http://window.edu.ru/window_catalog/pdf2txt?p_id=22357&p_page=1

Л.В. Щеглова

 

НАЦИОНАЛЬНЫЙ КУЛЬТУРНЫЙ ПРОЕКТ В ИДЕЙНОМ МИРЕ П.Я. ЧААДАЕВА

 

     С тем, что П.Я. Чаадаев внес существенный вклад в самосозна­ние русской культуры, согласны к настоящему времени все пишу­щие о нем, как сторонники, так и противники его довольно сложной концепции русской культуры. Но вместе с тем нельзя сказать, что данная концепция кем-либо детально и дифференцированно рас­сматривалась. Прежде всего это связано с целостностью и многогран­ностью его мысли, с образным характером письма, когда из одного "сюжета" могут быть редуцированы различные, иногда прямо проти­воположные друг другу сентенции. В этой "плотности" письма мягко упрекал старшего друга А.С. Пушкин, замечая, что результат долгих размышлений непонятен, если не показан сам их ход [1].

     Осознание себя, своей оригинальности и неповторимости и вме­сте с тем своей отдельности — это и есть пробуждение национально­го духа. Все присущие такому состоянию предположения, а также следствия из них последовательно на протяжении жизни рассмотре­ны П.Я. Чаадаевым. Прежде всего это ориентация в историческом времени и в геокультурном пространстве, вопрос самотождественно­сти, идентичности, сходства и различия с другими культурами. По­добно тому как человек осознает себя в качестве принадлежащего человеческому роду, только "глядя, как в зеркало, в другого челове­ка", так же и культуры могут понять себя только путем диалога, общения и сравнения с другими культурами.  Чаадаев в первом "Философическом письме" так и ставит вопрос: чтобы "подобно другим цивилизованным народам иметь свое лицо", необходимо осознать свою принадлежность к человеческому роду ("повторить у себя все воспитание человеческого рода") [2]. Очевидно, что Чаадаев видит народы как личности. И здесь в качестве культурфилософа он попадает в ловушку сравнения русской культуры с западноевропей­ской. Это реальная антиномия самопознания: не сравнивать нельзя, а сравнивать, как это видно сейчас, спустя 150 лет, Россию с Запад­ной Европой было не всегда правомерно ввиду очевидной "разновременности" этих культур. Такое сравнение и приводит к конста­тации: "Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание чело­веческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человече­ских идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его современному состоя­нию, на нас не оказали никакого действия. Впрочем, то, что издав­на составляет самую суть общества и жизни, для нас еще только теория и умозрение" [3]. Здесь же он находит подтверждение этому состоянию "вне истории" и в отсутствии навыков сознания, и в неразвитости "зачатков добра", а также в отсутствии развитой лич­ности. "Настоящее развитие человеческого существа в обществе, еще не началось для народа, пока жизнь не стала в нем более упорядоченной, более легкой, более приятной, чем в неопределен­ности первой поры" [4]. Весьма симптоматично это "еще не", посколь­ку Чаадаев почти нигде не употребляет в отношении русской куль­туры слова "отсталость", столь типичного для его современников-оппонентов.

     Действительно, вопрос, который имплицитно присутствует в трактате П.Я. Чаадаева и вызванных им обсуждениях, очень не­прост. Это проблема исторического или даже психоисторического возраста русской культуры. Понимая культуру как органическую целостность, Чаадаев пишет: "Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания, свои чудеса, своя поэзия, свои самые сильные и плодотворные идеи... Эта увлекательная эпоха в истории народов, это их юность; это время, когда всего сильнее развиваются их дарования, и память о нем составляет отраду и поучение их зрелого возраста. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа — ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответ­ствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии..." [5].

     "По-вашему, — возражала Чаадаеву неизвестная оппонентка, — мы как народ не имели юности; если вы хотите сказать в прошед­шем, я согласна, ибо мы юны теперь" [6]. В дальнейшем эта точка зрения разовьется и укрепится, т.е. восприятие чаадаевского време­ни именно как героического, как времени юности, начнется всего через 20 лет после смерти Чаадаева. Так, анонимный автор напи­шет в "Отечественных записках": "Да, читатель, завидно Чаадаеву, завидно его веку и всем его современникам! Тогда люди жили, потому что умели страстно и всецело увлекаться какими бы то ни было идеями... Эти люди и сомневались, и халтурили, и впадали в мрачное отчаяние порою и все-таки жили... Их сомнения были муками родов, производившими на свет новые и живые идеи..." [7].

     В решении проблемы исторического возраста русской культуры Чаадаев уже в конце 30-х гг. исходит из тех же посылок, что и его оппоненты: Россия в начале долгого пути, ей свойственны черты этнической Молодости, "младенческой ясности" ее поэзии, непроявленности форм и т.д. Действительно, сравнить Гоголя с Гомером возможно лишь в том случае (по синкретичности, столь ценимой Аксаковым и другими), если это произведения героической эпохи в развитии народов, весеннего возраста больших цивилизаций. В та­ком случае следовало признать, что в России приблизительно с конца XVII в. начала свое существование новая культура, молодая "локальная цивилизация", и тогда правы все те, кто и сегодня говорит об относительной молодости русских [8]. Если же считать предшествующую тысячелетнюю историю Руси продолжающейся непрерывно, то такое "впадение в младенчество" выглядит действи­тельно безотрадно. "Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подоб­ны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание повер­хностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы" [9].

     Сложность позиции Чаадаева по вопросу о сущности и возрасте русской культуры состоит в том, что ему, с одной стороны, была чужда теория культурных катастроф, и поэтому он искал принципы единства и целостности русской истории. Кроме того, он не мог считать "петровскую Россию" в отличие от "Святой Руси" псевдоморфозом. Сам он был продолжателем дела Петра, характер кото­рого он считал столь же органично присущим русскому народу, в какой мере он полагал себя самого выразителем современного рус­ского национального духа. Идея единства мирового сообщества и неизбежности взаимовлияний была столь же непопулярна в России в эпоху Чаадаева, как и много позже. Чаадаев справедливо считал, что никакие преобразования не уничтожают национальный харак­тер, они лишь высвечивают его различные стороны.

     С другой стороны, все, что он видел в русской культуре, судя по его замечаниям, указывало на примитивность, неразвитость и моло­дость, а значит, логично было бы признать, что имелся все же перерыв в культурной традиции, и история "Москвы — Третьего Рима" не продолжается, она закончилась. А значит, есть все-таки как минимум разрыв постепенности и связи, а возможно, и образо­вание нового культурного организма, молодой цивилизации. Весь пафос его историософии в совокупности сводится к тому, что Россия не задержалась и отстала, но имеет место молодой народ, находя­щийся в начале длинного пути и приписывающий себе историю своих предшественников как свою собственную, претендующий на более "солидный" исторический возраст. В книге де Токвиля, где Чаадаев сделал много отметок, на странице 20 он пометил замеча­нием "Глубокая мысль" следующие слова: "Человек, можно ска­зать, виден весь в его младенческом лепете. Почти то же самое происходит и с народом. События, сопровождающие его рождение и развитие, имеют огромное влияние на его будущее".

