Srednevekovye goroda Belgii

заключил союз с самым могущественным из своих прежних противников, с графом Генегауским и Голландским, обеспечив себя таким образом от возможности новых нападений со стороны Иоанна Слепого, епископа Льжеского и графа Фландрского. Однако вопрос, послуживший причиной борьбы, остался не разрешенным. Мехельн не принадлежал ни Людовику Неверскому, который купил его, ни Иоанну III, которому он отдался сам. Эта столь желанная добыча осталась временно в руках французского короля, как приманка, одинаково соблазнительная как для графа Фландрского, так и для герцога Брабантского. Епископ Льежский не менее их интересовался конечной судьбой города; если бы Мехельн достался герцогу, то епископ должен был бы вернуть графу 100000 ливров, за которые он его продал. Он тем энергичнее старался помешать подобной возможности, столь убыточной для него и столь выгодной для брабантца, что высокомерие последнего по отношению к нему становилось совершенно невыносимым.

Этот Мехельнский вопрос, не дававший покоя трем наиболее влиятельным бельгийским князьям, был зато совершенно безразличен Вильгельму Генегаускому. Он один сохранял свободу действий, обеспечившую ему влияние у всех его соседей и делавшую его как бы арбитром в их споре. Если бы даже его не связывали с английским королем крупные услуги и тесные семейные узы, то все же, несомненно, к нему обратился бы Эдуард III в поисках союзников в Нидерландах. Вильгельм, преждевременно состарившийся и «так жестоко страдавший от подагры и песка в моче, что он не в состоянии был двигаться»1, сохранил, однако, всю гибкость своего ума и без всяких колебаний поставил к услугам своего зятя всю ту политическую ловкость, множество доказательств которой он дал. Уже в декабре 1336 г. начатые им переговоры привели к столь благоприятным результатам, что Эдуард, сбросив маску, назначил его своим уполномоченным в Нидерландах2. Валансьен, любимая резиденция графа, стал открыто местом средоточия английских эмиссаров, которые расточали обещания и деньги, и которые, стремясь ослепить всех богатством своего господина, «вели широкий расточительный образ жизни, не жалея никаких средств, точно здесь был сам король своей собственной персоной»3.

Нетрудно было склонить на сторону Англии графа Гельдерского, который в 1332 г. женился на одной из сестер Эдуарда, а также ряд владетельных князей с берегов Мааса и Рейна — графов Лооза, Юлиха и Марки, которые за деньги обязались предоставить английскому королю несколько сот «закованных в железо бойцов». Но помощь этих сеньоров,

Jean le Bel, Chroniques, ed. L. Polain, t. I, p. 121 (Bruxelles, 1863). Rymer, Foedera, t. 11, 3 partie, p. 156 (La Haye, 1739).

далеких от французской границы и обладавших незначительной силой, могла служить лишь дополнением к большой задуманной коалиции. Совсем иное значение имели как по расположению своих территорий, так и по своей силе, герцог. Брабантский, граф Фландрский и епископ Льежский. Вильгельм и король пустили в ход все, чтобы добиться присоединения их к коалиции, но это им удалось лишь частично.

Если Иоанн Брабантский заставил усиленно просить себя, прежде чем обещать свою помощь, то не потому, что его удерживали его договоры с французским королем. От своих предков он научился не усложнять политики моральными соображениями; он делал вид, что колеблется, лишь-для того, чтобы запросить большую цену за свою помощь. Он согласился продаться, лишь получив огромные субсидии для себя, а для своих городов — торговые интересы которых князья из его рода никогда не отделяли от своих династических интересов — обещание, что складочным местом английской шерсти станет Антверпен1. Вопрос о Мехельне тоже оказал свое влияние на поведение герцога. Разрыв с Филиппом Валуа давал ему отличный предлог для захвата города.

Вступление Иоанна III в английскую коалицию явилось для льежского епископа самым сильным мотивом отстраниться от нее. Он был слишком злобно настроен против брабантца, чтобы решиться сражаться в одних рядах с ним. Летом 1337 г. у него произошел новый конфликт с последним, и он воспользовался этим, чтобы еще теснее связать узы, соединявшие его с Францией и с близким союзником последней — Иоанном Слепым. В то время как его немецкие родственники продались Эдуарду, он обещал Филиппу Валуа за 15 000 парижских ливров привести в Компьен отряд в 500 вооруженных людей (29 июля)2.

