8. Изучать отражение истории текста произведения в других памятниках

Принцип комплексности ведет нас и дальше. Следует изучать не только списки данного произведения и списки других произведений, переписывавшихся одним и тем же писцом, а также целых книгописных мастерских, скрипториев, но необходимо исследовать отражение данного произведения в других произведениях. Здесь текстология соприкасается самым тесным образом со сравнительным изучением литератур. Задача эта также очень важна для изучения древней русской литературы, где тексты отдельных произведений постоянно перекрещиваются. Приведу пример. «Повесть о разорении Рязани Батыем», по-видимому, относится к XIV в., а древнейшии ее список — к XVI в. Восстановлению истории текста этого произведения за целые два века помогает изучение отражения этого произведения в других произведениях — в летописях, в «Слове о Дмитрии Ивановиче», в «Сказании о Мамаевом побоище», в «Сказании о взятии Царьграда» и т. п. Изучение отражения «Повести о разорении Рязани Батыем» во всех этих произведениях позволяет определить древнейшие чтения и древнейшие слои текста, а с другой стороны, с несомненностью доказывают, что текст плача князя Ингоря Ингоревича по убитым рязанцам есть позднейшая вставка, это переделка плача вдовы Дмитрия Донского Евдокии из «Слова о житии и преставлении царя русского Дмитрия Ивановича». Вставка эта позволяет решить и сложный вопрос о том, какая из двух основных редакциии «Повести о разорении Рязани Батыем» древнее.

9. Изучать работу переписчиков и деятельность отдельных скрипториев

Принцип комплексности выводит текстолога за рамки изучения одного только данного произведения Он означает, что изучение истории текста произведения должно вестись не только в пределах текста этого произведения и не только в пределах всего сборника (кодекса) как единого целого. Переписчик очень часто переписывал ряд произведений. Естественно, что он делал общие изменения во всех переписываемых им произведениях. У переписчика могло быть одинаковое ко всем текстам переписываемых им сочинений отношение. Следовательно, чтобы понять изменения текста интересующего нас памятника, необходимо изучать и изменения, вносимые тем же переписчиком в другие произведения. Кроме того, на происхождение исследуемого текста может указать происхождение соседнего переписанного тем же переписчиком текста Отсюда возникает необходимость изучения скрипториев, индивидуальности писца и пр.

10. Реконструкции текста не могут подменять собой реально дошедших текстов

Между критическим изданием текста и его реконструкцией есть принципиальное и очень резкое различие.

Реконструкция может быть только реконструкцией конкретного памятника или конкретного же вида памятника, не дошедшего до нас. Реконструируется несохранившийся авторский текст, несохранившийся архетип наличных списков или только архетип какой-то части этих списков (редакции, вида, извода и т. д.).

В критическом же издании предлагается реально дошедший текст В этом тексте могут быть отдельные исправления, но их отнюдь нельзя отождествлять с реконструкцией, ибо сама реконструкция ни в коем случае не есть простое исправление текста.

В критическом издании мы исправляем механические описки, часто не зная, кому они принадлежат: может быть, это ошибки последнего переписчика, может быть — его предшественников, может быть, составителя одной из редакций памятника, а может быть, и самого автора. По существу текст остается текстом списка, но только удобочитаемым, удобопонимаемым и удобоцитируемым.

Перед реконструкцией же стоят совсем иные цели. Реконструктор не «исправляет» текст (исходный для реконструкции текст может быть вполне исправным или неисправным — это неважно), а на основании точного изучения истории сохранившихся текстов стремится восстановить состав памятника какого-то определенного этапа его истории, восстановить его текст по содержанию, его языковые формы и т. д.

Реконструктору приходится делать не отдельные, разрозненные исправления (так поступали только в первой половине XIX в. и ранее), а целостное восстановление, сплошь и рядом заменяя по различным соображениям понятный и ясный текст более сложным, менее доступным, внося изменения в конструкцию памятника, в его состав, содержание, идейную сторону, изменяя иногда языковые формы и т. д. Реконструируя памятник, приходится большей частью не «снимать» «напластования», «наслоения» и исправлять описки, а восстанавливать древний текст какого-то одного и притом вполне определенного этапа в жизни памятника.