     Позднее Шпенглер, завороженный романтическим мифом о Московской Руси, будет сравнивать русских мальчиков, размышля­ющих о вечных вопросах и знакомых ему исключительно по Досто­евскому, с иудеями и первохристианами эллинистических больших городов, на которых римляне взирали брезгливо и с затаенным страхом. Для Чаадаева сравнение России с Римом было неприемле­мо ни в каком смысле. Рим был один раз и он умер, и не было, по большому счету, ни второго, ни третьего Рима, была лишь великая геополитическая и мистическая идея, великая, но не воплотившаяся тем не менее ни в какую культурную форму. Назвать себя "Римом" — не значит им стать; культура должна не назваться, но выработать свою идею.

     Трагическая дилемма, или духовная коллизия, Чаадаева как философа культуры состояла в его одновременной находимости в разных временных порядках. С одной стороны, он смотрел на исто­рию с точки зрения, доступной одному только Богу, когда "тысяча лет как один день" [10], а с другой — постоянно ощущал слишком медленный ход человеческого времени, которое иногда казалось ему прямо остановившимся. "Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского за­стоя" [11]. У него были основания хотеть ускорения хода исторического времени, ведь по его христианской проективной телеологии впереди было Царство Божие, ростки которого он видел во всемирной циви­лизации.

     Как и любой философ, свой ценностный ряд Чаадаев отождест­вляет с ценностями культуры. А то, что для него главная ценность — мышление, видно, в частности, и там, где он связывает недостаточ­ность мышления с недоразвитостью цивилизации: "Безотрадное зрелище представляет у нас выдающийся ум, бьющийся между стремлением предвосхитить слишком медленное поступательное развитие человечества... и убожество младенческой цивилизации, который таким образом поневоле кинут во власть всякого рода при­чуд воображения, честолюбивых замыслов, а иногда — приходится это признать — и глубоких заблуждений" [12].

     Как известно, О.Шпенглер считал русскую культуру после Петра I "историческим псевдоморфозом", когда "чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот — ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только что не доходит до складывания чистых, собст­венных форм, но не достигает даже полного развития своего само­сознания" [13]. Не особенно вдаваясь в детали, Шпенглер описывает русскую культуру как ущербную разновидность "магического духа" с навязанной ему псевдоформой: "Народу, предназначением кото­рого было еще на продолжении поколений жить вне истории, была навязана искусственная или подлинная история, постижение духа которой прарусскостью — вещь абсолютно невозможная. Были за­ведены поздние искусства и науки, просвещение, социальная этика, материализм мировой столицы, хотя в это предвремя религия — единственный язык, на котором человек способен был понять себя и мир; и в лишенном городов краю с его изначальным крестьянством, как нарывы, угнездились отстроенные в чуждом стиле города" [14].

     «Вероятно, в своем понимании России, — как справедливо за­метил С.С. Аверинцев, — Шпенглер в наибольшей степени уходит от науки в мир "фельетонизма"» [13]. Религиозный кризис XVII в. он оставляет без внимания, тогда как именно этот факт, который обна­ружил невозможность в русском православии свободного обсужде­ния религиозных вопросов и поставил под сомнение в эпоху Годуно­ва и Шуйских роль духовенства как национального вождя [16], создает необходимость новой петровской России, обнаруживая духовный ва­куум, формирующий тот "вызов истории" (по А. Тойнби), ответом на который и были преобразования Петра.

     Утрируя "ненависть к чужому" русского народа, понимая его как вечно длящийся во времени "крестьянский тип",  Шпенглер особенно акцентирует культуроразрушительную роль Петра — Ан­тихриста народных легенд. Здесь не было бы смысла подробно оста­навливаться на критике мифологизма и неисторичности взглядов О. Шпенглера, если бы он не брал аргументацию как у первых, так и у позднейших русских "почвенников", т.е. сторонников той точки зрения, что петровская культура не органична, не автохтонна. Контраргументация Чаадаева здесь вполне уместна. Как вспоминал М.И. Жихарев, Чаадаев "в простом разговоре... возражал "славя­нам"... что ни "Петр Великий, никто другой, никогда не был в состоянии похитить у какого бы то ни было народа его личности, что на свете нет и. быть не может столь сатанической индивидуаль­ности, которая возмогла бы в кратковременный срок человеческой жизни украсть у целого народа его физиономию и характер и уне­сти их под полою платья" [17].

     Конечно, Чаадаев в определенном смысле сам являлся продол­жателем дела Петра. Так его оценивали современники (например, Сазонов), потомки, да и он сам ощущал 20—З0-е гг. XIX в. как закат петровской эпохи в русской культуре: "У нас здесь Пушкин. Он очень занят своим Петром Великим. Его книга придется как раз кстати, когда будет разрушено все дело Петра Великого: она явится надгробным словом ему" [18]. Идея перечеркивания грандиозной стра­ницы своей собственной истории, ее непризнания, тотального осуж­дения и великого отказа чрезвычайно прижилась в национальном менталитете: неоднократно в дальнейшем историческое творчество и жизненные ценности целых поколений начинали считаться оши­бочными. И дело здесь в том, что в истории видится цепь событий, а не последовательность поколений. П.Я. Чаадаев и вовсе мечтал о преемственности в развитии идей!

     Культурософские представления Чаадаева о России, вне сомне­ния, являются порождением петровской (имперской и просвети­тельской) эпохи и основных принципов романтизма [19]. Они включа­ют концепцию расширяющегося пространства и модель времени, сфокусированную на будущей. Тот факт, что русская культура и по сию пору осознает себя в этой парадигме и постоянно порождает соответствующий тип личности, лишний раз свидетельствует о молодости российской цивилизации. Вот, например, как писал об этом Н.А. Бердяев: "Огромные пространства легко давались русскому на­роду... но нелегко давалась ему организация этих пространств... Русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъят­ными русскими снегами, она утопает и растворяется в этой необъят­ности. Оформление своей души и оформление своего творчества затруднено было для русского человека. Гений формы — не русский гений, он с трудом совмещается с властью пространств над душой. И русские совсем почти не знают радости формы".

     Казалось бы, речь идет о больших пространствах, которых не достает сил окультурить, о народе, структурирующая воля которого не в состоянии окультурить хаос. И вдруг после утверждения, что "Россия слишком велика, чтобы иметь пафос расширения и влады­чества", Н.А. Бердяев совершенно по-русски добавляет: "Единст­венным естественным притязанием России является Константино­поль и выход к морям через проливы" [20]. Этот лучезарный империа­лизм свойствен почти всему русскому XIX веку, находившему ду­шевную усладу в преумножении территории государства. В учебни­ке географии, одобренном Николаем I и предназначенном для ка­детских корпусов, было сказано: "Россия — государство не торговое и не земледельческое, а военное, и призвание его быть грозою света". И убеждены в этом были не только военные, чиновники и императоры.