Позиция Людовика Неверского была еще более определенной, чем позиция епископа. С Францией его связывали не только полученное им воспитание, феодальные обязанности и заключенный им брак, но и честь повелительно диктовала ему не покидать короля, который спас его в битве при Касселе и вернул ему его графство. Не обращая внимания на самые настойчивые заманчивые предложения, он безоговорочно стал на сторону Филиппа Валуа, принеся все в жертву признательности. В 1336 г. он без всяких колебаний запретил, несомненно по приказу французского короля, торговлю с Англией3, вызвав тем самым лишний раз гнев против себя городов, все могущество которых он, однако, уже узнал на опыте.

1 Rymer, Foedera, t. Ill, 3 partie, p. 155, 159, 160, 176, 180, 183. Froissart, Chroniques, ed. Kervyn de Lettenhove, t. XVIII, p. 42 (Bruxellex, 1872).

5 октября 1336 г. Эдуард III в виде репрессий приказал арестовать фландрских купцов, находившихся в его владениях, и конфисковать их имущество. Rymer,

Foedera, t. Ill, 3 partie, p. 152.

Первое сражение Столетней войны произошло на территории Нидерландов. Хотя начало военных действий не было официально объявлено, но французский и английский флоты открыли их в Ла-Манше и в Северном море летом 1337 г., а 11 ноября английские войска напали на остров Кадзант и отплыли назад, изрубив фламандский отряд, охранявший морское побережье1. Впрочем, эта стычка не имела никаких последствий. Эдуард, занятый военными приготовлениями, не мог еще в течение нескольких месяцев начать серьезную борьбу. Наконец 16 июля 1338 г. он снялся с флотом в 400 судов с Ярмутского рейда, направившись к устью Шельды и на следующий день высадился в Антверпене2.

По прибытии своем в Антверпен он должен был испытать сильнейшее разочарование. Ни один из князей, за помощь которых он заплатил так дорого, не был еще готов. Герцог Брабантский, которого смерть Вильгельма Генегау (7 июня 1337 г.) сделала самым влиятельным из союзников, проявлял странную медлительность, а остальные — сообразовывали свое поведение с его позицией3. Вместо того чтобы тратить время на переговоры с ними, король решил добыть себе юридический титул, который позволил бы ему заставить их выступить. За год до этого он вступил в союз с императором Людовиком Баварским, через посредство их общего тестя — графа Генегау и, хотя он знал, что Людовик, находясь в крайне затруднительном положении, не мог ему оказать никакой реальной помощи, но он надеялся получить от него полномочия, которые усилили бы его авторитет в Нидерландах. Ведь герцог Брабантский утверждал, что он выступит против Франции лишь по приказу своего сюзерена4. Эдуард мог вскоре убедиться в неискренности этих заявлений. Титул наместника Империи, торжественно данный ему Людовиком Баварским в Кобленце 5 октября, нисколько не улучшил его положения. Герцог нашел новые предлоги, чтобы не выполнять своих обязательств. Лишь протомившись в Антверпене целый год, Эдуард смог наконец убедить его принять

R. Pauli, Geschichte von England, Bd. IV, s. 351 (Gotha, 1855). В этом труде можно найти также наиболее точное и полное изложение хода войны. Недавно вышедший труд Маккинона (/.

Mackitmon, the History of Edward the Third, London, 1900) не может заменить его. Он особенно неудовлетворителен в вопросе об отношениях между Эдуардом III и Нидерландами. — Кадзант, к северу от Слейса, расположенный в настоящее время на суше, был в то время островом.

О пребывании Эдуарда в этом городе см. Jan de Klerk, van den derden Edewaert, ed. J. F. willems (Gand, 1840).

