулированная.

3.Здесь нам снова приходится сделать шаг вперед - сначала все еще

врамках позитивистского анализа языка. Теперь мы должны привести прагматическую точку зрения американской философии, в качестве прагматического измерения трехмерной семиотики недвусмысленно связанную Моррисом с синтаксисом знаков и семантикой знаков.

Прагматика знаков … занимается отношением знаков к человеку, который их использует, т.е. высказывает или же понимает. - Позволяет ли это дополнение структурного описания феномена языка разрешить остающиеся проблемы верификации языковых значений с помощью лишь синтаксиса и семантики?

Или решить вопрос, почему обозначенные с помощью языка факты становятся известными не в своей чистой фактичности, а сперва должны «открыться» в свете слов, в которых выражается некая связь с жизненными интересами человека? Или вопрос о том, почему даже науки

всостоянии правильно констатировать факты лишь тогда, когда им заранее известно, сообразно чему - т.е. в свете каких слов - они вообще должны задавать вопросы? - Или проблему универсальных философских слов, таких, как «вещь», «предмет», «состояние», «отношение», «свойство» и т.д., а в конечном счете - и «смысл», «значение», «ценность», «истина», «правильность», «фактичность»?

Ведь стоит лишь выписать одно за другим побольше этих «универсальных слов» - традиционные «категории», «предикабилии», «трансценденталии» - чтобы тотчас же догадаться, что точка зрения Карнапа, согласно коей речь в них идет о чисто языковых условностях, не помогает продвижению вперед. Пусть даже язык использует эти последние топосы лишь как априорные формы опыта - как тогда он с ними «сцепляется»? Тавтологическому произволу не по силам объяснить определенное многообразие категорий. А ведь эти категории попрежнему включают в себя и факты.

Может ли здесь введение прагматического измерения продвинуть вперед верификацию знака? …

264

Здесь американский прагматизм в лице Ч. Морриса делает шаг вперед. С точки зрения Морриса, не только в прагматике, равно как и в семантике и синтаксисе, чисто формальный аспект необходимо отличать от эмпирико-дескриптивного: дело еще и в том, что сам по себе формальный аспект прагматики объемлет и логический синтаксис, и логическую семантику. Ведь семиотика как «наука об опосредованном знаками поведении человека» в своих фундаментальных началах сама является прагматикой. Она может и должна, кроме прочего, операциональные правила логического синтаксиса и правила установления значения или истины в логической семантике понимать как целенаправленную регламентацию человеческого поведения. …

Моррис встретился здесь с работой позднего Витгенштейна, который в своих Философских исследованиях также полностью отходит от своей более ранней, вдохновленной естественными науками, иллюстративной модели языка и дополняет и релятивизирует примитивную «мозаичную теорию» обозначения «предметов» с помощью принципиально неисчерпаемой прагматики возможных «языковых игр». …

А теперь рассмотрим проблему верификации языковых смыслов более пристально. Как же ее принципиально расширяет бихевиористскопрагматическая трактовка?

Ч. Моррис различает следующие «modes of signifying» - «модусы обозначения»:

1.«Identifying» («идентификация»), напр., «здесь», «теперь», «это», «я» и т.д., но также и собственные имена, и выражения типа «сегодня в 10 часов вечера» или «на углу 23-й улицы и Бродвея» и т. д. Идентификаторы имеют бихевиористскую функцию, состоящую в том, чтобы пространственным и временным образом сориентировать поведение интерпретатора знаков относительно его внешней среды.

2.Информативное обозначение («designating»), напр. «черный», «зверь», «больше». Такие знаки должны побуждать интерпретатора к реакциям, обусловленным обозначаемыми объективными свойствами внешней среды.

3.«Appraising» (приблизительно: «оценка»). Такая функция знака должна побуждать его интерпретатора к благоприятствующему или предпочтительному поведению. Это проявляется, например, в словах «хороший», «лучше», «плохой», — но также и посредством оценочных моментов в словах типа «вор», «трус», «незначительный» и т.п.