     Когда в ноябре 1830 г. восстала Варшава, началась война, кото­рая шла с переменным успехом. Надежда поляков на военную по­мощь европейских держав не оправдалась, они получили только моральную поддержку в виде антирусских выступлений в европей­ских парламентах. А.С. Пушкин, радуясь победам русского оружия, пишет "Клеветникам России" и "Бородинскую годовщину", кото­рые высоко оценивает П.Я. Чаадаев: "Я только что увидал два ва­ших стихотворения. Мой друг, никогда еще вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы — национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание. Не могу выразить вам того удов­летворения, которое вы заставили меня испытать... Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране" [21].

     Стихотворения Пушкина и Жуковского были опубликованы от­дельной брошюрой "На взятие Варшавы" в начале сентября 1831 г., когда русская армия во главе с Паскевичем взяла Варшаву: консти­туция 1815 года была ликвидирована, сотни поляков зазвенели цепями по Владимирке, отправляясь в Сибирь, многие (в том числе Шопен и Мицкевич) эмигрировали. Для объяснения несправедливо суровой позиции таких людей, как Пушкин и Чаадаев, в отношении борьбы поляков за их свободу многие искали и нашли смягчающие обстоятельства. Очень интересна в этом смысле статья Г. Федотова "Певец империи и свободы", посвященная А.С. Пушкину.

     Называя обе антипольские оды "ярким воплощением политиче­ского аморализма", Федотов добавляет: "И здесь, как в гимне Котляревскому, Пушкин имеет против себя князя Вяземского и А.И. Тургенева. Зато можно представить себе, что былые друзья его - декабристы были бы с ним в этом отношении к польскому восстанию 1830 года. Имперский патриотизм был не менее сильной страстью революционеров 20-х годов, чем самое чувство свободы. Великодушное отношение к Польше императора Александра глубо­ко их возмущало. В этом нечувствии к Польше, к ее национальной ране Пушкин, как и декабристы, принадлежит всецело XVIII ве­ку" [22]. Федотов связывает имперский патриотизм Пушкина с его культурной принадлежностью эпохе "екатерининских орлов". "Все­ми своими корнями он уходит в XVIII век, который им заканчива­ется" [23]. Эту связь ощущал и Чаадаев. Недаром цитированное выше его письмо Пушкину продолжается словами: "Да, мой друг, пишите историю Петра Великого. Не все держатся здесь моего взгляда, это вы, вероятно, и сами подозреваете: но пусть их говорят, а мы пой­дем вперед" [24].

     Что же говорило "московское общество", недовольное "шинель­ными стихами", воспевающими победы Николая? "Наши действия в Польше, — писал П.А. Вяземский,— откинут нас на 50 лет от просвещения европейского... Мне также надоели эти географиче­ские фанфаронады наши: от Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чем радоваться и чем хвастаться, что у нас от мысли до мысли 5 тысяч верст..." Впрочем, свойственный завороженному им­перскому сознанию интеллектуальный кульбит не минует и П. Вя­земского, который позже станет и сам писать "шинельные, геогра­фически размашистые стихи":

Со льдов Двины до берегов Дуная,

С Алтайских гор за рубежи Днепра

Да грянет клич по гласу Николая...

 

     Но в 1831 г. (воздадим должное Вяземскому!), по словам А.И. Герцена: "За одну дурно скрытую слезу о Польше, за одно смело сказанное слово — годы ссылки, белого ремня, а иногда и каземат; потому-то и важно, что слова эти говорились и что слезы эти лились" [25]. Оправдывая в 1831 г. Пушкина, Чаадаева, Лермонто­ва, Бакунина и многих других мыслящих людей господством "луч­ших предрассудков века", Н.Я. Эйдельман писал: «Заметим только, что для 1831 г. "восславление свободы" еще могло сочетаться с такими взглядами на другие народы — по формуле "чувство к отечеству должно быть в гражданине сильнее чувства к человечест­ву"» [26]. Однако, на наш взгляд, позиция Чаадаева, которого теперь приходится оправдывать в излишнем патриотизме, выглядит слож­нее. Его статья "Несколько слов о польском вопросе" (1831—1832) весьма примечательна как показатель близости геополитических взглядов Чаадаева на славянство к сформировавшейся спустя десять лет органической методологии славянофилов. Основной пафос его статьи — славянское единство, понимаемое как "политический со­юз, объединяющий две трети всего славянского племени, — единст­венный среди всех народов того же племени, ведущий независимое существование и на самом деле представляющий славянское начало во всей его неприкосновенности" [27].

     Фактически Чаадаев набрасывает основные черты модели сла­вянской цивилизации: во-первых, пространственную границу ("по равнинам, тянущимся вдоль левого берега Немана... по течению реки Санн до подножия Карпатских гор" [28]); во-вторых, конфессио­нальную "Население к востоку от этой линии говорит на русском наречии и принадлежит к греческой церкви, население на запад от нее говорит по-польски и принадлежит к римскому исповеда­нию" [29]); в-третьих, упоминает такие явления, как "национальное чувство" и "национальный дух", и, наконец, полагает самой глав­ной опасностью для поляков, что "они неизбежно подпадут под влияние немцев, чье поглощающее воздействие испытала на себе значительная часть западных славян" [30]. При этом немецкое воздей­ствие ведет к растворению "в толще германского племени", а рус­ское, наоборот, позволяет "пользоваться многими преимуществами, которыми естественно пользуются все члены могущественного госу­дарства" даже после присоединения к "обширному союзу славян­ских народов" силой оружия.

     Очевидно, что, если дальнейшее исследование источников для этой статьи подтвердит авторство Чаадаева, она послужит еще од­ним аргументом в пользу выражаемого нами взгляда, что, невзирая на его блестящий европеизм, "навсегда привязавший Чаадаева к XVIII веку", он объективно был в силу чувствительности ко всем умственным течениям времени также и выразителем национально-консервативного направления, возражая только против мифологиза­ции "народности" и соответствующих утопий, но не против идеи национального самосознания. Мысль Чаадаева по отношению к Рос­сии провокативна, но глубоко национальна. Поэтому он приветст­вует в Пушкине национального поэта. "Народность" не была офи­циальным лозунгом только графа Уварова. Она удовлетворяла глу­бокой национальной потребности общества. Через Карамзина и Ча­адаева осуществлялся переход от космополитического XVII века к веку национального развития русской культуры (непосредственно к русским песням Киреевского, словарю Даля, этнографии николаев­ских времен и т.п.).