Текст критического издания памятника — это реальность. Текст реконструкции, как бы она тщательно ни была выполнена и какую бы уверенность в своей правильности она ни внушала ее составителю, — всегда гипотеза, точность которой может быть доказана только одним путем: находкой нового подлинного списка с этим самым реконструированным текстом. Но в этом, последнем случае необходимость реконструкции исчезает, и она должна быть заменена изданием найденного списка.

Само собой разумеется, что никакие «частичные» (неполные) реконструкции, «приближенные» к авторскому тексту, «сводные тексты» не могут быть приняты.

Реконструкция должна быть реконструкцией, т. е. гипотетическим восстановлением строго определенных и конкретных этапов в развитии текста. При всей гипотетичности таких реконструкций они по крайней мере пытаются представить если не реально дошедший до нас текст, то тот текст, который мог реально существовать. Если же пытаться создавать текст сводный — на основании различных чтений разновременных текстов и при этом лишь «приближающий» нас к авторскому тексту в отдельных своих частях, а в других остающийся поздним, то это значит создавать компилятивный текст, который a priori никогда не существовал и не мог существовать, текст, смешивающий различные этапы в жизни памятника. Это значит, иными словами, придерживаться антиисторических принципов издания текста. Сумма подлинных частей еще не составляет подлинного целого. Поэтому всякого рода компиляции из подлинных элементов, внесение более ранних элементов в более поздние тексты, соединение различных чтений из различных списков, разрушение цельности текста путем частичных восстановлений и улучшений текста отнюдь не являются реконструкцией. Издание реконструкции типа «сводных текстов» — текстов, представляющих собою выборку «древнейших» чтений из разных списков, — давно пройденный этап в развитии русской науки.

Наконец, против «частичных» реконструкций, сводных текстов, текстов, «приближенных» к оригиналу, следует выставить и еще одно возражение. Всякая реконструкция текста есть реконструкция и его языковой формы. Компилятивно соединять текст из разновременных и различных по месту происхождения и по переписчикам кусков невозможно с языковой точки зрения Это неграмотно лингвистически Нельзя соединять разные этапы развития текста, нельзя смешивать в одном тексте языковые формы разных эпох, стилистически и идейно разнородные тексты и пр.

Из изложенного ясно, что текстологическое изучение рукописного наследия Древней Руси имеет большое и самостоятельное значение.

Главная задача этого изучения — установление истории текста. Главный методический принцип — соблюдать во всем историчность и на всех этапах изучения текста учитывать его взаимосвязи с другими текстами, соблюдать принцип комплексности изучения.

Если опыт текстологии древнерусских произведений позволительно применить и к текстологии памятников других литератур, тогда можно будет сказать, что текстологическая работа имеет принципиально важное значение в развитии литературоведения. Это фундамент, на котором строится все последующее литературоведческое исследование. Выводы, подтвержденные изучением движения текста памятника, приобретают объективность, ибо только изучение динамики текста (будь то динамика авторской работы над текстом или динамика жизни памятника в руках его многочисленных переписчиков) показывает направление творчества, вскрывает намерения автора, переписчиков и переделывателей. Интерпретация произведения, доступного только в одном тексте (одном списке или в нескольких списках, но с одинаковым текстом), всегда может оказаться субъективной. Только между двумя точками можно провести линию, которая будет точно указывать направление движения, так же точно только два (или больше) текста твердо указывают цели и намерения автора и его «соавторов»-переписчиков.

Обычно читатель пассивно и в известной мере субъективно воспринимает окончательный, неподвижный вид произведения, исследователь же обязан по мере возможности восстановить процесс творчества, «историю текста», так как именно эта история текста дает ему наиболее объективное основание для того, чтобы судить об идеях автора, его намерениях как творца художественной формы и т. д. В свете этого реального движения текста исследователь обязан воспринять и «последнюю волю» автора. Последняя воля» выражается не столько в последнем тексте, сколько в движении текста к этому последнему этапу.

Древнерусское литературное творчество, где в подавляющем большинстве случаев перед нами выступает коллективный автор, не в меньшей мере, а, очевидно, в гораздо большей нуждается в изучении динамики текста, с тем только различием, что эта динамика гораздо сложнее, чем в творчестве личном. Почти каждая древнерусская рукопись являет собой в той или иной степени одновременно и законченный и переходный этап развития памятника. Каждый список древнерусского произведения предназначался для читателя (в этом отношении он был законченным этапом движения текста; черновиков до нас почти не дошло), но вместе с тем он мог служить основой для новой его переделки и переписки (в этом смысле он представлял собой переходный этап движения текста, своего рода «черновик»).

