Последняя вершина (к истории создания „братьев карамазовых”)

Глава 1. Истоки

16 марта 1878 года Достоевский писал В. В. Михайлову: «Я замыслил и скоро начну большой роман, в котором, между другими, будут много участвовать дети и именно малолетние, с 7 до 15 лет примерно. Детей будет выведено много <...> Наблюдения такого человека, как вы, для меня <...> будут драгоценны <...> Напишите мне об детях то, что сами знаете <...> (Случаи, привычки, ответы, слова и словечки, черты, семейственность, вера, злодейство и невинность; природа и учитель, латинский язык и проч. и проч.—одним словом, что сами знаете)».¹

По-видимому, мы имеем здесь дело с моментом «первоначального накопления» материалов — еще задолго до их оформления: роман только что задуман, но еще не начат; составлен, быть может, лишь план, очень широкий, почти схема, внутри которой еще мыслимы самые неожиданные перегруппировки составных ее элементов.

¹Письма, т. IV, стр. 7. Курсив Достоевского.

231

Опубликованные в свое время восемь планов к «Идиоту», на составление которых было потрачено больше трех месяцев,¹ наброски к поэме «Житие великого грешника»² и к «Бесам»³ могут дать представление об этом моменте. Правда, «случаи, привычки, вера, злодейство и невинность» детей — весь этот материал, если судить по окончательному тексту, нужен был художнику отнюдь не для первых книг романа, — дети появляются впервые лишь в четвертой книге, в главе «Связался с мальчиками», и особенно большую роль играют в книге десятой, им целиком посвященной, под заглавием «Мальчики». Но ведь тема приведенного письма определяется не только автором, но и корреспондентом; от педагога Михайлова Достоевский мог ожидать наблюдений, касающихся только детей. Зная, что наблюдения эти понадобятся если не сейчас, так позже, их он и просит у него. Во всяком случае слова: «замыслил и скоро начну... роман» — ясно свидетельствуют о стадии еще подготовительной, о моменте «праисторическом».

Был бы этот момент у Достоевского, как и у других писателей, сравнительно коротким или непосредственно предшествующим связной, более или менее стилистически организованной редакции, не отличались бы его записи такой сложностью, такой хронологической запутанностью, когда на одной и той же странице мы находим сюжетные мотивы, отдельные детали, характерные словечки и выражения, совершенно не соответствующие ходу развития действия в окончательном тексте романа, — вопрос этот о начальном, исходном пункте романа решался бы гораздо легче. Трудность именно заключается в этой чрезвычайной пестроте и разнохарактерности записей, так что исследователь подчас совершенно лишен обычных способов ориентировки. Разными чернилами и почерками писанные в самых разнообразных направлениях, вдоль и поперек страницы, снизу вверх, на полях, нередко на каком-нибудь клочке бу-

¹См.: П. Н. Сакулин. Работа Достоевкого над «Идиотом». Из архива Ф. М. Достоевского. Идиот. М., ГИХЛ, 1931, стр. 209— 252

²«Записные тетради Достоевского». М.—Л., «Academia», 135, стр. 96-107.

³«Ф. М. Достоевский. Материалы и исследования». Под ред. А. С. Долинина. Л., изд-во Академии наук СССР, 1935, стр. 405—428.

232

маги, на конверте от какого-то полуденного письма, на свободном месте письма, почему-либо не отправленного, вдоль и поперек обрывков каких-то текстов, порой совершенно других произведений — разбросаны они, эти короткие записи, сюжетной, временной последовательностью вовсе не связанные.

«Momento (о романе)» — так озаглавлена одна страница записей к «Братьям Карамазовым», относящаяся приблизительно к тому же времени, что и письмо Михайлову, и в основном касающаяся той же темы — о детях.

«— Узнать, можно ли пролежать между рельсами под вагоном, когда он пройдет во весь карьер.

— Справиться, жена осужденного в каторгу тотчас ли может выйти замуж за другого.

— Имеет ли право Идиот держать такую ораву приемных детей, иметь школу и проч.