     Недаром Чаадаев, столь чуткий к "тайне времени", сравнивает Пушкина с Данте — грандиозной фигурой на границе двух эпох: Средневековья и Возрождения, одной из которых он подводит итог, а другой задает широкие рамки для дальнейшего развития [31]. Меня­ется и имперский патриотизм от пафоса завоеваний, силы и славы, столь прельстивших Пушкина во временах Петра и Екатерины, намечается переход к идее внутреннего, таинственного родства, единства судеб. Чаадаеву кажется, что против независимой Польши "стал бы возражать не один просвещенный поляк, убежденный, что благополучие народов может найти свое полное выражение лишь в составе больших политических тел и что, в частности, народ поль­ский, славянский по племени, должен разделить судьбы братского народа, который способен внести в жизнь обоих народов так много силы и благоденствия" [32]. Не надо забывать, что Чаадаев был совер­шенно заворожен идеей духовного единства Европы, созданной в средние века католической церковью. Для того чтобы Россия смогла реализовать в будущем свое великое культурное предназначение, она, по интуиции Чаадаева, должна оставаться большой империей. Он видит в ней не только неокультуренный хаос больших террито­рий, но уже сложившийся духовный союз, который преступно раз­рушать.

     Правота чаадаевского органического взгляда — в его попытке рассматривать культуру как целостность, обладающую сквозным единством. Если русская культура является чем-то целостным и эта целостность принципиально не меняется на протяжении всей ее истории, то тогда (если мы сможем понять ее основные внутренние характеристики) мы не только объясним себе собственную историю, но и будем знать, на что мы можем надеяться в будущем.

Исторические анекдоты:

Чаадаев часто бывал в Английском клубе. Раз как-то морской министр Меншиков подошел к нему со словами:

— Что это, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете?

— Ах, это вы! — отвечает Чаадаев.— Действительно не узнал. Да и что это у вас черный воротник? Прежде, кажется, был красный?

— Да разве вы не знаете, что я — морской министр?

— Вы? Да я думаю, вы никогда шлюпкой не управляли.

— Не черти горшки обжигают,— отвечал несколько недовольный Меншиков.

— Да разве на этом основании,— заключил Чаадаев.

Герцен А. И. Полн. собр. соч. М.—-Л., 1956. Т. IX, с. 143.

+ + +

Какой-то сенатор сильно жаловался на то, что очень занят.

— Чем же? — спросил Чаадаев.

— Помилуйте, одно чтение записок, дел,— и сенатор показал аршин от полу.

— Да ведь вы их не читаете.

— Нет, иной раз и очень, да потом все же иногда надобно подать свое мнение.

— Вот в этом я уж никакой надобности не вижу, — заметил Чаадаев.

Герцен А. И. Полн. собр. соч. М.—-Л., 1956. Т. IX, с. 143.

Биография п. Я. Чаадаева

Петр Яковлевич Чаадаев — русский философ и общественный деятель. Родился 7 июня 1794 года в Москве в семье отставного полковника Якова Петровича Чаадаева. Его отец умер вскоре после рождения сына, а мать, Наталья Михайловна, — три года спустя. С 1797 года Петр и его старший брат Михаил воспитывались у своей тетки, княгини А. М. Щербатовой. В 1809—1811 гг. учился в Московском университете на факультете словесности. В 1812 году поступил на военную службу и был участником Отечественной войны и заграничных походов русской армии 1813— 1814 гг. В 1816 году Чаадаев, бывший в тот период корнетом лейб-гвардии Гусарского полка, расквартированного в Царском Селе, на обеде у Карамзиных познакомился с А. С. Пушкиным; их тесная дружба продолжалась до гибели поэта. Пушкин посвятил Чаадаеву четыре стихотворения, в том числе знаменитое «К Чаадаеву» («Любви, надежды тихой славы...»). В октябре 1820 года, в связи с волнениями в Семеновском полку, Чаадаев выезжает в г. Троппау (Германия) с докладом для императора Александра I. В январе 1821 года по невыясненным причинам он бросает военную службу и выходит в отставку в чине ротмистра.

В это время Россия жила ожиданием реформ. Победа русской армии над Наполеоном подарила просвещенной части общества, которая питалась в то время идеями французского Просвещения и немецкой идеалистической философии, надежду на скорые перемены во внутренней политике. А. С. Пушкин отмечал и в Чаадаеве задатки, которые в иных условиях могли бы сделать его политическим деятелем либерального толка: «Он в Риме был бы Брут, в Афинах — Периклес».

Представление о Чаадаеве как о «великом муже» сложилось еще в студенческие годы. Его товарищам по Московскому университету были известны послание Пушкина «К Чаадаеву» и пушкинское сравнение Чаадаева с Брутом и Периклом. И в кругу друзей Чаадаев всегда занимал положение учителя и мудреца.

После 1820 года намечается перелом в общественной жизни, связанный с обращением императора Александра I к мистическим религиозным доктринам и с повсеместным распространением идеи так называемого Священного союза — религиозно-монархического объединения европейских государств (при ведущей роли России).

Увлечение мистицизмом затронуло и Чаадаева, который в 1820 году вступил в масонскую ложу, что в итоге привело его к духовному кризису и спровоцировало серьезные проблемы со здоровьем. 6 июля 1823 года Чаадаев покидает Россию с намерением больше никогда не возвращаться обратно. В течение трех лет он путешествует по Европе. Во время этого путешествия он познакомился с выдающимся немецким философом Ф.-В.-Й. Шеллингом. Философ, находившийся тогда на пике своей славы, назвал Чаадаева «самым умным из известных ему людей». Впоследствии русский дипломат И. С. Гагарин, бывший близким приятелем Чаадаева, писал о реакции Шеллинга на это знакомство: «Великий немец Вами бредит, ловит везде русских и расспрашивает о Вас».

Благодаря своему отсутствию в России в 1825 году Чаадаев оказался в стороне от восстания декабристов, со многими из которых он был хорошо знаком. Вернувшись в Россию, Чаадаев был арестован, но вскоре освобожден и отправлен в Москву, где поселился на Петровке, а затем во флигеле дома Левашевых на Новой Басманной улице. Затворническая жизнь Чаадаева, его занятия философией и историей, глубокая оригинальность суждений снискали ему уважение современников: у «басманного философа» постоянно бывали деятели науки (в том числе медики М. Я. Мудров и И. Е. Дядьковский), писатели, поэты, историки, публицисты (Н. В. Гоголь, Ф. И. Тютчев, М. П. Погодин, Т. Н. Грановский, А. И. Герцен и др.). Чаадаев посещал салоны 3. А. Волконской и А. П. Елагиной, а в 1826 году на квартире С. А. Соболевского присутствовал при чтении Пушкиным «Бориса Годунова».

В 1828—1831 гг. философ создал свой главный труд — трактат «Философические письма-», написанный в форме посланий вымышленному адресату (на французском языке). Эта работа, в которой Россия противопоставлялась католическому Западу, долго существовала в рукописной версии, пока в 1836 году в журнале «Телескоп» Н. И. На-деждина не был опубликован русский перевод первого из «Писем». Однако карандашом цензора были вычеркнуты строки о печальном положении России и о действии сил, «которые приводят у нас в движение все, начиная с самых высот общества и кончая рабами, существующими лишь для утехи своего владыки».

