Пределы языковой свободы

Никоненко С. В. Санкт-Петербург

Как отметил Людвиг Витгенштейн, границы языка обозначают границы нашего мира. Этот тезис положил начало точке зрения лингвистического идеализма, согласно которой все содержание сознание может быть выражено только в языковой форме. Не существует «внутренней арены» субъекта, рациональной субстанции, в которой мыслительная деятельность сначала зарождается, а затем выражается. Анализ сознания, тем самым, не просто заключается в анализе языка, - он исчерпывается им.

Лингвистический идеализм утверждает предельную форму языковой свободы. Признавая бесконечный плюрализм языков, он отказывается от самого процесса поиска «главного», «сущностного» языка. Вместо этого пережитка «классической» философии, лингвистические идеалисты предлагают признать все языки равноценными. Например, язык дикарей вполне может быть столь же «научным», как и язык американского физика, а язык тинэйджера столь же образным, как язык великого поэта. В идеале, как полагают наиболее радикальные лингвистические идеалисты типа Рорти или Деррида, пределов языковой свободы не существует. Каждый творит собственный язык, облекая жизнь в череду удачных и неудачных метафор.

На наш взгляд, позиция лингвистического идеализма является релятивистской и, в некоторых случаях, ложной. В рамках краткой статьи ограничимся приведением нескольких критических аргументов:

1. Эпистемологический аргумент. Невозможно доказать, что все языки одинаково успешно описывают действительность, и, вместе с тем, нельзя доказать, что существует хотя бы один язык, который вообще не описывает действительность.

2. Логический аргумент. Языков может быть бесконечно много, но каждый из них должен иметь фиксированный набор семантических правил. Подобных наборов правил всегда будет конечное количество, в отличие от бесконечности возможных языков.

3. Онтологический аргумент. В каждом языке реальность символически преобразуется, однако самый маргинальный язык не лишен определенных объективных положений.

4. Социальный аргумент. Уникальность любого языка конфликтует с требованием быть понятным (хотя бы частично) для носителей другого языка. Это делает коммуникацию между языками систематически неполной.

5. Моральный аргумент. Свобода языкового творчества личности, группы, нации может быть столь же вредна для общества, как эгоизм. В результате, благо одного «языкового субъекта» часто оборачивается вредом для всех остальных.

Подводя итоги, можно сделать вывод, что свобода в области языка, лишенная определенных ограничений, не может быть правильным выбором. Как отметил Д. Дэвидсон, самая неудачная коммуникация между языками полезнее для людей, чем процветание великого замкнутого языкового сообщества. Язык делает нас безгранично свободными для того, чтобы мы сами положили этой свободе предел.

Феномен ментальности

Кацай А.В. Москва

Одним из основных методологических правил системного философского исследования такого рода феноменов, как менталитет, выступает познание их в чистом виде для постижения внутренней логики движения этого явления. Именно раскрытие имманентных форм движения дает возможность в дальнейшем интерпретировать полученные знания на более широкий и сложный контекст окружения. Для исследования таких сложных образований, каким является менталитет, философское познание определяет набор аналитико-синтетических методов, техник и приемов, позволяющих вычленить его из общего неразделенного потока явлений общественного сознания. К таким элементам традиционно относят идеальное, сознание, культурно-исторические феномены, субъективное и объективное. Первым шагом для этого после фиксации и идентификации явлений, в которых наличествует, присутствует или правит ментальность, служит отвлечение от привходящих смысловых образований. Делается это для того, чтобы изолировать влияния, которые могут тем или иным способом затмить предмет исследования или сдвинуть фокус постигающего сознания с предмета.

Феномен ментальности имеет свои достаточно определенные исторические и географические рамки существования. Например, трудно говорить о существовании ментальности в исторически удаленных от античности или, говоря более точно, от границы возникновения письменной истории человечества, эпохи. Здесь основной трудностью для вынесения суждений об исторической природе ментальности служит отсутствие достоверных свидетельств или следов наличия ментальности. Между тем ментальность, как другие целостные формообразования общественного сознания, является не только «зеркалом», отражением определенных отношений и явлений общественно-исторической действительности, но и активно воздействующей на социальную действительность «надстройкой». И этот ее характер позволяет исходя из наличия общих структур и форм многих существующих или существовавших исторически определенных ментальностей или менталитетов говорить или предполагать наличие в фактах следов существования их в истории тех или иных общностей. Если ментальность существует, то она оставляет значимые следы своего существования в бытии народов, государств или других типов общностей, вплоть до сообщества ученых или людей из сферы обращения знания в целом. Менталитет, если он есть целостное образование, обязан иметь свой субстрат или субстанцию в виде какой-то общности людей, или иначе - каким-то образом быть связанным с определенной социальной целостностью. Вне бытия этого субстрата, без этой социальной субстанции менталитета не существует. Если бы не было русской нации, то нельзя было бы говорить и о наличии особой русской ментальности, русского характера. То же самое можно говорить о ментальности жителя средневекового Франкского королевства времен Карла Великого или Флоренции, гражданина Священной римской империи германской нации или польского королевства.

Аналогию соотношения сферы сознания и социального ее носителя можно увидеть в со-бытии научного сознания, науки, процесса познания и сообщества ученых. Наука как социально значимый феномен общественного сознания становится возможной только тогда, когда соответствующий вид деятельности становится относительно самостоятельным в структуре общественного разделения труда. Автоматически в условиях отсутствия возможности снятия коренных различий между физическим и умственным трудом и других антиномий в этой сфере выделяется особый социальный слой, который не только становится человеческим материалом, на котором «живет» научная деятельность, но и носителем специфических социальных отношений, морали, самосознания, идентификации, парадигм и прочих вещей. При определенных условиях научный компонент общественного сознания может стать элементом ментальности. Тогда сообщество ученых в целом становится в ряды носителей ментальности как особого рода образования общественного сознания.

