Муратов А.Б. Теоретическая поэтика. Потебни А.А. Мысль и язык

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Гипербола и ирония

Verdammen wir die lesuiten,

So gilt es doch in unsern Sitten (Gothe, Xen., V, 82),

Ich hielt mich von Meistern entfernt;

Nachtreten wäre mir Schmach!

Hab'alles von mir selbst gelernt.

Esist auch darnach! (ib., VI, 85).

Ирония — фигура. Она может обходиться вовсе без тропов: “хорошо!”, “как же!”, “эге!”; может заключать троп: “вона у нас процвітаε, як макуха під лавою” (богоміллячко знаε, як жидεвська кобила).

В силу большого расстояния между представлением и значением ирония формальной противоположности (отрицания того, что утверждается, или замены представляемого ею вещественной противоположностью, например добрый вместо злой) есть иносказание. В частности, ирония может заключать в себе другие тропы, например ироническую антономасию, аллюзию. “Евгений Онегин” (VI, 5):

<...>

И то сказать, что и в сраженьи Раз в настоящем упоеньи Он отличился, смело в грязь С коня калмыцкого свалясь,

Как зюзя пьяный, и французам Достался в плен: драгой залог! Новейший Регул, чести бог, Готовый вновь предаться узам, Чтоб каждым утром у Вери

Вдолг осушать бутылки три.

Втесном смысле метафорична та ирония, в которой представление берется из круга мыслей, не имеющего видимой связи с обозначаемым.

275

Удар оружием — поздравление, пожелание, сюрприз, подарок: три грабителя хотят выменять коня у Милоша, а когда он на это не соглашается, грозят отнять силою:

Ал говори Милош Воиновић: “Сила отме земљу и градове, Камо л' мене коња отет' неће! Волим дати кома по paзмjенy, lep немогу пjешке путовати”. ...

…Они мисле, бакрачлиjу (стремя) скида, Ал он скида златна шестоперца,

Те удари ћаковицу Вука. Колико га лако ударио, Три пута ее Вуче преметнуо.

Вели њему Милош Воиновић: “Толики ти родили гроздови

У питомой твоjоj ћаковици!” (Караджич. — 37, 2, 142 и дальше)

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Гипербола и ирония

Удри брата по бедри лиjевоj Колико го лахко ударно,

На бедри му сабљу пресиjече

И под сабљом од чохе чокшире (Чойкович. — 93, 60).

Можно при этом думать о пожелании вроде того, как полажайник, ударивши ожогом по бадняку, чтоб посыпались искры, говорит: “оволико говеда, оволико коња” и пр.

Викну Милош из грла биjела: “Его тебе, од шта се ненадаш” Па он пусти злата шестоперца; Колико га лако ударио,

Из 6ojнa га седла избацио (Караджич. — 37, 2, 153).

Па се сташе даривати даром, А њиниjем даром немилиjем:

Из пушака црниjех крушака... (ib., 561)

Пьян — мертв (мое “Слово о полку Игореве”. — 70, 64); небогата (ир.; 48, 2, 11); невелику зазнобу (ib., 20).

Случаи, когда ироничность появляется только для слушателя (самообольщение, сумасшествие) (Zima. — 133, 53-54; это к положению, что отрицание из утверждения).

Mimezis (Zima. — 133, 54): “ — N пришел, — Как же! пришел!”

Χαριεντισµός — мнимодобро.желательная ирония (Zima. — 133, 58) и другие виды иронии (ib., 59-60).

276

На казаку бщному нетязi сапьянцi Видни пьяти и, полцi,

Де ступить – босої ноги слiд пише.

Аще на казаку бiдному нетязi шапка-бирка: Зверху дipкa,

Шовком шита, буйним вiтром прiбита,

Аоколищ давно немае (Метлинский. — 55, 377).

(Отрицание).

Не плач, мате, не журися! Недуже го порубано, Недуже го пострiляно: Головонька на четверо,

Асерденько на шестеро,

Анiжечки на чашечки, Бiле тiло як мак мiлко! Не плач мати, не журися, Бо вже сына поховано, Вже му хату збудовано,

Без дверь хата, без вiконець... (24, 1, 24; ср. ib., 99, 3, 8)

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Гипербола и ирония

Битва — пир; свадьбе (“О некоторых символах в славянской народной поэзии”. Харьков, 1860. С. 14-16), завтрак:

Ми смо вама сигурали ручак: Из пушаках прииjех крушаках,

Од ножевах црвеного вина... (37, 4,114)

Турок, у которого Марко хотел купить саблю своего отца Вукашина, оказался убийцею этого Вукашина. Марко убивает турка и бросает его тело в реку, берет саблю и свои деньги. На вопрос, куда делся этот турок, Марко отвечает:

“IIpoћитe се, турци jаничаре,. Узе туре гроше и дукате Пак отиде морем трговати”.