Jean he Bel, Chroniques, p. 137. — Надо заметить, что 20000 мешков с шерстью, которые король приказал послать в Антверпен и на которые он рассчитывал, как на средство расплаты со своими союзниками и приобретения помощи городов, не были еще отправлены. К моменту высадки Эдуарда, в порту находилось всего только 2500 мешков. Rymer, op. cit., t. II, 4 pzrtie, p. 31, 35. Cp. Deprez, Preliminaires, p. 239. Jean le Bel, Chroniques, p. 140.

участие в походе, который, будучи затеян в слишком позднее время года, плохо снаряженный и вяло руководимый, ограничился лишь безуспешным рейдом на французскую границу (октябрь 1339 г.)1.

II

Арест английских купцов во Фландрии по приказу Людовика Невер-ского в 1336 г. неминуемо повлек за собой репрессии со стороны Англии. Эдуард ответил на это запрещением вывоза шерсти и ввоза иностранных сукон в свое королевство. Этим он одновременно лишил фландрскую промышленность сырья и закрыл для нее один из ее главных рынков. Эти мероприятия были тем более искусны, что, поразив Фландрию в самое чувствительное для нее место, они в то же время оказались выгодными для Англии. Действительно, Эдуард с самого начала своего царствования стремился создать в своем государстве, суконную промышленность. Путем значительных привилегий Ьн уже привлек в Англию известное число ремесленников из Нидерландов2, и запрещение вывоза шерсти способствовало оживлению в Великобритании промышленной деятельности, которой суждено было через полвека составить грозную конкуренцию для Фландрии. Англия, перерабатывавшая сама хотя бы часть производимой ею шерсти, не испытывала уже, как в предыдущем веке, такую нужду в сбыте ее своей соседке, и поэтому разрыв торговых сношений был для нее значительно менее чувствителен, чем для последней. Впрочем Эдуард сохранил в силе запрещение лишь по отношению к Фландрии. Он позволил брабантцам приобретать сырье в своем королевстве и обязался даже устроить в Антверпене складочное место для шерсти, тогда как до того главным рынком ее был Брюгге. Зато он старался добиться настоящей блокады по отношению к фландрцам, пытался удалить из Звина немецких купцов3 и просил короля Кастильского тоже прекратить всякие сношения с графством4.

Заминка в промышленности и запустение портов вскоре превратились для Фландрии в страшное бедствие. Для этой страны больших городов и крупной промышленности, которая, как писал некогда Гюи де Дампьер Филиппу Красивому, не могла существовать своими собственными ресурсами и жила за счет иностранцев', безработица была гибелью. Первыми

Deprez, Preliminaires, p. 256 и далее.

Rymer, Foedera, t. II, 3 partie, p. 68 (23 июля 1331 г.), 156 (12 декабря

1336 г.), 167 (3 мая 1337 г.). 25 ноября 1339 г. король издал ряд распоряжений для поощрения суконной промышленности в Бристоле (Ibid., 4 partie, p. 56). Обо всем этом см. превосходную работу Эшли (Ashley, English economic history,

жертвами ее оказались рабочие суконной промышленности, не имевшие иных источников существования, кроме своей ежедневной заработной платы. Едва только их станки перестали работать, как они, подобно теперешним углекопам в моменты крупных стачек, рассыпались группами по деревням, стараясь чемнибудь заполнить свое безделье и выпрашивая хлеб у крестьян. Голодные толпы рабочих добирались до области Турнэ и проникали даже довольно глубоко во Францию, свидетельствуя таким образом далеко на чужбине о жестокости кризиса, переживаемого графством1.

«Три города» стали тотчас же искать средств для борьбы со столь внезапной катастрофой. Они отлично знали, что граф, вызвавший ее, в состоянии был положить ей конец. В течение всего 1337 года они непрерывно вели с ним переговоры, «чтобы найти путь к восстановлению промышленности» (omne raede ende wechte vindene over de neringhe)2.

Но сколько бы ни происходило «совещаний» («parlements»), нельзя было прийти ни к какому соглашению. Хотя сам Людовик Неверский только и мечтал о том, чтобы ликвидировать кризис в стране, однако он упорно отказывался от единственного средства, способного изменить положение, а именно от сближения с Англией. Он не допускал и мысли о переговорах с врагами Филиппа Валуа, и в конфликте между обязанностями по отношению к народу и обязанностями по отношению к сюзерену, он, как верный вассал, прислушивался к голосу последних. Без всяких колебаний он пожертвовал своими подданными ради своего господина и своей гуманностью ради, присяги.