Взгляды Чаадаева на рабство и крепостничество в России были известны и до публикации «Первого письма», написанного в 1828 году и распространявшегося в списках.

А. И. Герцен в «Былом и думах» писал о «Философическом письме» следующее: «Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь: тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли то сигнал, вызов на помощь, весть об утрате или о том, что его не будет, — все равно надо было проснуться... Письмо Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию. Оно имело полное право на это. После „Горя от ума" не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление».

Это «сильное впечатление», к примеру, вполне передает письмо Софьи Николаевны Карамзиной, дочери знаменитого историка: «Я должна рассказать тебе о том, — пишет она брату Андрею, — что занимает все петербургское общество, начиная с литераторов, духовенства и кончая вельможами и модными дамами: это письмо, которое напечатал Чаадаев в „Телескопе", „Преимущества католицизма перед греческим исповеданием", источником, как он говорит, всяческого зла и варварства в России, стеною, воздвигнутой между Россией и цивилизацией... Он добавляет разные хорошенькие штучки о России, „стране несчастной, без прошлого, без настоящего и будущего", стране, в которой нет ни одной мыслящей головы, стране без истории... Это письмо вызвало всеобщее удивление и негодование».

А вот как откликнулся на письмо ее брат Владимир Николаевич Карамзин: «Я был вне себя, читая пасквиль Чаадаева <...> Можно жалеть свою родину, но горе тому, кто презирает ее, потому что у него более нет родины, и это слово теряет для него всякий смысл».

«Пасквилем на русскую нацию» назвал «Философическое письмо» и Денис Давыдов в письме Пушкину от 23 ноября 1836 года.

Что касается реакции государственных чиновников, то их негодование перешло все границы. Вот фрагмент письма Николаю I от министра народного просвещения С. С. Уварова: «Статью эту считаю настоящим преступлением против религиозной, политической и нравственной чести». Уваров замечает, что в России «возмущение не может не стать всеобщим».

Реакционный дипломат Д. П. Татищев 26 октября 1836 года спешил донести С. С. Уварову: «Филиппика Чаадаева, которую я вам возвращаю, может возбудить только негодование и отвращение. Меня это возмущает! Под прикрытием проповеди в пользу папизма автор излил на свое собственное отечество такую ужасную ненависть, что она могла быть внушенной ему только адскими силами».

27 октября 1836 года митрополит Серафим обратился к шефу жандармов А. X. Бенкендорфу: «Суждения о России, помещенные в сей негодной статье, столько оскорбительны для чувства, столько ложны, безрассудны и преступны сами по себе, что я не могу принудить себя даже к тому, чтобы хоть одно из них выписать здесь для примера...» И далее Серафим обвинял издателя «Телескопа» в том, что тот распространяет «между соотечественниками столь преступные хулы на отечество, веру и правительство <...> Все, что для нас, россиян, есть священного, поругано, уничтожено, оклеветано с невероятной предерзостию и с жестоким оскорблением».

В следственной комиссии по делу о чаадаевской публикации ее содержание представлялось несравненно менее важным, нежели «обнародование подобной статьи в то время, когда высшее правительство употребляет все старания к оживлению духа народного, к возвышению всего отечественного».

Друзья и близкие знакомые Чаадаева не сказали необходимых слов в его защиту. Например, П. А. Вяземский в письме А. И. Тургеневу и В. А. Жуковскому от 19 октября 1836 года истолковал «Письмо» как сатиру и заявил: «Нет ни одной решительной истины: грустно в том признаться... Все эти провозглашения истин непреложных — заблуждения молодости или счастливой суетливости». Чаадаев получил поддержку лишь в лице Пушкина. Поэт написал ему сочувственное письмо, но оно по неясным причинам осталось неотправленным (см. Приложение 2).

После выхода в свет журнала с «Философическим письмом» его редактор Надеждин писал В. Г. Белинскому: «Я нахожусь в большом страхе, „Письмо" возбудило ужасный гвалт в Москве благодаря подлецам наблюдателям. Эти добрые люди с первого раза затрубили о нем как о неслыханном преступлении, и все гостиные им завторили». По словам А. И. Тургенева, «вся Москва от мала до велика, от глупца до умного <...> опрокинулась на Чаадаева».

Все это дает представление о той злобной реакции на «Письмо» Чаадаева в самых разных общественных кругах. По распоряжению министра народного просвещения С. С. Уварова журнал «Телескоп» был закрыт, а его редактор На-деждин сослан в Усть-Сысольск. «Высочайшим повелением» (по личному приказу Николая II) Чаадаев был объявлен сумасшедшим и в течение полутора лет находился под медицинским и полицейским надзором: писатель имел право выходить на прогулку лишь раз в сутки, и каждый день к нему являлся доктор «для освидетельствования». Затем «арестантский режим» был отменен, но на том условии, чтобы Чаадаев «не смел ничего писать». Но Чаадаев писать не прекратил и сочинил другое свое знаменитое поо-изведение, «Апологию сумасшедшего», которая стала своего рода ответом на травлю, вызванную публикацией «Философического письма». Чаадаев писал: «Больше, чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа <...*> Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с закрытыми устами <...> Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется видеть все в розовом свете <...> и которым, к сожалению, страдают у нас многие дельные умы». В письме к Ю. Ф. Самарину от 15 ноября 1845 года, оценивая свою деятельность, Чаадаев говорит: «Я любил мою страну по-своему,-вот и все, и прослыть за ненавистника России мне тяжелее, нежели я могу выразить».

В 1840-х гг. вместе с Герценом и Грановским Чаадаев становится идеологом движения западников и участвует в общественных дискуссиях со славянофилами. Однако двадцать последних лет своей жизни Петр Чаадаев был лишен права печататься и все время находился под контролем полиции и врачей. За год до смерти Чаадаев раздобыл рецепт на мышьяк. После воцарения Александра II, когда в обществе опять появились надежды на скорые перемены и кто-нибудь в пылу спора начинал говорить о наступлении «эры прогресса», Чаадаев молча показывал этот рецепт — рецепт лекарства от иллюзий.

Умер философ 26 апреля 1856 года, в четвертом часу дня, и был похоронен на кладбище Донского монастыря в Москве.

Первое « Философическое письмо» так и осталось единственным произведением философа, опубликованным при жизни Чаадаева. Его наследие стало доступно широкому кругу читателей лишь много лет спустя после смерти автора.

В начале XX века были частично напечатаны чаадаевс-кие «Сочинения и письма» в двух томах, подготовленные М. О. Гершензонаом. В 1935 году в серии «Литературное наследство» (т. 22—24) вышли пять «Философических писем», издание подготовил Д. И. Шаховской. А четыре десятилетия спустя появился небольшой том Чаадаева «Статьи и письма», приуроченный к 150-летию создания первого чаа-даевского письма. Новая волна интереса к творчеству писателя пришлась на конец восьмидесятых годов. В это время были опубликованы интереснейшие статьи и исследования, посвященные творчеству Чаадаева, а также два самых полных издания его произведений.

