“Знание–сила” №2, 1997

"ЗС" 1997 N2, стр. 30, "Эволюция: Дарвин и современность" "ЗС" 1997 N3, стр. 40, "Эволюция: Дарвин и системный подход" "ЗС" 1997 N4, стр. 38, "Есть ли в природе общая идея?"

В обращении к католической церкви осенью прошлого года папа Иоанн Павел II объявил о согласии Ватикана перевести эволюционное учение Дарвина из разряда гипотез в ранг научной теории. Как ученые-эволюционисты рассматривают сегодня научное наследие сэра Чарльза? Почему эволюционные теории в наши дни вновь оказываются в центре общественного внимания? В своем выступлении папа признал приемлемым верить в то, что тело человека –

результат

эволюции живой материи, но отверг тот тезис, что “дух также является продуктом материи”. Этот вывод, замечает журнал “Нейчур”, указывает на неразрешимый конфликт науки и веры.

Эволюционист и палеонтолог В. Красилов в рукописи своей новой книги “Метаэкология” (отрывки из нее мы печатаем здесь и в следующих номерах) стремится вывести этику, эстетику, логику, семиотику из системных свойств развивающейся живой материи.

Валентин Красилов

Эволюция: Дарвин и современность

Главы из книги “Метаэкология”

Необходимость нового эволюционного синтеза подтверждается всей историей XX века, который прошел под лозунгом изменения природы человека –

для его же блага, разумеется, –

и ознаменовался небывалыми преступлениями против человечности. Людей перевоспитывали в духе равенства и классовой солидарности, освобождали от врожденных дефектов, очищали от неполноценных особей и рас. Эти очистительные порывы отнюдь не угасли и вполне могут вспыхнуть с новой силой. Не стоит удивляться живучести зла: оно постоянно подпитывается попытками делать добро. На исходе XX века западный мир пришел к цивилизованному разделению рационального –

сферы практической жизни –

и иррационального –

сферы духовной жизни. При этом вся этика попала в последнюю, а наука, некогда инструмент духовного развития, оказалась целиком поставленной на службу материальным потребностям. Представления о цели и смысле существования, высшие нравственные ценности черпаются из других источников. Они в результате оказываются вне сферы разума, возможности которого ограничиваются прагматической стороной человеческого существования, оставляя духовную жизнь целиком во власти иррационального. В этой книге я пытался показать, что подобное положение вещей не может считаться нормальным. Задача восстановления единства культуры требует пересмотра отношений между наукой и обществом, ревизии принципов научного исследования и

в первую очередь –

коренной переработки теории эволюции, которая, в известной мере искусственно, удерживается в рамках представлений середины прошлого века.

Теория эволюции органического мира, конечно же, не сводится к механизму естественного отбора. В моих книгах “Эволюция и биостратиграфия” (1974), “Меловой период. Эволюция земной коры и биосферы” (19й 5), “Нерешенные проблемы теории эволюции” (1986) и других дана более общая модель биологической эволюции, основанная главным образом на палеонтологических данных. В книге “Охрана природы. Принципы, проблемы, приоритеты” (1992) я использовал эту модель как теоретическую основу взаимоотношений между человеком и природой. В новой книге меня интересовало в первую очередь подобие различных систем. Я пытался показать, что семиотика, логика, этика, эстетика возникают как системные свойства, подобно генетическому коду, половому размножению, разделению экологических ниш. Продолжив аналогии, можно применить экологические критерии биомассы, продуктивности, накопления омертвевшей продукции (мортмассы), разнообразия к метаэкологическим системам. Название “метаэкология” дано авансом, на будущее, когда эти понятия войдут в рутинный анализ состояния души.

Борьба

В основе теории Ч. Дарвина лежит несложный механизм конкуренции, о котором смутно догадывались многие, начиная с Эмпедокла и вплоть до Эразма Дарвина, Патрика Мэтгью и Альфреда Уоллеса. Однако для Дарвина он был стержневой идеей, позволившей организовать бесформенные наслоения геологических и биологических знаний. Дарвин всячески избегал вторжения в метафизику и охотно соглашался с тем, что естественный отбор мог быть лишь подсобным средством, с помощью которого Бог совершенствовал свое творение. Однако это средство скорее в духе Зороастра, чем Христа.