Итак, только изучив движение текста, можно с большей или меньшей уверенностью говорить о намерениях автора, составителя свода, компилятора, редактора текста, его переписчика.

Текстологическое раскрытие памятника — это то «поле радостной битвы», которое только и может принести исследователю прочные и навсегда одержанные победы, которое дает ему и столь важное и в литературоведении ощущение памятника «на ощупь».

Из всего сказанного вытекает, что текстология — это фундамент исследования литературы, древнерусской по крайней мере. Текстологию нельзя рассматривать как «систему филологических приемов» для установления текстов.

Правильное издание текстов — это одно из практических следствий, вытекающих из наших точных представлений о том, как текст слагался и изменялся, но этим значение текстологии не только не исчерпывается, но и не определяется.

Значение текстологии как основы литературоведения особенно отчетливо в изучении древней русской литературы, где движение текста произведений длительно, многообразно, сложно, не имеет границ и не связано современными нам представлениями об авторской собственности. Учитывая взаимосвязанность всего рукописного наследия, текстолог значительно облегчает себе работу по установлению истории текста.

*

Итак, от критики текста — к текстологии. Текстология — не прикладная дисциплина, ставящая себе целью правильное издание текста, а самостоятельная наука, изучающая историю текста произведений. Выводы ее могут быть использованы в самых различных областях: для истории литературы, для художественной и идейной интерпретации произведения, в историческом источниковедении и в исторической науке в целом и пр. Они необходимы и в эдиционной технике, но эдиционная техника — особая область, лишь практически применяющая выводы текстологии, но отнюдь не сама текстология.

Процесс превращения текстологии в самостоятельную науку с самостоятельными задачами отчетливо определился в тех областях, где изучение истории текста оказалось особенно сложным: прежде всего в изучении текста летописей. Во многом данная книга исходит из идей А. А. Шахматова и его школы в изучении летописания.

Развитие наук имеет свои закономерности. Развитие текстологии как самостоятельной науки, отделившейся от прикладных задач, идет по пути многих естественных наук, также отделившихся от технических дисциплин. В области гуманитарных наук текстология во многих отношениях разделяет судьбу исторического источниковедения, палеографии, нумизматики, археологии. Напомню, например, что палеография от задач прочтения и определения времени рукописей все больше превращается в науку об истории письма, и приоритет в этом отношении принадлежит советской науке — О. А. Добиаш-Рождественской и ее школе.

Отвлекаясь несколько в сторону, скажу, что закономерности развития наук все настойчивее и настойчивее требуют своего внимательного изучения. Мы переживаем сейчас не только в области естественных наук, но и в области гуманитарных решительные перестройки. Этими перестройками необходимо управлять, а для этого необходимо их изучать. Десятками возникают новые науки, а старые меняют свой профиль. Науки, с одной стороны, эмансипируются, приобретают самостоятельность, отвоевывают самостоятельные области изучения и воодушевляются самостоятельными задачами. С другой же стороны, науки все теснее и теснее объединяются. Новые науки образуются на стыках между старыми.

Путь развития текстологии как самостоятельной науки только начался.

Новые принципы в текстологии древнерусских памятников свидетельствуют о том, что текстология, став самостоятельной наукой с самостоятельными, отнюдь не «вспомогательными» задачами, идет к сближению с литературоведением в целом.

Текстология, приобретя самостоятельные задачи, отделившись от одного берега, движется к другому: от технологии к превращению в науку и, далее, к сближению с литературоведением в целом.

Обращу внимание еще на одну сторону этого процесса сближения с литературоведением в целом, особенно важную.

Советские специалисты по древней русской литературе в 20-х и 30-х годах занимались по преимуществу марксистским осмыслением памятников, изданных старой филологической и исторической наукой. Современный исследователь этим не довольствуется. Он обращается непосредственно к рукописям, стремится на основе современной марксистской методологии перестроить и самое обращение к рукописям. Тем самым устанавливается теоретическое единство всех этапов исследования памятников — теоретическое единство, которого было лишено изучение древней русской литературы на первых этапах ее перестройки на марксистских основаниях.

Если текстологическое исследование памятника предполагает глубокое исследование содержания памятника в тесной связи с историей всего общества, то это означает, что текстология сближается не только с литературоведением, но и со всеми науками, изучающими общество.