Сами турци мећу собом зборе:

“Тешко турком тргyjyћb с Марком” (Караджич. — 37,1, 348).

Смерть — брак.

- “Не кажи, кόню, що я втопився, А кажи, коню, що я женився, Крутi береги - бояре мої, Холодна вода - да то молода...”

277

Брат будто бы хочет жениться на сестре, которую сватают многие. Она идет топиться.

Кад за дошла мору на обалу Осврте се на четири стране, Сузе рони, потиjо говори:

“Oj брегови, моjи деверови! Обалоце, моjе jетрвице,

Крекушице (род рыбы), мoje заовице!” (Караджич. — 37, 1, 534).

Убитому турку, который перед тем похвалился:

“Без ћевоjке сан боравит’ нећу, Хоћеш, мyjo, лиjепу ћевоjку? Ето тебе лиjепе ћевоjкe,

A ћевоjке зелене травице”.

Понявъ co6i панянку (24, 1, 98, 100, 101; 3, 7; Богишич. 13,61,65).

Особого рода стилистическая ирония происходит при сознании (самим говорящим или лишь слушающим) противоположности между высоким слогом словесной оболочки и пошлостью или низостью мысли. Если словесная форма такой иронии сохраняет явственные следы того произведения или того рода произведений, из коего она взята, то получается пародия, все равно, пародируется ли само произведение, или же пародия служит средством представления в комическом виде лиц и событий, не имеющих связи с упомянутым произведением.

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Гипербола и ирония

Ср. начало думы о буре на Черном море и Алексее Поповиче:

На черному Mopi на бiлому каменi Ясненькiй сокiл жалiбно квилить, проквиляе,

Смутно себе мае, на чернее море спилна поглядае, Що на черному морю недобре ся починае...

... А из низу буйний вiтер повiвае.

А по черному морю супротивна хвиля вставае, Судна казацькi на три части разбивае...

Могла быть подобная дума о крушении турецкого корабля, на котором были казаки-невольники (ср. Антонович и Драгоманов. — 7, 1, 89; Дума о Самойле Кошке). Отсюда:

На синёму морю, пiд припичком долi Да там куца собака обметицю їла.

Де невзялась з помийницi супротивна хвиля,

Тому куцому собацi при самiй срацi хвiст одкрутила. А я сильне злякався,

На темнi луга, на густi лica, на дикi степа,

278

На нiч у куточок сховався. Через комiн поглядаю,

Там вареники невiдники в сметанi потопають, А я на їx велике милосердие маю... (

Вероятно: по два, по три у руки забiраю, у рот покладаю; 94, 5, 117)

Церк.-ся. яз.: “... Горе мею, пане сотнику! казав Пiстряк, мимошедшую седмицю глумляхся з молодицями по шиночкам здешнои палестини и, вечеру сущу минувшаго дне, бих неподвижен, аки клада, и нiм, аки риба морская и пр.” (Квитка. “Конотопська видьма”. — 42, 1,185).

Сарказм — насмешка злобная или горькая, когда тот, над кем смеются, или вместе, и тот, кто смеется, находятся в положении, менее всего располагающем к смеху.

По вине Ивана Черноевича и стечению многих обстоятельств, свадьба его сына Максима, которая могла бы быть его гордостью, обратилась в гибель для многих, несчастье и позор для него и его сына.

Он ищет на побоище своего сына и находит племянника, человека, который один только своим разумным советом хотел отвратить несчастье.

Залуду га Иванъ находио: У крви га познат, не могаше,

Мимо њега jунак пролазаше; А виће га Iован-капетане Те yjaкy Иву проговара: “Moj yjaчe, Црнojeвић Иво!

Чим си ми се тако понесао: Или снахом или сватовима,

Ил’ господским даром приjательским, Те непиташ несретна сестрића,

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Гипербола и ирония

Iecy ли му ране досадиле?” Виће Иван, па сузе просипље, Из крви га мало исправио: “Moj сестрићу, Iован-капетане! Iecy л' твoje ране за виданье?..”