Парадокс заключается в том, что Дарвин, этот великий новатор, был в полном смысле слова человеком своего времени и ни в какое другое не порывался. Он исходил из романтического представления о гармонии в природе. Он твердо держался викторианских убеждений и с недоверием относился ко всему французскому, будь то геологические революции Кювье или ламарковский прогресс. Он был не ученым – платным профессионалом французского толка, а человеком науки, джентльменом, проводившим исследования на собственные средства. Он почтительно цитировал Бэкона и старался сойти за добросовестного собирателя фактов, чуждого философским спекуляциям, которые так повредили в глазах общественности сочинениям его деда Эразма. Он искал движущие силы развития в самой природе, а не вне ее – принцип, с помощью которого Галилей в свое время отделил науку от церкви.

А получилось вот что. В этом мире царит не гармония, а борьба за существование, и прав был не Платон, а Гераклит, считавший причиной движения вражду. Артур Шопенгауэр, своеобразно соединивший Гераклита с элеатами, представлял развитие от низших форм жизни к растениям, животным и человеку ступенями объективации иррациональной воли к жизни. Каждая новая ступень утверждается в жестокой борьбе с предыдущей –

природа, как и социум, пронизана ненавистью и враждой. Человек вовсе не совершенен от природы, а себялюбив и жесток, как и положено хищнику. В его судьбе мало что зависит от него самого.

Можно подумать, что Шопенгауэр сделал выводы из “Происхождения видов”. В действительности он умер вскоре после выхода этой книги, как бы передав эстафету Дарвину.

Борьба за существование в природе не позволяла признать природное начало в человеке источником добра, подрывая основы сократовской этики. Если человек не просто испорчен или грешит по неведению, а изначально порочен, то здесь уже не его вина, а того, кто его таким создал. Где же в таком случае нравственный идеал, к которому следует стремиться?

Только чрезвычайно наивные и, скажем прямо, недалекие люди могли думать, что неортодоксальность теории Дарвина состоит главным образом в происхождении человека от обезьяны. Так ли уж важно, каким материалом воспользовался Создатель, и чем обезьяна хуже глины? Задолго до Дарвина великий классификатор Линней нашел сходство между человеком и обезьяной настолько близким, что отнес их к одному отряду. И это не вызвало принципиальных возражений. Если говорить серьезно, то недостаток обезьяньей версии лишь в том, что у европейских народов она никогда не была тотемным животным и даже не фигурировала в овидиевских метаморфозах.

Дарвин не был злым человеком, но теория естественного отбора заставила его, вслед за стоиками и Мальтусом, отбросить сострадание к слабым как тормоз на пути социального прогресса и оправдать уничтожение тасманийцев имперскими войсками: что поделаешь, раз эти туземцы оказались менее приспособленными.

Социологический вывод из теории Дарвина заключался в том, что борьба за существование между людьми, которую ранее считали противоестественной (то есть противной природе, где царит гармония), на самом деле естественна (соответствует основному закону природы) и, кажется, неизбежна. В этом выводе нет ничего нового, если рассматривать его в русле идей досократиков, отчасти вытесненных платонизмом, но никогда не угасавших полностью.

“Кто хочет прожить жизнь правильно, должен давать полнейшую волю своим желаниям, а не подавлять их и, как бы ни были они необузданны, должен найти в себе способность им служить – вот на что ему мужество и разум!” Это не Ницше, а начинающий софист Калликл. Предшественник Дарвина Патрик Мэттью использовал принцип естественного отбора для обоснования естественного права британцев управлять другими нациями. Среди ближайших сподвижников и последователей Дарвина Эрнст Геккель, основатель экологии, был также основателем немецкого национал-романтизма, на почве которого –

увы, таковы исторические факты –

выросла идеология третьего рейха. Альфред Уоллес и Томас Хаксли, посвятивший соотношению этики и эволюции специальную работу (1893 год), полагали, что этика несовместима с естественным отбором и борьбой за существование, и следовательно, не может быть продуктом эволюции, а скорее всего происходит из сфер, недоступных

человеческому разуму.