Вот почему текстология в своих исследованиях не замыкается данными текста. Текстология привлекает самые разнообразные показания для установления реальной картины жизни текста и использует данные различных наук. Покажем это на примере «Повести о перенесении образа Николы Заразского из Корсуня».

Для определения времени возникновения этой повести некоторое значение имеют данные археологии. Если прав археолог А. Л. Монгайт, что «все известные нам археологические материалы из города Зарайска⁹⁹¹ не позволяют говорить о его древности»⁹⁹², то тогда встает вопрос — могла ли сама повесть, тесно связанная своим сюжетом с этим городом, относиться к столь раннему времени, какое указывается в родословии служителей иконы Николы Заразского, обычно сопровождающей ее⁹⁹³.

Для определения достоверности сообщения этой повести об авторе этой повести — сыне корсунского попа Евстафия — существенный материал могут представить данные другого археолога — А. Л. Якобсона о русском населении в Корсуни⁹⁹⁴. Эти же данные подтверждают возможность существования в Корсуни в XIII в. русских церквей и русских священников. Русское происхождение Евстафия объясняет, почему движение степных народов при нашествии с Востока могло заставить его покинуть Корсунь и срочно выехать на Русь вместе со всей семьей и с иконой.

Для истории текста этой повести чрезвычайно существенны искусствоведческие данные о самой иконе и ее культе. Приведу полностью заключительные положения работы В. И. Антоновой «Московская икона начала XVI в. из Киева и “Повестьо Николе Зарайском”»⁹⁹⁵. Положения эти покажут, насколько большое значение для текстологического изучения того или иного памятника могут иметь искусствоведческие данные. В. И. Антонова пишет:

«1. До конца XIII в. возникает русский культ Николы Зарайского — защитника от “онаго поганых насилия”, сопровождаемый в начале XIV в. распространением икон этого названия и сложением древнейшего варианта сказания о происхождении и значении памятника — “Повести о Николе Зарайском”.

2. В связи с тем, что одно из древних живописных произведений на эту тему — Никола Зарайский из Киевца — выводится из Киева, истоки культа и прототип иконы нужно искать в Киевской Руси. Вопрос о корсунском происхождении прототипа остается открытым вследствие утраты древнейшего памятника в Зарайске. Кроме того, решению вопроса мешает неизученность корсунских памятников Древней Руси.

3. Первоначальный воинский состав “Повести” бесспорен. Распространение и назначение памятников Николы Зарайского, направленность культа их, подтверждаемая свидетельствами исторических источников, объясняют органическое соединение в “Повести” трафаретной церковной легенды с полными жизни и чувства рассказами о разорении Рязанской земли и героизме Евпатия Коловрата. Косвенным подтверждением воинского характера “Повести о Николе Зарайском” служат типологически близкие к герою зарайской легенды Никола Можайский (начало XIV в.), Никола Великорецкий (середина XVI в.) и Никола Радонежский (середина XVII в.), пропагандировавшиеся как защитники от врагов.

4. Распространение икон Николы Зарайского XIV в. в Ростове, Владимире, Костроме, Новгороде, Твери и Москве позволяет думать, что и “Повестьо Николе Зарайском” имела широкую известность.

5. Борьба с крымскими татарами в XVI в. оживила воинский культ Николы Зарайского и привлекла особое внимание к «Повести», что вызвало переработку ее. Возможно, что именно в это время в связи с общим направлением русской исторической концепции была подробно развита “корсунская” тема.

6. Литературные достоинства и убедительность “Повести”, подражающей в своей структуре летописи, в сочетании с обилием икон Николы Зарайского привели к длительной жизни ее в разнообразных народных редакциях XVII в. И иконы, и “Повесть” получают черты народного творчества, скованного в живописи церковным назначением ее. Последними отзвуками былой значительности в битвах с врагами иконы Николы Зарайского и повести о нем являются две воинские и стрелецкая редакции “Повести о Николе Зарайском”, а также культ Николы Радонежского. По-видимому, в военной служилой среде и в XVII в. сохранился особый профессиональный интерес к Русской воинской доблести, так ярко и живо описанной в древней “Повести о Николе Зарайском”»⁹⁹⁶.