Но способны ли были города понять политику, вдохновлявшуюся исключительно рыцарским идеалом? А если бы они ее и поняли, то могли ли они принести ей в жертву свои насущнейшие интересы и пойти на голод для того, чтобы избавить Людовика Неверского от совершения предательства? Разве Франция, по отношению к которой их государь обнаруживал столь пагубную для них лояльность, не была в течение 40 лет врагом Фландрии? И разве совсем свежие еще воспоминания о битве при Касселе не должны были усиливать у ремесленников ожесточение,

t «In magnam paupertatem inciderunt, ita ut multi mendicarent insimul. Tornaco et in aliis multis villis Franciae» («Впали в большую бедность, так что многие

просили милостыню в Турнэ и во многих других городах Франции»). Chronographia regum Francorum, ed. H. Moranville, t. II, p. 44 (Paris, 1893). Нужда побудила снова гентских ткачей разбивать ткацкие станки в окрестностях города

(Rekeningen der. stad Gent, 1336—1349, т. I, с. 57). Они вызвали также ряд восстаний, ибо в 1336—1337 гг. многих из них казнили и подвергли пыткам (Ibid., p. 85, 88). Чтобы облегчить нужду ремесленников, город роздал им деньги: 4000 ливров 24 wijken сукновалов и 4000 ливров 59 мелким цехам

(Ibid., p. 24).

Это выражение постоянно встречается в Rekeningen der stad Gent с 23 мая

1337 г.

вызванное нуждой? Им должно было казаться, что граф и король готовят новый заговор, жертвой которого еще раз должен был стать народ.

Ипр и Брюгге после того, как их стены были снесены, а цехи разоружены (1328 г.), были не в состоянии пойти на риск нового восстания. На этот раз сигнал к сопротивлению дал Гент — их ожесточенный противник во время последней войны.

Гент очень выгадал от помощи, оказанной графу его патрициями из ненависти к народной партии во время великого восстания приморской Фландрии1. Пока продолжались волнения, Людовик Неверский и Филипп Валуа непрерывно расточали городу доказательства своей признательности2. Они не решались мешать расширению его власти и его влияния в стране. Но по восстановлении порядка доброму согласию пришел конец. Поражение демократии отняло у бюргерской аристократии могущественного города единственное основание, побудившее его объединиться с князем, и чем больше росло его влияние, тем более независимым и непокорным становился он теперь. В 1333 г. Людовик обвинил гентцев в том, что они, вопреки Аркскому миру, сохранили своих капитанов и своих деканов, взимали без его согласия налоги («maltotes»), оказывали сопротивление его бальи и разбирали перед своими эшевенами большинство уголовных дел Ваасской области и области Четырех Округов3. Прекращение торговли с Англией окончательно испортило уже и без того натянутые отношения. Гент решил бороться с политикой, приносившей Фландрию в жертву французскому королю. В то время как шли переговоры с графом, он не колеблясь завязал сношения с Англией через посредство одного из своих внешних горожан, рыцаря Сигера из Куртрэ4. Арест последнего по приказу графа5 послужил поводом к окончательному разрыву. Патриции, с столь давних пор управлявшие городом, объединились с теми самыми ткачами, все попытки которых к восстанию они еще недавно беспощадно подавляли. В начале января 1338 г. патриции и городская община единодушно решила поставить во главе города революционное правительство из пяти капитанов (hooftmannen) и трех старшин от ткачей, сукновалов и мелких цехов (3 января 1338 г.).

Это событие, заменившее в истории Фландрии гегемонию Брюгге гегемонией Гента, повлекло за собой появление на исторической арене

в котором принимали участие граф и городская община. Rekeningen der stad Gent, t. I, p. 63.

самого знаменитого из политических деятелей бельгийского бюргерства в Средние века, а именно Якова Артевельде1.