4.«Прескриптивная» функция знака. Она должна располагать партнера по коммуникации к определенному типу реакции или к определенной последовательности реакций. Моррис различает

265

«категорические прескрипторы, напр. «подойди сюда!», а кроме того, «гипотетические прескрипторы», напр., «если позвонит твой брат, подойди сюда!», и, наконец, «обоснованные прескрипторы», напр., «подойди сюда, чтобы я смог передать тебе письмо!». Степеням обобщенности соответствуют, к примеру, такие прескрипторы, как «должен» или «не должен», такие десигнаторы, как «что-то» или «ничто», и такие оценочные знаки, как «хороший» или «плохой». (В этом месте, среди прочего, становится прозрачной стародавняя проблематика трансценденталий!)

5. «Формативная» функция знака. Посредством введения этой точки зрения Моррис желает облечь старую логико-грамматическую проблему «формальных» или «синкатегорематических» знаков в прагматикобихевиористскую форму. Итак, речь идет о значении таких знаков, как «и», «или», «не», «некоторые», «есть», «плюс», «пять», о «переменной», «порядке слов», о так называемых «частях речи», «суффиксах», о «пунктуации» и т.п.

… «аксиоматическую систему» следует понимать как систематическую информацию об отношениях между собой возможных «принятых к сведению фактов» либо возможных «оценок», либо возможных «следований предписаниям».

Атеперь перейдем к вопросу об истинности знаков. №№ 2, 3 и 4 только что приведенной классификации модусов значения допускают, по Моррису, всякий раз особый тип верификации с помощью конкретных идентификаторов. Так, десигнативные предложения, т.е. констатации, истинны тогда, когда интерпретатор знаков может встретиться с обозначенными ими свойствами окружающей среды в определенном месте и времени. Оценки истинны тогда, когда оцениваемое при своей идентификации проявляется сообразно предпочтительному поведению интерпретатора. Предписания - тогда, когда требуемое поведение проявляется, будучи вызванным идентифицированной ситуацией. … В отношении истинности формативных высказываний (т.е., к примеру, логических и математических), заметим лишь, что Моррис, в отличие от некоторых операционистов, утверждает, что она зависит не от одной лишь формативной функции, но предусматривает возможность семантической,

атем самым - и прагматической интерпретации, например, некоего исчисления.

Атеперь попытаемся вынести суждение о возможностях, которые открывает для проблемы верификации введенное Моррисом прагматическое измерение высказываний.

III. Прагматическая семиотика и гуманистическая философия языка

267

ставит сумасшествие в один ряд с пограничными переживаниями, в которых отражается весьма неоднозначное противостояние западного Логоса и гетерогенного. …

Тот, кто стремится всего лишь разоблачать чистую форму субъектцентрированного разума, не может позволить себе верить снам, приснившимся этому разуму в его "антропологической дреме". Три года спустя в предисловии к "Рождению клиники" Фуко призывает самого себя к порядку. Отныне он отказывается от комментаторского отношения к слову, от любой герменевтики, как бы глубоко в текст она ни проникала. Теперь за дискурсом о безумии он ищет уже не само безумие, за археологией врачебного взгляда - уже не немой контакт с телом, который, казалось бы, предшествует любому дискурсу. …

Фуко до последнего сохранял и понятие эпохальных переломов, отмечающих этапы истории безумия. На диффузном, неясно обозначенном фоне позднего Средневековья, которое вновь отсылает к началам греческого Логоса, несколько яснее вырисовываются контуры Возрождения, которое, со своей стороны, служит фоном ясно и с симпатией обозначенного периода классицизма (с сер. XVII до кон. XVIII

в.).