Оба эти издания — новый этап в изучении наследия Чаадаева. В предисловии к «Полному собранию сочинений» философа (М., 1990) сказано, что «Философические письма» были первым опытом философского осмысления российской истории, а наследие Чаадаева стимулировало развитие основных направлений отечественной культуры.

Академик Д. С. Лихачев в книге «Заметки и наблюдения. Из записных книжек» (1990) нашел очень верные слова о незаслуженно забытом философе: «Чаадаева стыдно прятать. Те, кто прячут его, очевидно, втайне верят, что в своем отрицании значения России Чаадаев может быть и прав. Неужели не понять, что Чаадаев писал с болью и эту боль за Россию сознательно растравливал в себе, ища возражений. Ему ответила русская историческая наука».

Чаадаев Петр Яковлевич

Петр Яковлевич Чаадаев родился 8 июня (27 мая по старому стилю) 1794 года. Уже в трехлетнем возрасте мальчик остался без родителей. После смерти отца и матери он вместе с братом Михаилом попал из захолустья Нижегородской губернии в московский дом князя Д.М. Щербатова, ставшего, совместно с графом Толстым, их опекуном.

В 1808 году Петр и Михаил Чаадаевы вместе с двоюродным братом Иваном Щербатовым поступили в Московский университет.

Если судить по отзывам Чаадаева о профессорах, то его захватили в студенческие годы такие науки, как русская поэзия и красноречие, философские и политические науки, римское право и история, политическая экономия и дипломатия.

В мае 1812 года Чаадаев вступает юнкером в гвардию и затем определяется подпрапорщиком в Семеновский полк.

С 1817 по 1821 год Чаадаев служит адъютантом командира гвардейского корпуса Васильчикова, в лейб-гусарском полку, который стоял в Царском Селе. Именно к тому времени относится дружеское общение с Пушкиным, основанное на общей склонности к глубокому размышлению, на стремлении осмыслить русскую действительность.

Петр Чаадаев был чрезвычайно яркой фигурой в петербургском обществе. Он часто общался с великими князьями Константином и Михаилом Павловичами, милостиво к нему расположенными. Чаадаев был замечен и самим царем Александром I.

Никто, кроме самых близких по духу людей, не мог сомневаться в блестящей карьере молодого офицера. В октябре 1820 года произошло очередное возмущение деспотическими аракчеевскими порядками, на сей раз - в гвардейском Семеновском полку, над которым шефствовал сам Александр I. Сообщить о перипетиях семеновской истории царю, находившемуся в Троппау на конгрессе пресловутого Священного союза, взялся адъютант командующего корпусом графа Васильчикова Петр Чаадаев. Многие усмотрели в этом поступке стремление еще больше приблизиться к престолу, желание сделать карьеру В декабре 1820 года Чаадаев подает в отставку. Трудно выделить какую-либо одну, решающую причину этого поступка. Не исключено, что после беседы с царем погасли надежды Чаадаева на "надлежащий путь" к славе, на соединение личной карьеры с государственными преобразованиями.

Вопрос об отношении Чаадаева к декабрьскому восстанию и членстве его в тайных обществах является предметом постоянных дискуссий. Как бы то ни было, Чаадаев был в очень близких отношениях с руководителями Северного общества. Но он всегда выступал против насильственных методов ведения борьбы.

Чаадаев признавал, что перед отъездом из Петербурга за границу он виделся с Матвеем и Никитой Муравьевыми, князем Трубецким и Николаем Тургеневым. Матвей Муравьев-Апостол и Раевский провожали Чаадаева. Но ведь это элита тайного общества! Когда декабристы выступили против царя, Чаадаев был за границей. Еще в 1823 году он отправился в трехлетнее путешествие. Петр Яковлевич посетил Англию, Францию, Италию, Швейцарию, Германию. В Карлсбаде он встречался с немецким философом Шеллингом. На родину Чаадаев вернулся лишь осень 1626 года, когда его друзья-декабристы были осуждены.

Поражение декабристского движения передовая общественность переживала очень глубоко. У Чаадаева для этого были и причины личного характера.

С осени 1826 года Чаадаев жил в имении тетки в Дмитровском уезде. Пять лет продоллась его затворническая жизнь, наполненная напряженной мыслительной работой. Его позиция в тот период очень хорошо иллюстрируется содержанием письма к Вяземскому: "Неужто надобно непременно делать дела, чтобы делать дело? Конечно, можно делать и то и другое, но из этого не следует, чтобы мысль... не могла быть вещь очень дельная. Настанет время, она явится и там".

Доподлинно неизвестно, чем занимался Чаадаев эти пять лет. Возможно, что помимо сохранившихся в полицейских архивах произведений были и другие работы. Известно точно, что к 1830 году он написал работу "Философические письма". С 1831 года он навсегда поселяется во флигеле большого дома Е.Г. Левашевой на Ново-Басманной. Здесь живет какое-то время вместе с М. Бакуниным, знакомится с В. Белинским. Чаадаев не принадлежал, очевидно, ни к одному из образовавшихся тогда кружков. Он постоянно ощущал учрежденный над ним тайный надзор, от которого не избавляло и пятилетнее "примерное" поведение в деревенской глуши". 31 января 1833 года цензурный комитет не дал разрешения на опубликование представленной Чаадаевым книги. Чаадаев настойчиво ищет возможность сделать достоянием широкой гласности свои произведения Редактор журнала либерального направления "Телескоп" Надеждин взял на себя смелость опубликовать первое философическое письмо в пятнадцатом номере за 1836 год. Шум от первой - и единственной прижизненной - публикации Чаадаева был огромный. Герцен очень образно уподобил "Философическое письмо" выстрелу среди ночи. В первом из философских писем Чаадаев советует своей корреспондентке (подразумевается Панова) придерживаться всех церковных обрядов, упражняться в покорности, что, по его словам, "укрепляет ум". По мнению Чаадаева, только "размеренный образ жизни" соответствует духовному развитию. В отношении России Чаадаев высказывается весьма критически, полагая, что одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его, мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих. Мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений. В то же время он всемерно превозносит Западную Европу, полагая, что там идеи долга, справедливости, права, порядка родились из самих событий, образовывавших там общество, входят необходимым элементом в социальный вклад. Чаадаев видел в католической церкви, господствующей на Западе, поборницу просвещения и свободы. Одновременно Чаадаев критиковал крепостное право в России. Тон гонениям задал управляющий департаментом духовных дел иностранных исповеданий Ф.Ф. Вигель. В письме митрополиту от 21 октября 1836 года он обращает пастырское внимание на то, что в "богомерзкой статье... нет строки, которая бы не была ужаснейшею клеветою на Россию, нет слова, кое бы не было жесточайшим оскорблением нашей народной чести". Далее достаточно четко формулируется обвинение в преступной принадлежности к революционной партии. Далее, последовала резолюция царя, в соответствии с которой Чаадаева объявляли умалишенным. Ему предписывалось не выходить из дома. Полицейский надзор ожесточился открытыми принудительными мерами. Вершина политической мысли Чаадаева, вместе с прокламациями 1840-х годов - "Апология сумасшедшего" (1837), написанная в 1837 году и опубликованная только после его смерти в 1862 году в Париже князем Гагариным. Чаадаев уже более трезво оценивает историю России. Он пишет, что бесплодность исторического развития России в прошлом представляет собой в некотором смысле благо, так как русский народ не скован окаменелыми формами жизни и потому обладает свободой духа, чтобы выполнить великие задачи будущего, которые стоят перед ним. При этом он придавал большое значение православию, которое, по его мнению, способно оживить тело католической церкви. Чаадаев и в конце своего жизненного пути остался верен своему принципу: искать истину вопреки официальному запрету, вопреки официальному мнению властей, вопреки существованию этих властей, но не любой ценой, не ценой своей головы, а соблюдая осторожность, заискивая перед власть предержащей, заверяя ее в полной преданности. 30 октября 1837 года Николай I на доклад московского генерал-губернатора князя Д.В. Голицына о прекращении "лечения" Чаадаева наложил следующую резолюцию: "Освободить от медицинского надзора под условием не сметь ничего писать". Чаадаеву было разрешено выходить на прогулки, но не наносить визитов. Он продолжал оставаться "сумасшедшим", его опасались. Петр Яковлевич Чаадаев умер квартирантом в чужом доме 14 апреля 1856 года по старому стилю. Через все перипетии личной жизни Чаадаев пронес глубокую и неординарную любовь к Отечеству, к русскому народу. Любовь к Отечеству для него - далеко не одно и то же, что любовь к царствующему дому и "публике", погрязшей в прихотях и похотях. В период расцвета творческих сил мыслителя укрепилась его вера в светлый идеал такого общественного устройства и такого пути развития, при котором все народы обретут просвещение и свободу. С верой в грядущий час России Чаадаев прошел свой путь до конца.

Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856), русский философ, публицист. Родился  в Москве в дворянской семье. Дедом Чаадаева по линии матери был известный историк и публицист князь М.М.Щербатов. После ранней смерти родителей Чаадаева воспитывали тетя и дядя. В 1808 г. поступил в Московский университет, где сблизился с писателем А.С.Грибоедовым, будущими декабристами И.Д. Якушкиным и Н.И.Тургеневым и др. видными деятелями своего времени. В 1811 г. оставил университет и вступил в гвардию. Участвовал в Отечественной войне 1812, в заграничном походе русской армии. В 1814 г. в Кракове был принят в масонскую ложу.

Вернувшись в Россию, Чаадаев продолжил военную службу в качестве корнета лейб-гвардии гусарского полка. Его биограф М.Жихарев писал: «Храбрый обстрелянный офицер, испытанный в трех исполинских походах, безукоризненно благородный, честный и любезный в частных отношениях, он не имел причины не пользоваться глубокими, безусловными уважением и привязанностью товарищей и начальства».

Чаадаев был членом Союза Благоденствия, но не проявлял в нем активности: тактика медленной пропаганды, распространение свободолюбивых идей и дела филантропии его, видимо, привлекали мало. Чаадаев охвачен жаждой славы, которая бы навсегда внесла его имя на скрижали истории России и Европы. Пример Наполеона кружил ему голову, а мысль о своем избранничестве, об ожидающем его исключительном жребии не покидала всю жизнь. Ю.М. Лотман писал: «Его манил путь русского Брута или русского маркиза Позы (Брут – политический деятель в Древнем Риме, один из организаторов убийства Цезаря; в литературе 18 – нач. 19 в. – образ героя-республиканца. Маркиз Поза – герой трагедии Шиллера «Дон Карлос», республиканец, пытающийся повлиять на тирана): не столь уж существенна разница, заколоть ли тирана кинжалом во имя свободы или увлечь его пламенной проповедью за собой; важно другое – впереди должна быть борьба за свободу, героическая гибель и бессмертная слава».

В 1816 г. в Царском Селе Чаадаев познакомился с лицеистом А.С. Пушкиным и вскоре стал любимым другом и учителем молодого поэта, которого называл «грациозным гением» и «нашим Дантом». Чаадаеву посвящены три стихотворных послания Пушкина, его черты воплотились в образе Онегина. Личность Чаадаева Пушкин охарактеризовал знаменитыми стихами «К портрету Чаадаева»: «Он вышней волею небес / Рожден в оковах службы царской; / Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, / А здесь он – офицер гусарской». Постоянное общение Пушкина и Чаадаева было прервано в 1820 г. в связи с южной ссылкой Пушкина. Однако переписка и встречи продолжались всю жизнь. 19 октября 1836 г. Пушкин написал Чаадаеву (но не отправил) знаменитое письмо, в котором спорил со взглядами на предназначение России, высказанными Чаадаевым в Философическом письме.

В 1821 г. Чаадаев неожиданно для всех отказался от блестящей военной и придворной карьеры, вышел в отставку и вступил в тайное общество декабристов. Не найдя в этой деятельности удовлетворения своим духовным потребностям, в 1823 г. отправился в поездку по Европе. В Германии Чаадаев познакомился с философом Ф.Шеллингом, с представителями различных религиозных течений, в числе которых были приверженцы католического социализма. В это время он переживал духовный кризис, который пытался разрешить, усваивая идеи западных теологов, философов, ученых и писателей, а также знакомясь с социальным и культурным укладом Англии, Франции, Германии, Швейцарии, Италии.

В 1826 г. Чаадаев вернулся в Россию и, поселившись в Москве, несколько лет жил отшельником, осмысляя увиденное и пережитое за годы странствий. Начал вести активную общественную жизнь, появляясь в светских салонах и высказываясь по актуальным вопросам истории и современности. Отмечаемые современниками просвещенный ум, художественное чувство и благородное сердце Чаадаева снискали ему непререкаемый авторитет. П.Вяземский называл его «преподавателем с подвижной кафедры».

Одним из способов распространения своих идей Чаадаев сделал частные письма: некоторые из них ходили по рукам, читались и обсуждались как публицистические произведения. В 1836 г. он опубликовал в журнале «Телескоп» свое первое «Философическое письмо», работу над которым (оригинал был написан по-французски в виде ответа Е.Пановой) начал еще в 1828 г. Это была единственная прижизненная публикация Чаадаева. Всего им было написано восемь «Философических писем» (последнее в 1831 г.). Чаадаев изложил в них свои историософские взгляды.

Россия, полагал Чаадаев, восприняла религию и культуру от Византии, находившейся вне Востока и Запада, и потому осталась вне истории мировой цивилизации. Изоляционизму и государственничеству православия Чаадаев противопоставлял католицизм с его идеей всеобщности и надгосударственности. «Мы существуем как бы вне времени, и всемирное образование человеческого рода не коснулось нас»; «Все народы мира выработали определенные идеи. Это идеи долга, закона, права, порядка»; «Мы ничего не выдумали сами и из всего, что выдумано другими, заимствовали только обманчивую наружность и бесполезную роскошь». Особенность исторической судьбы России – «тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании... Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя».