Можно отмечать наличие специфических черт и виртуально целостного менталитета у относительно самостоятельных (квазиавтономных) социальных образований, таких, как научное сообщество, элита, андеграунд или бомонд. Вычленяя специфику того или иного менталитета, в результате приходится констатировать наличие семантической изоморфности между структурными компонентами ментальности и структурообразующими элементами социальных общностей. К последним следует также отнести профессиональные группы, касты, слои, классы, нации и этнические группы, народности, сложившиеся сообщества и конгломераты. Указанная семантическая изоморфность состоит в том, что знаковый слой ментальности или десигнат менталитета имеет своим денотатом или обозначаемым - субстанцию специфических, то есть особенных социальных отношений в данной социальной группе или отношений этой группы с другими социальными субъектами общества. Другими словами, непосвященному, то есть не члену данного сообщества, не участвующему в симфонии социальных связей данной социальной группы невозможно быть носителем менталитета этой группы. В истории встречаются, конечно, исключения, но они настолько редки и неоднозначны (например, попытки описать исторически удаленные типы менталитетов в трудах историков или социальных психологов), что скорее подтверждают это правило.

В истории философии данный характер соответствия социального бытия и структур сознания, участвующих в генезисе и функционировании структур ментальности, на наш взгляд, наиболее полно и рельефно представлен в экзистенциальной философии. Так, Мартин Хайдеггер, в книге «Бытие и время» описывает понимание. Однако это не просто абстрактно-гносеологическая интуиция экзистенциального философа, а описание понимания, существующего как составная часть специфического целостного образования общественного сознания – менталитета. Это, конечно, утверждает не сам Хайдеггер, это становится возможным при исторической деконструкции экзистенциального понимания, подаваемого как онтологическое свойство укорененного можествования, принадлежащего бытию здешности. Хайдеггер пишет: «Понимание есть бытие такого можествования, которое никогда не отсутствует как еще-не-наличное, но которое, как сущностно никогда не наличное, есть вместе с бытием здесьбытия в смысле экзистенции.

Здесьбытие есть таким способом, что оно исконно понимало – умело – могло, или не понимало – не умело – не могло быть таким-то или таким-то. Как такое понимание, оно «знает», как обстоит дело с ним самим, то есть с его можествованием. Это «знание» – не плод какого-либо имманентного самонаблюдения, но принадлежит бытию здешности, каковое сущностно есть понимание»⁶⁶. Самое важное в этом пассаже заключается в том, что понимание является необходимым имманентным элементом экзистенциала или экзистенциального бытия. Последнее есть ни что иное, как органичность бытия окружающим условиям, каковы бы они ни были и, одновременно, предопределенность всего возможного развития этого бытия. Такая укорененность понимания, как и дальнейшего развития бытия, создает иллюзию легкости, привычности всякого типа существования. Однако эта близость и родственность нивелируется абсолютным детерминизмом бытия, полным поражением свободы бытия. Понимание в такой ситуации выполняет роль гаранта предотвращения абсурдного бунта, на который уповали следующие поколения экзистенциальных мыслителей⁶⁷. Понимание, как антиципирующая рефлексия ситуации возможного абсурда, становится демпфером в ситуации бунта. Оно позволяет мгновенной интуицией охватить все возможные последствия этого акта и просчитать невозможность парадоксальной логики бунта против этой невозможности в ситуации здесьбытия. Абсурд, таким образом, снимает свою устремленность к прорыву границ, выходу в субъективный экзистенциал, становясь лишь действом на потеху при отсутствии реальной возможности переломления логики здесьбытия. Хайдеггер далее пишет: «Понимание есть экзистенциальное бытие можестования, присущего самому здесьбытию, а именно так, что это бытие в нем самом раскрывает «как обстоит дело» с бытием вместе-с-ним»⁶⁸.

Экзистенциальная философия не ставила своей целью критическое осмысление феномена ментальности как того, что имеет историческую природу и, следовательно, имеет даты рождения и смерти. Еще меньше вероятность найти свидетельства о попытках преодоления условий существования менталитета самими представителями этого философского течения. Однако теоретическая рефлексия экзистенциализма, взятого как исторический тип менталитета, оказывает неоценимую услугу для выявления более общих черт последнего.

Семантическая изоморфность структуры менталитета определенной социальной группы (если рассматривать ее как часть какого-то общества) или менталитета определенной нации как целостного образования в ряду других подобных наций порождает в этой целостности анизотропную среду ментальности данной исторической эпохи. Эту анизотропию создают одновременно сосуществующие ментальности данной социальной целостности. Они не абсолютно автономны, поскольку у носителей ментальности есть единый (один) язык, некоторая совокупность базовых культурных кодов и архетипов, области пересечения социального бытия, которые позволяют иметь в ментальностях разных групп одинаковые структурные элементы. Например, в современном западном обществе различные социальные группы приобщаются к одним и тем же образцам культуры и искусства, которые хотя и имеют различную интерпретацию в культурном пространстве менталитета, но имеют одинаковый семиозис – процесс развития способов обозначения.

Социально-экономический и культурно-исторический контекст развития рациональных форм сознания является одним из решающих факторов развития «стратегического» категориального аппарата научного сознания и научного языка. Мы далеки от абсолютизирования вульгарно-экономической доминанты общественного бытия над формами и структурой общественного сознания, понимая значимость и относительную автономность процесса саморазвития рациональных форм сознания и познания. Но нельзя и огульно отрицать роль социального заказа, социальной детерминации процесса познания. Это было бы упрощением реальности и чрезмерным гипостазированием сознания, а, следовательно, и обширной сферы субъективности, торжеством тенденции к идеализму.