Конец XVIII в. уже отмечен перипетиями драмы истории рассудка - порог модерна, который обозначен кантовской философией и новыми гуманитарными науками. Этим эпохам, обязанным своими условными названиями скорее культурно- и социально-историческим этапам, Фуко придает более глубокое значение, соответствующее изменениям констелляций рассудка и безумия. Уже XVI веку он приписывает определенное самокритичное беспокойство и открытость в обращении с явлениями безумия. …

Та же структура у наук о человеке. Не случайно эти науки - прежде всего клиническая психология, а также педагогика, социология, политология и культурологическая антропология - находят свое архитектоническое выражение в технологии власти, в закрытом учреждении, они как бы стыкуются друг с другом, между ними не возникает трения. Это знание превратилось в терапию; социальные технологии по аналогии выстраивают максимально эффективную среду нового, властвующего в модерне дисциплинарного насилия. Эти технологии дееспособны в силу того обстоятельства, что проницательный взгляд ученых-гуманитариев имеет центральное пространство в "паноптикуме"; оттуда люди видят и наблюдают, оставаясь невидимыми. Уже в исследовании о клинике Фуко понимал научный взгляд анатомов на человеческий труп как "конкретное априори" наук о человеке. В истории

268

безумия он проследил это изначальное сходство между порядком, царящим в приютах для безумных, и структурой отношений врач-пациент. В обоих случаях, как в организации поднадзорного лечебного учреждения, так и в клиническом наблюдении за пациентом, проводится это разделение видеть - быть видимым, именно оно связывает идею клиники с понятием науки о человеке. Эта идея становится господствующей в тот момент, когда разум сосредоточивается на субъекте, а уничтожение отношений диалога превращает монологические обращения субъектов к себе, субъектов в состоянии монолога в объекты, и только объекты, друг для друга.

На примере реформирования психиатрического учреждения и клинической психологии Фуко в итоге обосновывает внутреннее родство гуманизма и террора, которое придает особую остроту и безжалостность его критике модерна. …

Психиатрическое познание - двойственное двусмысленное - представляет собой и эмансипацию, и исключение [из универсума бытия] не только для пациентов, но и для врача, практикующего позитивиста: "Познание безумия предполагает, что тот, кто обладает таким познанием, располагает и способом, при помощи которого можно отделаться от безумия, освободиться отныне от его опасностей и его чар... В истоках этой установки - особого рода фиксация, стремление не сойти с ума". …

Истина - коварный механизм исключения, так как он функционирует только при условии, что всегда "срабатывающая" в этой механике воля к истине остается скрытой: "Все обстоит так, как будто воля к истине скрыта от нас самой истиной и ее необходимым движением... Истинный дискурс, отделяющий необходимость своей формы от желания и лишающий форму ее власти, не может признать, что он пронизан волей к истине; а воля к истине, давно навязанная нам, устроена так, что истине, на которую она направлена, остается только скрывать ее".

… Однако если бы археология смогла, дистанцируясь от избранного метода, впасть в ученость, а генеалогия - в невинный позитивизм, то был бы разрешен методический парадокс науки, которая пишет историю гуманитарных наук, определенно преследуя цель радикальной критики рассудка.

Собственной концепцией научно-позитивистской историографии как антинауки Фуко обязан своему восприятию Ницше, как оно отражено во введении к "Археологии знания" (1969) и в статье "Ницше, генеалогия, история" (1971). С философской точки зрения эта концепция, как представляется, предлагает перспективную альтернативу критике разума, которая у Хайдеггера и Деррида приняла форму темпоральной философии

269

первоистока. Правда, вся тяжесть проблематики переносится Фуко на основополагающее понятие власти, которое и направляет археологические исследования, а также генеалогические разоблачения по пути критики модерна. …

Генеалогическая историография может принять связанную с критикой рассудка роль антинауки только в том случае, если она выходит за пределы круга тех исторически ориентированных наук о человеке, пустой гуманизм которых Фуко и намеревается разоблачить, прибегая к теории власти. Новая история должна отрицать все предпосылки, которые сформировали историческое сознание модерна, историческифилософское мышление и историческое Просвещение с конца XVIII в. Вот почему для Фуко золотой жилой оказалась "Вторая несвоевременная мысль" Ницше. Ведь Ницше подверг беспощадной критике историзм своего времени с аналогичными целями.