По мнению А.Григорьева, «Философическое письмо» «было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей» – западников и славянофилов. Общественный резонанс был огромным, «Философическое письмо» обсуждалось всеми мыслящими членами общества. Студенты Московского университета явились к председателю цензурного комитета графу Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорбленную Чаадаевым Россию. Жандармский генерал Перфильев донес своему начальнику Бенкендорфу о всеобщем негодовании, вызванном чаадаевской статьей. Министр народного просвещения Уваров представил Николаю I соответствующий доклад, на который царь наложил резолюцию: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной – смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного». После этого журнал «Телескоп» закрыли, редактора сослали, цензора уволили со службы. Вызванному к московскому полицмейстеру Чаадаеву объявили, что по распоряжению правительства он считается сумасшедшим.  Чаадаев был обречен на отшельничество в своем доме на Басманной улице, где его посещал врач, ежемесячно докладывавший о его состоянии царю. Унизительный надзор полицейского лекаря был снят лишь в 1837 г.

В такой атмосфере Чаадаевым была написана статья «Апология сумасшедшего» (1836–1837), задуманная как своеобразное оправдание перед правительством и обществом, как разъяснение особенностей своего патриотизма, своих взглядов на высокое предназначение России. Чаадаев писал: «Может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина». Но: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной... У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Чаадаев считал, что Россия призвана быть «совестным судом» человеческого духа и общества». Однако после Крымской войны (1853–1856), не видя улучшения в положении России, он задумывался о самоубийстве.

Умер Чаадаев в Москве 14 (26) апреля 1856 г. от воспаления легких, оставив свои материальные дела в полном расстройстве.

ЧААДАЕВ, ПЕТР ЯКОВЛЕВИЧ (1794–1856), русский философ, публицист. Родился 27 мая (7 июня) 1794 в Москве в дворянской семье. Дедом Чаадаева по линии матери был известный историк и публицист князь М.М.Щербатов. После ранней смерти родителей Чаадаева воспитывали тетя и дядя. В 1808 поступил в Московский университет, где сблизился с писателем А.С.Грибоедовым, будущими декабристами И.Д.Якушкиным и Н.И.Тургеневым и др. видными деятелями своего времени. В 1811 оставил университет и вступил в гвардию. Участвовал в Отечественной войне 1812, в заграничном походе русской армии. В 1814 в Кракове был принят в масонскую ложу.

Вернувшись в Россию, Чаадаев продолжил военную службу в качестве корнета лейб-гвардии гусарского полка. Его биограф М.Жихарев писал: «Храбрый обстрелянный офицер, испытанный в трех исполинских походах, безукоризненно благородный, честный и любезный в частных отношениях, он не имел причины не пользоваться глубокими, безусловными уважением и привязанностью товарищей и начальства». В 1816 в Царском Селе Чаадаев познакомился с лицеистом А.С.Пушкиным и вскоре стал любимым другом и учителем молодого поэта, которого называл «грациозным гением» и «нашим Дантом». Чаадаеву посвящены три стихотворных послания Пушкина, его черты воплотились в образе Онегина. Личность Чаадаева Пушкин охарактеризовал знаменитыми стихами К портрету Чаадаева: «Он вышней волею небес / Рожден в оковах службы царской; / Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, / А здесь он – офицер гусарской». Постоянное общение Пушкина и Чаадаева было прервано в 1820 в связи с южной ссылкой Пушкина. Однако переписка и встречи продолжались всю жизнь. 19 октября 1836 Пушкин написал Чаадаеву знаменитое письмо, в котором спорил со взглядами на предназначение России, высказанными Чаадаевым вФилософическом письме.

В 1821 Чаадаев неожиданно для всех отказался от блестящей военной и придворной карьеры, вышел в отставку и вступил в тайное общество декабристов. Не найдя в этой деятельности удовлетворения своим духовным потребностям, в 1823 отправился в поездку по Европе. В Германии Чаадаев познакомился с философом Ф.Шеллингом, с представителями различных религиозных течений, в числе которых были приверженцы католического социализма. В это время он переживал духовный кризис, который пытался разрешить, усваивая идеи западных теологов, философов, ученых и писателей, а также знакомясь с социальным и культурным укладом Англии, Франции, Германии, Швейцарии, Италии.

В 1826 Чаадаев вернулся в Россию и, поселившись в Москве, несколько лет жил отшельником, осмысляя увиденное и пережитое за годы странствий. Начал вести активную общественную жизнь, появляясь в светских салонах и высказываясь по актуальным вопросам истории и современности. Отмечаемые современниками просвещенный ум, художественное чувство и благородное сердце Чаадаева снискали ему непререкаемый авторитет. П.Вяземский называл его «преподавателем с подвижной кафедры».

Одним из способов распространения своих идей Чаадаев сделал частные письма: некоторые из них ходили по рукам, читались и обсуждались как публицистические произведения. В 1836 он опубликовал в журнале «Телескоп» свое первое Философическое письмо, работу над которым (оригинал был написан по-французски в виде ответа Е.Пановой) начал еще в 1828. Это была единственная прижизненная публикация Чаадаева. Всего им было написано восемьФилософических писем(последнее в 1831). Чаадаев изложил в них свои историософские взгляды. Особенностью исторической судьбы России он считал «тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании... Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя».

Публикация первого Философического письмастала важнейшим этапом в формировании русского исторического самосознания. По мнению А.Григорьева, оно «было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей» – западников и славянофилов. Общественный резонанс был огромным,Философическое письмообсуждалось всеми мыслящими членами общества. Студенты Московского университета явились к председателю цензурного комитета графу Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорбленную Чаадаевым Россию. Жандармский генерал Перфильев донес своему начальнику Бенкендорфу о всеобщем негодовании, вызванном чаадаевской статьей. Министр народного просвещения Уваров представил Николаю I соответствующий доклад, на который царь наложил резолюцию, объявляющую статью «дерзостной бессмыслицей, достойной умалишенного». После этого журнал «Телескоп» закрыли, а Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим и обречен на отшельничество в своем доме на Басманной улице, где его посещал врач, ежемесячно докладывавший о его состоянии царю.

В такой атмосфере Чаадаевым была написана статья Апологиясумасшедшего(1836–1837), задуманная как своеобразное оправдание перед правительством и обществом, как разъяснение особенностей своего патриотизма, своих взглядов на высокое предназначение России. Чаадаев писал: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной... У меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Чаадаев считал, что Россия призвана быть «совестным судом» человеческого духа и общества.

Умер Чаадаев в Москве 14 (26) апреля 1856.

Гершензон М. П.Я. Чаадаев: Жизнь и мышление. СПб, 1908 Лебедев А.Чаадаев. М., 1965 Тарасов Б.Чаадаев. М., 1986 Чаадаев П.Сочинения. М., 1989 Чаадаев П.Сочинения, тт. 1–2. М., 1991