К той же «Повести о перенесении образа Николы Заразского» имеют прямое отношение данные топонимики, так как эпизод с кормильцем князя Федора — Апоницей представляет собой несомненно топонимическую легенду, связанную своим происхождением с селом Апоничищи к северо-западу от Заразска.

Помогают раскрыть историю текста «Повести» данные о роде рязанских князей, данные истории архитектуры (относительно упоминаемых в повести и в ее продолжениях храмах в Херсонесе, Заразске. Старой Рязани, Коломне), данные по истории вооружения русских войск (датирующими признаками могут служить упоминаемые в разных редакциях повести «пороки», «тмочисленные пушки», «наряды заряжены», «снаряды оружейныя», «сенные возы», «сани с нарядом» и пр.), данные внешних сношений России (приезд в Москву в XVI в. представителя графов Коловратов за розысками сведений об их «предке»), данные исторической географии (о городе Риге и городе Кеси — Цесисе, упоминаемых в различных редакциях), данные по истории Коломны (для датировки «Коломенского чуда»), данные фольклористики (особенно для изучения эпизода с Евпатием Коловратом). Я уже не говорю о такой важнейшей стороне вопроса, как изучение данных языка, стиля, литературных представлений и пр.

Поскольку древнейший список «Повести» относится к сравнительно позднему времени (XVI в.), особое значение для истории ее текста представляют случаи отражения ее в различных литературных произведениях: летописной повести о нашествии Тохтамыша, «Слове о житии и преставлении Дмитрия Ивановича», «Сказании о Мамаевом побоище», «Сказании о взятии Царьграда турками» и пр., а также изучение памятников, входящих в ее текстологический конвой: в частности, «Повести об убиении Батыя». Текстолог обязан быть литературоведом в самом точном смысле этого слова.

В текстологической работе совершенно обязательны знания в области истории русского языка, знание исторической диалектологии и лексикологии. Это необходимо не только для отчетливого понимания текста (как правило, текст кажется гораздо яснее тем, кто плохо знает историю русского языка), но и для того, чтобы определять по языку время написания памятника, редакции списка, происхождение памятника из той или иной местности или страны, отличать переводный памятник от оригинального, определять, с какого именно языка он переведен, отличать поддельное произведение от подлинного и т.п. Вне всякого сомнения, необходимо хорошо знать язык, чтобы отличать смысловые разночтения от языковых, языковые от орфографических и т. д.

Казалось бы, все это абсолютно ясно и не требует доказательств, между тем очень часто приходится сталкиваться с положением, когда текстологи — историки и литературоведы — знают язык только из практики чтения текстов, имеют навыки в чтении текстов, но не знают язык теоретически, плохо знают редкую лексику, не разбираются в синтаксисе и морфологических формах. В результате при выборе разночтений и установлении текста происходит совмещение несовместимых грамматических форм, нарушается синтаксис, допускаются неправильные прочтения. Выбор чтения из разных списков также требует хорошего знания языка.

Вне всякого сомнения, необходимо пользоваться консультациями у лингвистов, но знание языка необходимо и самому текстологу, так как он на каждом шагу встречается с трудностями именно языковыми. Нельзя, например, анализируя разночтения, в каждом отдельном случае прибегать к консультациям лингвистов, а между тем выбор чтения требует основательного знания истории языка.

Знания текстолога должны быть очень широки. Чем разностороннее осведомленность текстолога, тем успешнее ведется им исследование и тем убедительнее его выводы.

Нет более вредной методики, чем методика следования только внешним данным текста и изучения этих внешних данных внешними же, механическими приемами.

*

Последовательность, в какой идет текстологическое изыскание, обратна той последовательности, в которой совершалось движение текста. Исследователь начинает с наиболее поздних этапов, исследует сохранившиеся списки и от сохранившихся списков постепенно восстанавливает все более древние этапы истории текста, пока не восходит к авторскому тексту. Текстолог разматывает клубок в единственно возможном порядке — идя от наружного конца, т. е. от наиболее поздних этапов. Разумеется, такая последовательность в полной мере может быть осуществлена только там, где есть достаточно материала. В противном случае приходится довольствоваться немногим, самыми общими соображениями о старшинстве редакций и списков. Сплошь и рядом история текста, реконструируемая исследователем, является только гипотезой, и в таком случае исследователь обязан предупредить об этом читателя.

*

Напомним о некоторых общих правилах текстологических исследований, распространяющихся на все звенья текстологической работы.