— Справиться о детской работе на фабриках.

— О гимназиях, быть в гимназии.

— Справиться о том: может ли юноша, дворянин и помещик, на много лет заключиться в монастырь (хоть у дяди) послушником? (NB. По поводу провонявшего Филарета).

— В детском приюте < ..>

— У Михаила Николаевича (Воспитат. Дом).

— О Песталоцци, о Фребеле. Статью Льва Толстого о школьном современном обучении в От. Зап. (75 или 74) <...>

— Участвовать в Фребелевской прогулке. См. «Новое время», среда, 12 апреля, № 762».¹

По номеру «Нового времени» мы датируем эту страницу записей, относя ее к апрелю 1878 года. Но в чем может нам здесь помочь содержание этой записи? Мы имеем, с одной стороны, как будто бы ясное доказательство, что у художника к этому времени был уже разработан чуть ли не весь сюжетный план романа, вплоть до таких деталей, как: «пролежать между рельсами»— поступок Коли Красоткина в книге о «Мальчиках», напечатанной ровно через два года после этой записи (в апрельском номере «Русского вестника» за 1880 год).

¹«Достоевский. Материалы и исследования», стр. 81—82. Курсив Достоевского.

233

Или: «Справиться, жена осужденного в каторгу» — очевидно, осужденного Мити, — это уже финал романа. И дальше: «Справиться о детской работе на фабриках», — о положении фабричных детей, об изнуряющем их труде и жестоком обращении с ними говорится, правда, лишь вскользь, в книге шестой — «Русский инок», появившейся в августе 1879 года.

С другой стороны, дети приютов, воспитательных домов, наблюдения над которыми Достоевским фиксировались особенно тщательно с первых же выпусков «Дневника писателя», в окончательном тексте совершенно отсутствуют, хотя тут же и указана сюжетная ситуация для их появления—в записи: «Имеет ли право Идиот держать такую ораву приемных детей...» В черновиках Идиоту (Алеше Карамазову) была, по-видимому, предназначена в будущем роль воспитателя или заведующего детским приютом, что и соответствует вполне облику этого «раннего человеколюбца», посланного старцем Зосимой в грешный мир на трудную работу, на перевоспитание человека. Анна Григорьевна рассказывает в своих «Воспоминаниях», что Достоевский считал «Братьев Карамазовых» далеко не законченными, продолжал работать над ними, составлял уже планы к новой серии книг под тем же заглавием. Алеша должен был играть в них главную роль, пройти все стадии жизни, очутиться в лагере революционеров-террористов. «Орава приемных детей» под его ведением — не эпизод ли это оттуда, из этих ненаписанных книг? Тогда пришлось бы допустить, что художником, уже в это время, более или менее ясно различались дали за пределами осуществленного романа.

Но что особенно характерно — это запись-справка: может ли Алеша «заключиться в монастырь (хоть у дяди) послушником». И тут же: «по поводу провонявшего Филарета». Алеша-послушник в скиту у старца Зосимы — это самая начальная ситуация в романе. Не определился еще, таким образом, в эту сравнительно позднюю пору, к середине апреля 1878 года, основной сюжетный узел романа. И в то же время упоминается «провонявший Филарет», то, что легло в основу первой главы книги седьмой «Тлетворный дух», напечатанной в сентябрьском номере «Русского вестника» за 1879 год. Так исключается пока всякая возможность установить

234

какие бы то ни было грани между различными стадиями работы художника над романом, несмотря на всю категоричность заявления его в письме к Михайлову, что в марте 1878 года роман только задуман, но еще не начат, несмотря также и на эти первые из дошедших до нас записей к «Братьям Карамазовым». Между тем, как будет показано ниже, это один из кардинальнейших вопросов при изучении творческой истории «Братьев Карамазовых», ключ к правильному пониманию не только художественных приемов этого последнего, завершающего, художественно наиболее законченного произведения Достоевского, но и основной его идеологической позиции, что особенно важно, поскольку идеологический момент всегда ведь является у Достоевского главной организующей силой.