— Проћи ме се, моj yjaчe Иво! Камо очи? њима негледао

Оваке се ране невидаjу (Караджич. — 37, 2, 562—563).

Смешное. Уже выше, говоря о сарказме, пришлось поневоле употреблять слова “насмешка”, “смеяться”. Это указывает на сродство иронии и смешного, впрочем не простирающееся до тождества. Это сродство помогает выделить из смешного в обширном смысле, т. е. того, что производит смех, смешное эстетическое, входящее в область искусства, подлежащее рассмотрению его теории.

279

Смешное эстетическое есть то, в котором смех причиняется известным сочетанием мыслей, вызванным в том, который смеется, поступками, словами, действиями другого или самого автора, который в этом случае смотрит на себя как на постороннее лицо. Эстетическое смешное есть одно из доказательств, что течение мыслей есть пространственное движение.

Подобно всем тропам и всякому пониманию, смешное есть процесс, т. е. состоит в смене мысленных актов: подобно иронии, смешное есть действие неоправданного ожидания, известного столкновения положительного и отрицательного, и наоборот.

Но в иронии говорящий ни на мгновение не заблуждается относительно значения образа, т. е. того, что он говорит (или в иронии движений — значения жеста, в иронии живописной — фигуры); слушатель (или зритель) в этом разделяет его настроение.

В смешном говорящий (в метонимичном смысле слова) заблуждается относительно значения образа; слушающий в первое мгновение разделяет его настроение, но затем быстро, неожиданно для самого себя, исправляет свое заблуждение, что производит в нем физиологическое явление смеха. Быстрота смены ожидаемого более или менее противоположным есть непременное условие смеха. Поэтому от повторения смешное перестает быть смешным.

От этой мимолетности смешного зависит, что при научном его анализе особенно очевидно, что мы анализируем лишь мертвый препарат.

Мефистофель говорит это о логике, химии и затем о науке вообще:

Wer will was Lebendiges erkennen und beschreiben. Sucht erst den Geist herauszutieiben;

Dann hat er die Theile in seiner Hand,

Fehit, leider! nur das geistige Band [Göthe. “Faust” (1) ]. (Сцена со студентом. - А.П.)

Разница тут, с точкой зрения Мефистофеля, лишь в том, что тут и без нашего желания, наперекор ему, жизнь улетучивается сама собою.

Присутствие лиричности, наличность чувства, выражаемого тоном речи (восклицанием), отличает малорусские случаи, как “от уже и незрадо-валась N!” от того явления, что слияние отрицательной частицы со словом дает в

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Гипербола и ирония

славянских наречиях “не отрицание значения, а превращение его в противоположное” — не (слитное) dient nicht zur Negierung enes Begriffes, sondern zur Verkehrung derselben in sein Gegentheil (114, 4, 175).

Собственно отрицание не создает нового значения. Ср. нетель, малорус. неслух, неук, немочь. Но если слово без отрицания уже получило значение хорошего и высокого качества, то с отрицанием оно получает значение дурного и низкого: малорус, слава — неслава (бесславие), доля (= добро) — недоля; великорус, толки — бестолковье, малорус, година — негода, великорус. погода — непогода; малорус, бути — изнебутися, воля — неволя, путный — арханг. непуть (беспутный человек).

280

Расширение кругозора литературы, переход от избранного общества чувств, ему доступных, к народу и вместе с тем отрицание ложного классицизма и риторичности проникает к нам в виде пародии (Котляревский, Гулак-Артемовский). Еще удерживается остов классического произведения (“Энеида”, оды Горация), еще помнится напыщенность декламации, которая одна считалась соответственной важности этих произведений, но в эти формы влагается непосредственное наблюдение явлений народной жизни, и язык отвлеченный заменяется живым. Даже для того, чтобы пародировать народную жизнь, противопоставляя ее возвышенности классицизма, нужно знать эту жизнь и мало того — любить ее. Ибо бессознательно эта простонародная жизнь, этот язык были известны и писателям, как Лазарь Баранович, однако они ее не изображали, или изображали мало, неполно, неуклюже (Петров. — 58, 29). Самая форма пародий изменяет Котляревскому (Низ и Эвриял)19.

Пародия. Государь император соизволил всемилостивейше благодарить Георгиевских кавалеров за молодецкую службу.

Министр юстиции изволил благодарить чинов судебного ведомства за ухарскую службу.