Первое правило: во всех случаях проверять возможность других решений. Приведу пример. Текстолог легко может доказать связь текста А с текстом Б. Гораздо труднее для текстолога доказать то или иное историческое происхождение этой связи: произошла ли эта связь оттого, что текст А повлиял на текст Б, произошел ли текст Б от текста А, повлиял ли текст Б на текст А или текст А произошел от текста Б, или и текст А, и текст Б оба восходят к общему источнику, находятся под влиянием общих памятников. При этом термины «повлиял» и «произошел» требуют, конечно, своей расшифровки: формы зависимости одного текста от другого могут быть бесконечно разнообразны. Если текстолог пришел к определенному выводу о зависимости одного текста от другого, объясняющему их близость, он должен исключить возможность всех других выводов. Одно и то же явление, взятое изолированно от других, может иметь несколько удовлетворительных объяснений. Истинное объяснение находится только тогда, когда исключена возможность других. Для этого необходимо, с одной стороны, постоянно «перевертывать» объяснение, а с другой стороны — привлекать все факты. Факты либо должны подтверждать объяснение, либо быть нейтральны по отношению к нему. Если остается хотя бы один факт, противоречащий предложенному объяснению, — объяснение не годится.

Это правило применимо ко всякому исследованию, но в текстологии, где мы имеем дело со множественностью явлений, правило это необходимо соблюдать с особенной внимательностью.

Мы можем иметь несколько сот разночтений, подтверждающих предлагаемое объяснение или нейтральных по отношению к нему, но если хотя бы одно разночтение противоречит этому объяснению, — вся концепция текстолога опрокинута.

Допустим, мы имеем сотни приписок в литературном произведении, позволяющих объяснить их принадлежностью одному определенному автору, — одна приписка эту принадлежность может исключить.

Поэтому надо внимательнейшим образом проверять: не остались ли факты, противоречащие предложенной концепции. От одного прикосновения такого факта могут разлететься самые эффектные карточные домики.

Другое правило: решение той или иной текстологической проблемы должно быть по возможности конкретным. Иными словами, решение должно быть возможно более детализировано применительно к условиям времени, места, к особенностям литературной традиции, к индивидуальности непосредственных творцов текста и его изменений. Чем более связано текстологическое объяснение с жизненно конкретными обстоятельствами, тем оно надежнее. Тексты возникают и изменяются не сами по себе — их создают и изменяют автор или авторы, компиляторы, редакторы, переписчики, окружающие их люди — среда в целом, заказчики, вдохновители, руководители и читатели (каждый автор воображает своих читателей, пишет для их определенного круга; читатели «дополняют» произведение вставками и разъяснениями, влияют на состав письменности, сохраняя или уничтожая рукописи). У всех этих книжников необходимо в первую очередь учитывать их классовые, сословные, групповые и тому подобные интересы и мировоззрение, их литературные вкусы.

Вот почему методические приемы текстолога должны быть крайне разнообразны. Текстолог должен быть историком и историком литературы, историком общественной мысли и историком быта; применительно к древней литературе он должен хорошо знать еще историю церкви, палеографию, археографию, историю русского языка. Это минимум. Но в целом очень трудно предугадать, какие знания могут еще понадобиться текстологу в его конкретной работе. Вот почему текстолог должен обладать качествами общественного человека, уметь привлекать консультантов, быть организатором своего исследования, превращая тем самым свое исследование в коллективное, тактично соблюдая нормы научной этики.

На протяжении всей нашей книги мы постоянно подчеркивали сложность решения того или иного вопроса. Текстолог должен быть постоянно наготове встретить явление, с которым он еще не имел дела, которое неизвестно ему в текстологических исследованиях прошлого. Нет ничего более опасного в текстологии, как следование раз и навсегда выработанным трафаретам в решении тех или иных текстологических явлений. Все случаи в той или иной мере «особые», все имеют те или иные индивидуальные черты, все требуют индивидуального решения. И вместе с тем все они так или иначе объединяются, и во всех в большей или меньшей степени может быть отмечено общее и сходное, что облегчает их решение и что позволяет создавать общую науку текстологии, охватывающую текстологическое изучение памятников за целые семь веков начального существования русской литературы.

В связи со сказанным полезно напомнить слова Лагранжа: «В открытиях случай благоприятствует только тем, кто его заслуживает». «Заслуживающими» открытий текстологами являются те, которые учитывают все достижения текстологии, умеют индивидуализировать и одновременно объединять находимые ими факты.