Но вот перед нами другие факты, гораздо шире раздвигающие хронологические рамки для исходного пункта романа; они относят его к 1877 году, быть может даже к первой его половине. И есть некоторые основания, как увидим ниже, отодвинуть этот момент назад еще дальше, к 1876 году. Здесь необходимо прежде всего точно установить, что разумеет Достоевский под словами: «начну писать роман», после того как уже «замыслил». Замысел он всегда прояснял с пером в руках и на это «прояснение» — на рождавшиеся без конца планы, которые сейчас же заносились на бумагу, на наброски характеров, отдельных деталей, словечек и выражений, на бесчисленные комбинации сюжетных положений — тратилось, как уже было указано, огромное количество сил и времени, иногда полгода, год и даже больше. Составление хорошего плана, утверждал Достоевский неоднократно в своих письмах, это главное, это половина работы.¹ И, лишь будучи доволен планом, он садился писать роман, начинал его. Факты, на которые мы сейчас будем ссылаться, свидетельствуют о том, что в первую четверть 1878 года завершается этот, назовем его условно «плановый», период, начавшийся гораздо раньше, и предвидится скорая возможность засесть за писание, приступить к первой уже — организуя ее в виде сплошного текста — редакции.

В начале ноября 1878 года готова в окончательном

¹См.: Письма, т. III, стр. 114, 131, 135.

235

виде, так что могла быть передана в «Русский вестник», большая часть романа, по всей вероятности первые две книги, занимающие около семи печатных листов. Об этом мы узнаем из письма к жене от 8 ноября, в котором Достоевский сообщает о своем первом свидании с Катковым: «Говорил об романе. Он оставил рукопись, и на мое сожаление, что многое (поправки) неразборчиво, отвечал, что он твой почерк умеет превосходно разбирать и что это самый лучший почерк. Затем сказал, что он все это прочтет. «Ведь вы, наверно, у нас дней пяток али недельку пробудете».¹ На следующий день Достоевский снова пишет о том же: был у соредактора Каткова, Любимова, и «говорили о романе. Катков непременно хотел сам читать, и как Любимов (еще 7-го числа вечером) ни упрашивал его дать ему прочесть, но Катков не согласился и оставил у себя, ему же сообщил и план романа и все, что я слегка во время свидания передал ему о романе. (Значит интересуется очень.) Любимов обещал мне, по просьбе моей, ускорить чтение».² И наконец, в письме к жене от 10 ноября: Катков рукописи не прочитал, «но, перелистовав всю», передал ее Любимову. Любимов же «прочел первую треть и нашел все очень оригинальным.

Семь вполне законченных для печати печатных листов текста. Если принять во внимание замедленность темпа работы последних лет (полтора-два печатных листа в месяц), — на это должно было уйти минимум около трех-четырех месяцев. В письме к Юрьеву от 11 июля Достоевский так пишет: «Насчет моего романа, вот Вам вся полная истина <...> Роман я начал и пишу, но он далеко не докончен, он только что начат. И всегда у меня так было: я начинаю длинный роман (NB. Форма моих романов 40—45 листов) с середины лета и довожу его почти до половины к новому году».⁴ К новому году было доведено едва до трети, но начало указано более или менее точно.

Начато писание, по всей вероятности, в апреле, но работа шла почему-то вяло; недаром на этот месяц приходится большинство не деловых, но требовавших боль-

¹Письма, т. IV, стр. 39. Курсив Достоевского.

²Там же, стр. 41.

³Там же, стр. 43. Курсив Достоевского.

⁴Там же, стр. 30— 31.

236

шого напряжения ответственных писем к целому ряду лиц, в том числе и письмо «Студентам», которое отняло у него особенно много времени.¹ Такие письма Достоевский всегда писал только во время длительных перерывов, когда кончал какую-нибудь часть книги и брал себе отдых на десять-пятнадцать дней или когда произведение еще, не было продано и не тревожила жесткость установленных сроков. Что же касается мая, то в мае умер его сын Алеша, он очень тосковал и не мог работать; затем много времени ушло на приготовление к переезду в Старую Руссу, на поездку в Москву и в Оптину пустынь. В Оптиной пустыни, исконной обители старчества, и собран был последний материал, который был необходим для первых же глав романа, поскольку в них действие сосредоточено вокруг старца Зосимы, в скиту, куда съезжаются почти все главные персонажи.