Артевельде обязан своей славой Фруассару. Воображение великого повествователя пленилось фигурой «гентского мудреца», и он оставил нам яркий и красочный образ его. Впрочем, в его рассказе не следует искать какой-либо политической тенденции. Он был необычайно далек от того, чтобы высказывать суждения о своем герое. Он любуется им с сочувствием живописца, восхищающегося своей моделью; он бесстрастно описывает его, как художник, и если угодно, как дилетант. Посреди энтузиазма одних и ненависти других, он остается беспристрастным благодаря своей наивности и искренности. Отсюда, однако, не следует, что он оставил нам точное изображение Артевельде. Ведь он писал значительно позже, на основании устных преданий, а не критически собирая сообщавшиеся ему сведения. Можно предположить, что он не боролся с искушением переработать эти, сведения по прихоти своей фантазии. Но партийные страсти еще больше исказили реальность. Позднейшие предания, распространявшиеся в консервативной среде во Франции, и даже во Фландрии, рисуют нам гентского вождя в образе жестокого тирана, который, совершив ряд вероломств и преступлений, умер в нужде и без церковного погребения2.

Этой клевете фламандские песни, отзвуки которых слышатся вплоть до XV века, противопоставляли, несомненно, совсем иную, но не менее легендарную, версию3.

Артевельде может гордиться не только тем, что он вдохновил величайшего писателя XIV века и породил двойной цикл легенд: ему еще более повезло в наши дни. Современные историки, столь благосклонные к народным героям старались перещеголять друг друга, наделяя его

«Cum de Anglia more solito lana in Flandira non veniret, in Gandavo communitas contra comitem et ejus potentes cepit murmurare: unde in die Innocentium (28 дек.) valida commotio communitatis oritur et Jacobus de Artevelde eis preficitur». («Когда шерсть из Англии не прибыла как обычно во Фландрию, то в Генте община начала роптать на графа и его дворян; после чего в день Невинных (28 декабря) в общине, во главе которой стал Яков ван Артевельде, возникло сильнейшее возбуждение».) Breve Chronicon Flandriae. Corpus Chron. Flandr., t. Ill, p. 6. Gachard, La Bibliotheque Nationale a Paris, t. I, p. 27 (Bruxelles, 875). Зато Chronique des quatre premiers Valois, ed. Simeon Luce, p. 7 (Paris, 1862) рассказывает, будто фландрцы сделали его своим графом. В самом Генте имя его было столь ненавистно для городской аристократии XV века, что обозвать им кого-нибудь - считалось оскорблением, за которое можно было привлечь к судебной ответственности. См. Messager des sciences historiques, 1882, p. 142. Еще более интересно констатировать, что в XVI веке Майер, при всем своем пылком фламандском патриотизме, рассматривает его как «ignobilem et

з

P. Fredericq, Onze historische volksliederen van voor de godsdienstige beroerten der XVI eeuw, с 39 (Гент, 1894).

всяческими душевными и умственными качествами. Под влиянием глубокого патриотизма, а еще более, пожалуй, той естественной тенденции, которая заставляет нас объяснять деятельностью великого человека коллективное и сложное дело истории, они увидели в знаменитом трибуне предшественника национальной независимости, гениального законодателя, дальновидного дипломата и политика. Словом, они отвели в истории Бельгии Артевельде такое же место, которое так долго занимал в истории Швейцарии Вильгельм Телль. У Артевельде — как, впрочем, и у Вильгельма Телля — нашлись свои поэты. Дав Консиансу сюжет для одного из его знаменитейших романов, он, со своей стороны, содействовал возрождению фламандской литературы. Но, может быть, возможно правильно понять эту так непомерно превознесенную фигуру, поместив Артевельде в ту среду, в которой он жил. Роль его, сведенная к ее настоящим размерам, не перестает быть очень крупной, а фигура его, взятая в надлежащей пропорции, остается все же импозантной.