Министр народного просвещения изволил благодарить профессоров университета за лихое чтение лекций и студентов за залихватское их посещение.

Архиерей — настоятеля N-ой церкви за бравое и хватское исполнение им обязанностей.

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Мышление поэтическое и мифическое

МЫШЛЕНИЕ ПОЭТИЧЕСКОЕ И МИФИЧЕСКОЕ

Отношение понимания к поэтическому образу двояко: а) Можно признавать образ лишь средством объяснения и в объясняемом пользоваться лишь некоторыми чертами образа, отбрасывая другие.

б) Можно целиком переносить образ в значение. При этом два случая: a) Или мы приписываем такое понимание только поэту, сами же действительно или мнимо стоим на более возвышенной точке; b) или мы сами так понимаем, причем поэт может стоять или наравне с нами, или выше.

К а) относятся упреки Белинского Пушкину, вытекающие из предположения: что Пушкин “не смотрел на предмет глазами разума”, что он навязывал свои личные ошибочные взгляды как правила, т. е. при всем таланте, будучи менее умен и образован, чем Белинский, выдавал неправду за истину (о стихотворении “Чернь” — 10, 8, 398-400; о стихотворении “Поэт” — ib., 400402; “Родословная моего героя” — ib., 647-654).

Упреки Пушкину за дворянскую спесь тем более замечательны, что в воззрениях Белинского было гораздо больше барства в укоризненном смысле этого слова, чем в воззрениях Пушкина: мужицкий мир “слишком доступен для всякого таланта... так тесен, мелок и немногосложен, что истинный талант недолго будет воспроизводить его” (10, 8, 512 и 521); “Русский поэт может показать себя истинно национальны поэтом, только изображая... жизнь образованных сословий” (ib., 520).

281

b) Поэт, как выше, может не выдавать своего образа за закон, но образ, помимо его воли, в силу уровня понимания, из символа становится образцом и подчиняет себе волю понимающих:

“Марлинский теперь устарел, никто его не читает, и даже над именем его глумятся; но в 30-х годах он гремел, как никто, и Пушкин, по понятию тогдашней молодежи, не мог идти в сравнение с ним. Он не только пользовался славой первого русского писателя; он даже — что гораздо труднее и реже встречается — до некоторой степени наложил свою печать на современное ему поколение. Герои à 1а Марлинский попадались везде, особенно в провинции и особенно между армейцами и артиллеристами. Они разговаривали, переписывались его языком; в обществе держались сумрачно, сдержанно, “с бурей в душе и пламенем в крови”, как лейтенант Белозор в “Фрегате Надежде”; женские сердца “пожирались” ими. Про них сложилось тогда прозвище “фатальный”. Тип этот, как известно, сохранялся долго, до времен Печорина. Чего, чего не было в этом типе? И байронизм, и романтизм; воспоминания о французской революции, о декабристах — И обожание Наполеона; вера в судьбу, в звезду, в силу характера, поза и фраза — и тоска пустоты; тревожные волнения мелкого самолюбия и действительная сила и отвага; благородные стремленья — и плохое воспитание, невежество; аристократические замашки — и щеголянье игрушками” (Тургенев. “Стук, стук, стук”) a.

a Влияние поэтического образа, применение к себе — J. Jaque Rousseau “Confessions”; Толстой “Юность” (87, 1, 392 и след.). Влияние романов — “Евгений Онегин” (II, 29; III, 9 и

след.; “Ловласов обветшала слава”. — ib., IV, 7). Rousseau: (читая Плутарха) Je me croyais Grec ou Romain Je devenais Ie personnage, dont je lisais la vie: le reécit de trait de Constance et d'intépidite', qui m'avaient, frappé, me rendait les yeux étincelans et la voix forte. Un jour que je

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Мышление поэтическое и мифическое

Язык объективирует мысль. Чтобы дойти до мысли о нашем я как о нашей душевной деятельности, как о чем-то немыслимом вне этой деятельности, нужен был длинный окольный путь. Он шел через наблюдение тени, отражения человеческого образа в воде, сновидений и болезненных состояний, когда “человек выходит из себя” к созданию понятия о душе как двойнике и спутнике человека, существующем вне нашего я, о душе как человеке, находящемся в нас, о душе как более тонкой сущности, лишенной телесных свойств (см. ниже мифическое мышление и умозаключения в области метафоры и метонимии)20.