Мы относим действительное начало романа, период замысла и планов, к 1877 году. За семьдесят седьмой год во всяком случае свидетельствует точно сам автор — свидетельствует дважды: в письме к Аксакову от 28 августа 1880 года и в письме к Любимову от 8 ноября того же года. Близится конец романа, дописываются последние главы, и раздумьем, сосредоточенной грустью «косых, вечерних, закатных лучей» обвеяны прощальные строки автора: «Кончаю Карамазовых <...> подвожу итог произведению, которым я <...> дорожу, ибо много в нем легло меня и моего <...> Подводится итог тому, что 3 года обдумывалось, составлялось, записывалось».² Это из письма к Аксакову. А Любимову он пишет 8 ноября, отсылая в «Русский вестник» последние страницы, эпилог из трех небольших главок: «Ну, вот и кончен роман! Работал его три года, печатал два — знаменательная для меня минута».³

Три года работы, сосредоточенной целиком и исключительно на романе. Письмо к Аксакову ведет нас к сентябрю 1877 года. Тогда становится понятным твердое решение уже в этом месяце «прекратить «Дневник писателя» на год или на два». Читателю об этом сообщается в октябрьском номере; причина — обычная в та-

¹Письма, т. IV, стр. 16—19.

²Там же, стр. 198,

³Там же, стр. 212.

237

ких случаях, официальная; «недостаток здоровья» (XII, 265). Но в номере прощальном, последнем, декабрьском, Достоевский говорит уже откровенно: «Дневник» прерывается для того, чтобы заняться «одной художнической работой, сложившейся у меня в эти два года издания «Дневника» неприметно и невольно» (XII, 363).

«Неприметно и невольно» — в этих словах заключается особенно ценное указание на творческий процесс художника, на праисторию создания «Карамазовых». Бродили в сфере сознания эмбрионы образов, отдельные, разрозненные черты, не организованные в единое целое разные ситуации, восходящие к фактам окружающей действительности. Это еще не элементы сюжета, но они могут стать такими. Они возникали до сих пор всегда подчиненные высказываемым идеям. Идеями, мыслями иного, не художественного, порядка вызванные на поверхность, они сейчас же обратно тонули в сферу идей. Но художническая работа все же продолжалась, крепла, «неприметно и невольно», в эти два года издания «Дневника писателя» — и именно в связи с «Дневником». Утверждалась все больше и больше и властительно сказывалась потребность выражения языком художественным основных жизненных и идеологических впечатлений, накопившихся в течение двух лет: в горячих ли спорах с противником или в успокоенных беседах с читателем-единомышленником — по вопросам наиболее важным и наиболее жгучим «в наше любопытное и столь характерное время». Факты повседневные: дело Кронеберга, истязавшего свою семилетнюю девочку и оправданного судом, потому что он «хотя и плохой педагог, плохой воспитатель, но все же отец»; самоубийство акушерки Писаревой, глубоко заскучавшей, не нашедшей для себя смысла жизни; самоубийство дочери Герцена; смерть Жорж Занд; смерть Некрасова; дело Корниловой, выбросившей из окна пятого этажа свою пятилетнюю падчерицу; самоубийство Гартунга; выход в свет «Анны Карениной» Толстого, «Нови» Тургенева, «Последних песен» Некрасова и т. д. и т. д., — во всех этих — как будто не связанных между собою — фактах вскрывается их сокровенный идеологический смысл; светом единого миросозерцания, хоть и незаконченного, все время становящегося, но в контурах своих все же цельного, освещаются эти факты и события.