Механическое применение одних и тех же приемов, доверие к приему как таковому, приводит текстологов к тому, что можно назвать гиперкритикой. Гиперкритика — болезнь начинающих текстологов. Малоопытный и увлекающийся текстолог стремится «заподозрить» вполне ясное место, увидеть несообразность там, где ее по существу нет. Он предъявляет к тексту повышенные требования правильности и логичности изложения, предполагает у средневекового автора знания, которых у него не могло быть, и применяет критические приемы там, где они совершенно излишни. Примерами гиперкритики богата история изучения «Слова о полку Игореве»; их легко найти в книге Г. Бараца «О библейско-агадическом элементе в сказаниях и повестях Начальной русской летописи» (Киев, 1907) и во многих других.

Впрочем, необходимо отметить, что опасность гиперкритики так же велика, как и обратная опасность: боязнь всякой критики текста. Обвинения в гиперкритике (А.А.Шахматова, М. Д. Приселкова и других наших текстологов) очень часто вызываются нежеланием вникнуть в более или менее сложные текстологические соображения ученого.

*

Текстологическое изучение памятников древнерусской литературы открывает неограниченное поле для установления новых фактов и уточнения уже установленных. Это изучение только начинается, но оно составляет строгую объективную основу для интерпретации содержания памятников, для изучения их стиля, художественного метода, языка, и, наконец, только оно открывает движение текста памятника, позволяя на новых основаниях и с большею уверенностью строить историю литературы.

Принцип комплексности, который мы с настойчивостью подчеркивали на протяжении всей работы, позволяет связывать отдельные истории текста произведений в единое целое. Мы уже сейчас видим, что русское летописание составляет некое обширное единство, развивающееся как единое целое, но недалеко то время, когда взаимосвязанность движения текста всех произведений древней русской литературы будет не просто декларирована, а станет наглядной и убедительной. Это позволит по-новому подойти к проблеме взаимовлияний: своды, компиляции, глоссы и интерполяции, сборники, явления текстологического конвоя, традиционные стилистические формулы и факты литературного этикета, жанровые разграничения и жанровые связи — все это явления взаимодействия и «сожительства» внутрилитературного, которые становятся еще более тесными через связи внешние, внелитературные — с жизнью, с исторической действительностью, с явлениями истории народа в целом и истории культуры в частности. Нет фактов изолированных. Все в человеческой деятельности взаимосвязано в той или иной степени. И в первую очередь это отсутствие изолированности может быть констатировано на истории текста отдельного произведения.

Текстология вообще, и в частности текстология медиевистов, — это не сумма более или менее удачных «приемов» изучения и издания рукописей — это самостоятельная наука, изучающая историю текста произведения, имеющая свои задачи и необходимая для установления научного понимания любого памятника письменности.

Современный исследователь обращается непосредственно к источникам — к рукописям памятника — и стремится на основании современной методологии изучить всю историю текста памятника. Тем самым устанавливается теоретическое единство всех этапов исследования памятника. Современный советский литературовед не довольствуется тем, что получает готовый текст памятника из рук издателя, применяющего механические приемы его издания; он сам изучает историю текста памятника на основании всех сохранившихся его списков и в этой истории текста памятника видит основной материал для научно объективной интерпретации памятника.

Изменились и самые представления об истории текста памятника. Вместо представлений об истории текста как о цепи более или менее случайных изменений, замкнутых в себе, современный исследователь ищет в первую очередь сознательные причины изменений и только при невозможности более или менее достоверно объяснить изменения текста сознательными намерениями книжников останавливается на объяснениях, допускающих его простую порчу. Вместе с тем для советских литературоведов-текстологов и историков-источниковедов представляется несомненным, что нельзя изучать изменения текста памятника в отрыве от его содержания, а содержание в отрыве от истории всего общества. В результате задачи текстологии расширяются, последняя в известной мере сливается с литературоведением⁹⁹⁷ так же, как сливается с исторической наукой в целом историческое источниковедение.