Этот путь заключает в себе, как частность, изменение взглядов на отдельную мысль, как одно из проявлений нашего я. Чтобы дойти до убеждения, что доля мысли, связанная со словом — лично- и народносубъективна, что она есть средство к созданию другой, следующей мысли и потому отделима от этой последней, что познание может быть представлено, как бесконечное снимание покровов истины, нужно было прежде всего поколебать эту мысль перед собою и сознать, что она существует. Слово дает

282

не только это сознание, но и другое, что мысль, как и сопровождающие ее звуки, существует не только в говорящем, но и в понимающем.

Если и нам нужны усилия для того, чтобы представить себе, что слово есть известная форма мысли, как бы застекленная рамка, определяющая круг наблюдений и известным образом окрашивающая наблюдаемое, если эти усилия могут быть вызваны лишь богатством опыта, наблюдением изменчивости миросозерцании по времени и месту, изучением чужих языков, то при меньшем запасе мысли и меньшей способности к отвлечению ничто подобное невозможно. Напротив, было необходимым перенесение свойства средства познания в само познаваемое, бессознательное заключение от очков к свойствам того, что сквозь них видно.

Слово было средством создания общих понятий; оно представлялось неизменным центром изменчивых стихий. Отсюда чрезвычайно распространенное, быть может, общечеловеческое заключение, что настоящее, понимаемое другим, объективно существующее слово есть сущность вещи; что оно относится к вещи так, как двойник и спутник к нашему я. Противнем этого верования служит другое не менее распространенное, встречающееся у древних греков, римлян, в средние века в Европе, у славян и у дикарей нового света (Спенсер. “Основания социологии”. — 83, 263), что к изображению человека переходит часть его жизни, что между первым и вторым есть причинная зависимость, так что власть над первым, вред, причиняемый ему, отзывается на втором. Верование это доходит вплоть до нашего времени (см. ниже мифы и верования: 1) имя важнее вещи — луччий журавель в небі, ніж синиця в руках; 2) обычай скрывать имя от злых людей; 3) давать ребенку имя, охраняющее его; 4) обычай у женщин не произносить имя мужчины и 5) разные заговоры, основанные на вере в силу слова)21. При помощи слова создаются абстракции, необходимые для дальнейших успехов мысли, но вместе с, тем служащие источником заблуждений.

“Не один исследователь, чувствующий себя на высоте XIX века, относится с высокомерной улыбкой к средневековым номиналистам и

racontais a table 1'aventure de Scevola on fut effraye de me voir avancer et soutenir la main sur un rechaud pour representer son action (“Les Confessions”, livre 1. — 125).

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Мышление поэтическое и мифическое

реалистам и не может понять, как люди могли дойти до признания отвлечений человеческого ума за реально существующие вещи. Но бессознательные реалисты далеко еще не вымерли даже между естествоиспытателями, а тем более между исследователями культуры” (Paul. — 120, 13). Таким образом, и в наше время отвлечения, как религия, искусство, наука, рассматриваются нередко как субстанции, не расчлененные и не сведенные на личные психические явления и их продукты. Конечно, практические последствия таких взглядов с течением времени меняются. Некогда жгли и истязали для пользы религии, в угоду богу, не думая, что жестокое божество, требовавшее крови, было лишь их собственное (говоря мифологично) жестокое сердце. Теперь с разномыслящими поступают несколько иначе. Ученые еще нередко признают то или другое оскорблением науки или мягче — ненаучным, вместо того чтобы признать лишь несогласным с их мнениемb.

283

«Великое преобразование зоологии в последнее время в значительной степени состоит в признании того, что реальное бытие имеет только особи; что роды, виды, классы суть лишь обобщения и разделения, произведенные человеческим умом и подлежащие произвольным изменениям; что родовые и индивидуальные различия только по степени, а не по существу» (Paul. — 120, 231). Подобное воззрение должно лежать и в основе изучения языка, чему положил начало Вильгельм Гумбольдт. «Язык есть деятельность» (т. е. отдельной личности). Наиболее реальное бытие имеет язык личный. Языки племени, народа суть отвлечения и подобно всяким отвлечениям подлежат произволу.

Впрочем, нельзя не признать разницы между дожившими до наших дней в науке отвлечениями, как названия душевных способностей: разум, воля, чувство, — и обособлениями вполне мифологическими.