238

От факта к идее: идея не отвлеченная, не головная, а в факте реализованная, идея, одетая в плоть и кровь, — это тот же, в сущности, художественный метод, большим писателем всегда осознаваемый как единство формы и содержания.

«Проследите иной, даже вовсе и не такой яркий на первой взгляд факт действительной жизни, — и если только вы в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: на чей глаз и кто в силах? Ведь не только, чтоб создавать и писать художественные произведения, но и чтоб только приметить факт, нужно тоже в своем роде художника» (XI, 423. Курсив Достоевского.) Это сказано Достоевским в одном месте «Дневника», мимоходом, как бы вскользь, точно нехотя раскрыл он свою давнишнюю мысль о взаимоотношении искусства и действительности. Художник — тот, кто «в силах и имеет глаз», умеет видеть и находить в факте действительной жизни такую глубину, какой нет даже и у Шекспира. Иными словами, Шекспир, Толстой, Гете, Достоевский, Бальзак, Гюго — они-то и есть эти люди, имеющие глаз и силу наблюдения. Так становится постижимой и оправданной эта легкость перехода в «Дневнике писателя» к художественным очеркам, в которых та же идея, проникающая данный единичный факт действительной жизни, получает уже более широкий охват: факт превращается в символ. «Мальчик у Христа на елке», «Мужик Марей», «Фельдъегерская тройка», «Кроткая», «Столетняя», «Бобок», «Сон смешного человека» — это все те же основные идеологические линии: его размышлений о детях, о русском народе и его историческом значении, о смысле жизни, о будущем человечестве, о самом основном вопросе, одинаково волнующем Европу и Россию, — о вопросе социальном.

Слиты в «Дневнике писателя» оба метода работы человеческой мысли, — научный и художественный; грани между ними настолько стёрты, что переход от одного к другому совершенно незаметен. Это идет накопление цельного синтезированного опыта, стремящегося к своей привычной форме — к форме «идеологического романа». Праистория «Братьев Карамазовых», утверждаем мы, начинается гораздо раньше. Не только во второй половине 1877 года, когда художнику уже предстали, во всей

239

сложности и неразрывной целостности, образы, люди и идеи, столь напряженно и столь остро борющиеся между собою в «Братьях Карамазовых», но и прежде, еще в средине 1876 года и даже в начале этого года, мы находим в «Дневнике», или в связи с «Дневником», куски, почти целиком туда, в роман, перенесенные, или во всяком случае эмбрионы целого ряда сюжетных положений того или другого действующего лица.

«Я и прежде всегда смотрел на детей, но теперь присматриваюсь особенно. Я давно уже поставил себе идеалом написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении. Поэма готова и создалась прежде всего, как и всегда должно быть, у романиста» (XI, 147). Это заявлено в первом же выпуске «Дневника» за 1876 год, и тут же вслед идут наблюдения над детьми, собравшимися на елку, в таком обобщении: «Более даровитые и обособленные из детей всегда сдержаннее, или если уж веселы, то с непременной повадкой вести за собою других и командовать» (XI, 149). «Дети обособленные и командующие», — им-то и отдана в «Братьях Карамазовых» целая книга, десятая, под заглавием «Мальчики». Веселый и командующий — Коля Красоткин; обособленные и сдержанные — Смуров и Илюшечка; и все другие, их человек двадцать, — «очень милы и развязны»; в эпилоге они снова собираются гурьбой «на похоронах Илюшечки», и Алеша держит перед ними «речь у камня».