Фуко хочет (а) оставить позади характерное для модерна актуальное, современное сознание времени. Он стремится оторваться от привилегированного положения современности, которую отличает ответственное (несмотря на бремя проблем) приятие будущего, к такой современности нарциссически принадлежит прошлое. Фуко сводит счеты с презентизмом историографии, которая не в состоянии преодолеть свое герменевтическое исходное положение - современность и позволяет использовать себя в качестве подтверждения идентичности и тождества, давно уже, однако, распавшихся. ...

Отсюда вытекает (b) методическое следствие прощания с герменевтикой. Новая история служит не целям понимания, а целям уничтожения и разрушения той действенно-исторической взаимосвязи, которая предположительно связывает историка с предметом; с предметом историк вступает в коммуникацию только для того, чтобы найти в этом предмете самого себя: "Необходимо отделить историю от представления... с помощью которого она нашла свое антропологическое оправдание - от тысячелетней коллективной памяти, которая...

основывается на документах, чтобы вновь обрести свежесть воспоминаний". Герменевтическое усилие направлено на усвоение смысла, оно ощущает присутствие в каждом документе замолкших голосов, которые необходимо вновь пробудить к жизни. Такое представление о наполненном смыслом документе должно быть оспорено как сама практика интерпретации. Ведь "комментарий" и связанные с ним фикции "произведения" и "автора" как создателя текста, а также установление связи и зависимости между вторичными и первичными текстами, выстраивание духовно-исторической причинности -

270

все это является инструментарием, при помощи которого недопустимо локализуются сложности, спрямляются обходные пути ограничения спонтанного течения дискурса; этот дискурс новый интерпретатор хочет перекроить только по собственным меркам, приспособить под свой провинциальный кругозор.

Археолог, напротив, вновь превратит документы речи в немые памятники, в предметы, которые нужно освободить от их контекста, чтобы структуралистски описать. Генетик подходит к археологически извлеченным памятникам извне, чтобы выяснить их происхождение из вечной круговерти битв, побед и поражений. И только историк, с суверенным презрением относящийся ко всему, что выявляется, если "понят смысл", может уклониться от учредительской функции познающего субъекта. Он насквозь видит обман в "гарантиях - все, что от него ускользнуло, можно возвратить... в обещании - вся повседневность, которая дистанцируется в силу различия, может быть присвоена в форме исторического сознания".

Базовые понятия философии субъекта полагают и определяют не только доступ к объектной области, но и саму историю. Поэтому Фуко намерен прежде всего (с) покончить с глобальной историографией, которая исподволь рисует историю как макросознание. История в единственном числе должна снова стать множественной, однако не в разнообразии нарративных историй, но в плюрализме возникающих без всяких правил и тут же исчезающих островков дискурса. Критический историк в первую очередь преодолеет ложную непрерывность и обратит внимание на разрывы, пороги, изменения направления. Он не устанавливает никаких телеологических взаимосвязей; он не интересуется общими причинными связями, причинностью как таковой; он не принимает в расчет синтез, отказывается от таких структурных принципов, как прогресс и эволюция, он не разделяет историю на эпохи: "Назначение глобальной истории состоит в том, чтобы придать форме культуры, материальному или духовному принципу общества, всем феноменам определенного исторического периода общее значение, составить отчет об их сцеплении, попытаться восстановить все то, что метафорически называют "лицом" эпохи".

Вместо этого Фуко заимствует из "серийной истории" ([пример такой истории создала] школа анналов) превращенные в программатику представления о структуралистском образе действий [в исторической науке], который учитывает множественность разновременных системных историй и выстраивает их аналитические единицы при помощи показателей, далеких от рефлексии, во всяком случае, [структуралистская