Некоторые ученые в стремлении к более точному определению влияния языка на образование мифа доходят до того, что видят это влияние только в мифах этимологических. Но миф сроден с научным мышлением в том, что и он есть акт сознательной мысли, акт познания, объяснения x посредством совокупности прежде данных признаков, объединенных и доведенных до сознания словом или образом A.

Мифическое и немифическое мышление априорны в том смысле, что предполагают прежде познанное (нами самими или предшествующими поколениями), сохраненное для настоящего мгновения посредством слова и изображения. Самое изображение становится объясняющим лишь при помощи слова. Слово существует на ступени развития низшей, чем та, на которую указывают простейшие доходящие до нас мифы.

Каждый раз, когда новое явление вызывает на объяснение преждепознанным, из этого прежнего запаса является в сознании подходящее слово. Оно намечает русло для течения мысли.

Разница между мифическим и немифическим мышлением состоит в том, что чем немифичнее мышление, тем явственнее сознается, что прежнее содержание нашей мысли есть только субъективное средство познания; чем мифичнее мышление, тем более оно представляется источником познания. В этом последнем смысле мышление, чем первообразнее, тем более априорно.

b Wie einer ist, so ist sein Gott; Darum ward Gott so oft zum Spott. — Göthe (103, 4, 60).

Потебня А. А. Теоретическая поэтика. Из записок по теории словесности. Мышление поэтическое и мифическое

В слове различаем значение и представление. Поэтому влияние слова на образование мифа двояко.

Перенесение значения слова в объясняемое сходно с тем случаем, когда видимый образ становится мифом. Например:

«Я помню, — говорит Тейлор, — что ребенком я думал, что увижу в телескоп на небе созвездия красными, желтыми, зелеными, какими мне их только что показали на небесном глобусе» (85, 1, 282). Ребенок ожидал увидеть на небе то, что он видел на глобусе. Но на глобусе могли быть изображены одни созвездия и не изображены другие, и изображения могли быть окрашены тем или другим цветом. Этим определялось содержание мифа.

Таким же образом, заключая от слов к небесным типам или первооб-

284

разам вещей в духе Платона, очевидно, можно было перенести на небо только те обобщения, которые были даны в языке. А так как содержание языка народно- и лично-субъективно, то в такой же мере субъективны и мифы такого рода.

Нам может казаться, что такие мифы независимы от влияния языка лишь до тех пор, пока наше наблюдение не выходит за пределы одного языка или остается в кругу языков, близких по содержанию. Более обширное сравнение и более внимательное отношение к содержанию мифов должно показать, что под влиянием известного языка известные мифы вовсе не могли бы образоваться, и что входящие в них признаки различными языками группируются различно. Таким образом, достаточно внимательного сравнения оригинала поэтического произведения с переводом, чтобы убедиться, что общее тому и другому есть отвлечение неравное содержанию ни подлинника, ни перевода.

М. Д. Деларю. носивший очки, говорил сыну ребенку (Д. М. Деларю) о всевидящем боге. Ребенок заметил: «Какие ж должны быть у бога очки!» Такой миф мог быть создан всяким ребенком, в языке коего было слово отец и слово очки. Казалось бы. Что черты национальности и класса в этом мифе не выражены. Однако условием легкости, с какою понятие, связанное с отец, перенесено на бога, могло быть здесь то, что и в просторечии этих людей для pater было слово отец (а не батюшка), и в молитве сказано «отче наш». Для малоросса-ребенка встретилось бы некоторое затруднение в том, что отец для него батько, тато, а бог — нет.

Очевидно, что в такого рода мифах нет никакого забвения первоначального значения слов, нет никакой «болезни языка».

Другого рода мифы создаются под влиянием внешней и внутренней формы слов, звуков и представления.

А) Вторичные календарные мифы и обряды.

Требует объяснения свойство дня, его значение для полевых и др. работ, его влияние. Объясняющие запасы мысли это — наблюдение и опыт земледельца, пастуха, хозяйки и т. д. При этом — мифическое воззрение на слово как на правду и сущность. День может носить название, только соответствующее его значению, и если он называется так-то, то это недаром. Иностранное происхождение и случайность календарных названий не признается. Звуки этих непонятных названий напоминают слова родного языка, наиболее связанные с господствующим содержанием мысли, и таким образом служат посредниками (tertium comparationis) между объясняющим и объясняемым. Будь звуки календарных названий другие, то и слова и образы, вызываемые ими, хотя и принадлежали бы к тому же кругу мыслей