И дальше в «Дневнике» снова дети, уже лишенные елки, дети фабричных, с молодых лет сбываемые на фабрику пьяными отцами. «Уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками», а «фабрика довершает воспитание, изнуряя их непосильным трудом». Об этих детях старец Зосима говорит в своем поучении с особенной грустью и жалостью и с особенной настойчивостью призывает к спасению их. Или рассуждения о нерадивом духовенстве, «вечно ноющем о прибавке жалования», целиком вошедшие в то же поучение старца Зосимы. Ребенок, забившийся в угол, ударяющий себя кулачонками в грудь, надрывно плачущий, ломая ручки и не понимая, за что его мучают... Муки, причиненные детям турками во время Сербского восстания. Подробности из жизни девочки Кронеберга: как ее запирали на ночь в уборную, истязали ее за то, что

240

украла чернослив, и т. д. (XI, 205-214). Это все попадает, местами почти дословно, в книгу об Иване «Pro и Contra». Речь защитника Мити, Фетюковича, воспроизводит в целом ряде мест приемы защитительной речи созвучного ему Спасовича по тому же делу Кронеберга (XI, 199—215). Таких фактов «самозаимствования», художественного оформления в «Карамазовых» целого ряда положений, мыслей и идей из «Дневника» можно привести несколько десятков.

Но особенно показательно — это «Легенда о Великом инквизиторе», которую сам Достоевский называет «кульминационной точкой»¹ романа и которая в самом деле является его главным, стержневым, опорным символом, стягивающим к себе все нити как идеологические, так и сюжетные. Центральная тема «Легенды», ее основные мотивы явственно звучат уже в первом выпуске «Дневника» за 1876 год. В главке о спиритизме выражен полностью этот символ будущего социального устройства, основанного на «великих научных достижениях»: «камни, обращенные в хлебы» ценой человеческой свободы, и условия, при которых возможно это будущее царство, — только тогда оно будет долговечным, если заранее обеспечить его от «бунта человеческого» (XI, 176). Мысль эта уже здесь дана как главное дьяволово искушение Христа в пустыне. В майском выпуске «Дневника», в связи с самоубийством акушерки Писаревой, на конкретном факте, на психологическом анализе тоскующей души современной женщины, символ этот будущего хрустального царства вновь повторяется, правда сжатый до пределов аллегории: вспоминаются лишь вскользь «камни, обращенные в хлебы» (XI, 303). Но когда один из читателей задает Достоевскому недоумевающий вопрос: что значит это евангельское изречение, в «Дневнике» встречающееся уже несколько раз, то писатель дает ему такой пространный ответ, что воистину ответ этот является как бы первой, уже развернутой редакцией одной из частей «Легенды»:

«В искушении диявола слились три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, т. е. мудренее, этих идей нет, и их все еще не могут решить.

«Камни в хлебы» — значит теперешний социальный

¹Письма, т. IV, стр. 53.

241

вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было. «Чем идти-то к разоренным нищим, похожим от голодухи и притеснений скорее на зверей, чем на людей, — идти и начать проповедывать голодным воздержание от грехов, смирение, целомудрие—не лучше ли накормить их сначала? Это будет гуманнее. И до Тебя приходили проповедывать, но ведь ты Сын Божий, тебя ожидал весь мир с нетерпением; поступи же как высший над всеми умом и справедливостью, дай им всем пишу, обеспечь их, дай им такое устройство социальное, чтоб хлеб и порядок у них был всегда. — и тогда уже спрашивай с них греха. Тогда если согрешат, то будут неблагодарными, а теперь — с голодухи грешат. Грешно с них и спрашивать.

Ты Сын Божий — стало быть, ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлебы.

Повели же и впредь, чтоб земля рождала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и из невозможной борьбы за существование».

Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться».'

Раскрыт в этом письме полностью смысл только первой идеи из трех колоссальных мировых идей, заключающихся в искушении дьявола, — только идеи о хлебе, с которой неразрывно связаны и другие две идеи — о чуде и власти. Стал бы Достоевский говорить здесь о последних двух идеях — он дал бы им такую же четкую, острую формулировку, как и первой. И что особенно характерно — это распределение ролей между дьяволом, «умным духом», и Христом: вся сила логики и убеждения отдана умному духу («безбожному социализму»), а не Христу; в плоскости реальной убедителен «дьявол».

Так, в плане идеологическом, роман построен и в окончательной редакции. Об этом речь подробно в последней главе этой работы.

¹Письма, т. III, стр. 211—213. (Письмо В. А. Алексееву от 7 июня 1876 г. Курсив Достоевского)

242