Карл Маркс отмечал стимулирующее влияние идей Дарвина на развитие его собственной социологической теории, которая, впрочем, не имела ничего общего с социодарвинизмом и даже противостояла ему. Общим было признание борьбы основой развития как в биологии, так и в социологии. Эта древняя Гераклитовская идея пришла к Дарвину от байронических романтиков, а к Марксу –

от германского штурм-унд-дранга. Так или иначе, в отношении борьбы они были единомышленниками, и оба в значительной мере способствовали повороту европейской духовной жизни от Платона к Гераклиту. Однако, если самого Гераклита, прозванного в древности плачущим философом, борьба не радовала, то Дарвин и Маркс смотрели на нее более оптимистически.

Природное неравенство людей неизбежно делает одних жертвами других в борьбе за существование. К такому выводу пришел не только Фридрих Ницше (во втором периоде своего творчества, 1878 –

1882 годы), но и практически одновременно с ним Альфонс Доде (в “Борьбе за существование”, 1889 год), а также студент-медик Лебье, который, убив старуху-молочницу, пытался свалить вину на Дарвина. Имя сего джентльмена стало настолько прочно ассоциироваться с убийством (как позднее имя респектабельного “папаши” Фрейда –

с сексом), что его поминает всуе даже знаток преступного мира Шерлок Холмс.

Дело Лебье в свою очередь послужило материалом для романа Бурже “Ученик” (1899 год), юный герой которого, нигилист (открытие Тургенева, перенесенное на французскую почву), претворяя в жизнь идею философа Сикста (по Сексту Эмпирику?) о замене картезианской концепции души точными научными данными, ставит психологический эксперимент на своей возлюбленной и гибнет вслед за нею.

Этот довольно популярный в свое время роман был одним из эпизодов односторонней войны, которую вели в конце XIX века литераторы против ученых. Правда, ученый и раньше не вызывал особых симпатий, а его занятия служили мишенью обывательского зубоскальства (см. “Посмертные записки Пиквикского клуба”). Однако лишь вторжение биологии в духовную жизнь заставило пророчески заговорить о кризисе науки и ее разрушительном воздействии на человека.

Возник своего рода крестовый поход, участниками которого были Флобер (“Искушение св. Антония”), Доде (“Бессмертный”), Тургенев, Толстой, предсказавший, что мода на Ницше скоро отойдет, как и мода на Дарвина “с его борьбой”. Среди бесовских порождений этой моды самым страшным был “маленький желтый человечек в очках с узким лбом”, некий профессор –

антипод прямодушного Левина, который “никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум”.

Можно без преувеличения сказать, что великая морализирующая литература второй половины XIX века была реакцией на дарвинизм.

В итоге развитие естествознания привело к кризису науки, этическое значение которой ранее усматривали в том, что она постигает величественную гармонию природы –

образец совершенства как цели человеческого существования. Дарвинизм, отрицая изначальную гармонию и провозглашая борьбу движущей силой развития, лишил естествознание его традиционных этических функций. Более того, в науке стали видеть антипод этики, а ученый все чаще выступал в роли литературного злодея.

Так получилось, что теория происхождения человека от обезьяны не укрепила связи с природой. Напротив, раз природа аморальна, то тем больше оснований отмежеваться от нее. Аморализм отныне стали считать проявлением животного начала в человеке.

Теория в сознании ее оппонентов слилась с метафизической надстройкой, против которой, собственно, были направлены критические стрелы, теперь развившие науку.

Но так ли все мрачно на самом деле или гуманитарии просто склонны преувеличивать полноту естественнонаучных знаний, категоричность и непреложность метафизических следствий?