*

После этих обобщений, касающихся всей текстологии в целом, мне хотелось бы вернуться к той специальности, которая явилась базой данной книги, — к изучению древней русской литературы, и закончить книгу большой выдержкой из научного завещания основателя Сектора древнерусской литературы Института русской литературы Академии наук СССР академика А. С. Орлова. Накануне своей смерти А. С. Орлов писал: «...на самом первом плане академического литературоведения русского средневековья, по моему мнению, должен быть неотложно поставлен пересмотр существовавшего до сих пор репертуара памятников. Содержание этого репертуара восходит в основном к Карамзину, затем к Шевыреву и Буслаеву, грубо сказать — к 50–60-м годам XIX в. Конечно, с тех пор кое-что прибавилось и кое-что вынесено за скобки, но это не изменило существенно содержания репертуара, и история русской средневековой литературы в основном доселе строится на подборе памятников, образовавшемся к 50–60-м годам прошлого столетия. Правда, множество книгохранилищ с тех пор пересмотрено, и их древности получили описание, не только перечневое, но часто научное. Но эта библиография не повлияла на существенное обновление репертуара памятников. Библиографическое определение памятника в описаниях рукописей обычно было скупо и потому слабо показательно. Эти описи имели значение адресной книги, указателя местонахождения действительных и вероятных ценностей, которые надлежит осмотреть и освоить. Ограничиться показаниями этих описей при пересмотре репертуара средневековья недостаточно. Необходимо непосредственное знакомство с самим текстом памятников в его рукописном или старопечатном экземпляре. Таково требование со стороны современной истории литературы. Другими словами, было бы правильно разойтись по книгохранилищам и в каждом из них перечесть в подлиннике весь состав рукописный и старопечатный. Так делалось в предшествующих поколениях ученых например, Шевырев Тихонравов, Никольский (в Кирилло Белозерской библиотеке), Андрей Попов, Перетц, Сперанский. Большинство ученых медиевистов сложилось в стенах библиотек, состоя там на службе в качестве описателей Попов, Бычков, Хрисанф Лопарев, С. Долтов и др. Вот и теперь пришло время работы в самих древлехранилищах. Только на их почве могут вырасти кадры медиевистов, столь поредевшие по нашему недосмотру.

Итак, первоочередной задачей Сектора древней русской литературы ИЛИ Академии наук, по моему убеждению, является обновление и подготовка полнейшего подбора памятников для истории русской литературы. Вот этот подбор и должен быть доведен до объема современной потребности путем тщательной проработки текстового состава книгохранилищ. В процессе этой проработки и сформируются новые кадры медиевистов, которые дадут новое содержание целым отделам истории литературы, а старое — обновят переосмыслением. От этих новых рабочих кадров надо ожидать простоты и здравого смысла и движения вперед вместо бега на месте.

Обязанностью Сектора древней литературы ИЛИ АН является и самое издание текста памятников в объеме всего их репертуара, на котором базируется современная история средневековой литературы.

Это издание должно быть показательным для всей жизни текста каждого памятника, начиная протографом и кончая его вариациями. Такое издание — дело не механическое и не есть только продукт специальной техники. Это есть не только репродукция, но и реконструкция. Издатель, готовя тексты, параллельно должен иметь в голове ясное представление о путях их собственно литературного ведения в монографическом исследовании. Предстоит переиздать все уже изданное и издать все неизданное, для чего потребуется создать обильные новые кадры. Излишне убеждать, что эти кадры могут образоваться именно в стенах книгохранилищ, на их сыром подлинном материале. В тех же стенах и в той же связи с сырым материалом всего легче повышается квалификация и более или менее зрелых ученых, обслуженных изданиями и монографиями, но недооценивающих работу над самим сырьем. Обязательством каждою медиевиста должно быть безотказное, охотное участие во всех фазах текстологии, начиная с самой черной работы и элементарной техники и кончая артистической подачей текста во всем его движении.

Вышеприведенные предложения стоят в связи с желательным направлением работ Древнего сектора “Пушкинского Дома” как академического центра литературоведения русского средневековья».⁹⁹⁸

Эти последние из написанных академиком А С. Орловым слов остаются в полной силе и теперь.

Текстологическое изучение необходимо, однако, не только для исследования и издания памятников русской литературы XI—XVII вв., в еще большей мере в нем нуждаются исследования и издания произведений новой русской литературы. Опыт, который в этом отношении постепенно накоплялся у специалистов по древней русской литературе, всегда оказывался полезен при изучении новой литературы. Текстологические исследования медиевистов представляют собой в известном смысле творческую лабораторию, опыт которой может быть распространен и за пределами литературоведческой и исторической медиевистики.