Между Яковом Артевельде и фландскими демагогами, которых мы встречали до сих пор, вроде, например Петера Конинка, Заннекина или Якова Пейта — целая пропасть. Не будучи подобно им выходцем из народных низов, он принадлежал к тому классу богатых купцов-суконщиков, которые с начала XIV века сменили прежних «Leliaerts» в управлений Гентской городской общиной1. Он владел польдерами в области

В ожидании появления Cartulaire genealogique des Artevelde, обещанного давно г. Н. де Пау, наиболее точные сведения о семье Артевельде можно найти у /. Vuylsteke, Eenige bijzonderheden over de Artevelden in de XVI eeuw (Гент, 1873) и в Verzamelde Prozaschriften van I. V., t. IV, p. 1 и

далее. Полезно также обратиться к статьям «de Coster» (Catherine et Jean), опубликованным г. де Пау (Pauw) в Biographie nationale, t. V, col. 2 и далее, и к заметке, посвященной им Якову ван Артевельде в Парижской Grande Encyclopedic Имена нескольких Артевельде можно встретить в

Necrologue de l'Eglise S. Jean a Gand, ed. N. de Pauw (Bruxelles, 1889). — Несмотря на возражения г. де Пау (Bullet, de la Comm. royale d'Hist., 3 serie, t. IV [1896], p. 332 et suiv.), я продолжаю думать, что Артевельде не был пивоваром. Ни один фламандский источник той эпохи не приписывает ему этой профессии и, наоборот, мы знаем, что его родители занимались торговлей сукном (Rekeningen der stad Gent, t. I, p. 41; Kluit, Historia critica comitatus Hollandiae, t. II , p. 1067). Кроме того, список цеха пивоваров, сохранившийся в общинных архивах Гента и составленный в 1453 г. на основании oude boucken, восходящих к началу XIV века, не заключает в себе имени ни одного Артевельде. Из Гентского вождя пивовара сделала французская традиция, подхваченная и развитая Жаном Лебелем и Фруассаром. Данная ему французскими хронистами профессия легко объясняется либо как насмешливое прозвище (Chronique des quatre premiers Valois, p. 7, и особенно Chronographia regum Francorum, t. II, p. 51, 151), либо как применение лично к Артевельде клички potatores medonis (потребители меда), дававшейся его соотечественникам в XIV веке (Chron. Comit Flandr. Corpus Chron. Flandr., t. I, p. 198). Тот факт,

что Виллани тоже называет Артевельде пивоваром, не имеет никакого значения. Хотя Виллани посетил Фландрию, как это доказывают гг. де Пау (loc. cit., р. 334) и В. Фриз (Fris) Bull, de la Comm. Royale. d'Hist., 5 serie, t. X [1900], p. 1 и далее), но он пробыл здесь лишь

Четырех Округов, женился на богатой женщине, жил в самом центре города, в приходе св. Иоанна, квартале, населенном, главным образом, патрициями. Некоторые из его предков занимали муниципальные должности, и сам он был в 1326—1327 гг. одним из сборщиков налога на ткачей после их восстания в 1325 г.1 Из этого можно заключить, что его политические стремления нисколько не отличались от тенденций того социального класса, к которому он принадлежал, и что он питал к рабочим суконной промышленности те же чувства недоверия и вражды, как и другие городские капиталисты.

Ему было, по-видимому, около пятидесяти лет, когда разразился промышленный кризис 1337 г. Последовавшие за этим политические волнения, несомненно, дали ему повод выдвинуться благодаря его красноречию и энергии. Когда наступили январские события 1338 г., он приобрел уже такой авторитет у своих сограждан, что получил не только звание «hooftman» прихода св. Иоанна, но и перевес над своими коллегами из четырех остальных приходов2. Таким образом он стал главой города.

Хотя Артевельде пришел к власти через восстание, направленное против графа, в нем никоим образом нельзя видеть избранника городской демократии. Инициаторами январского переворота 1338 г., в отличие от политических восстаний в городах, с которыми мы встречались до сих пор, были, как мы видели, все классы гентского населения, отказавшиеся

очень короткое время в 1306 г., т. е. за тридцать лет до начала политической деятельности Артевельде; в другом месте я показал, что сообщаемые им о фландрских делах сведения заимствованы из французских преданий (La version flamande et la version francaise de la bataille de Courtrai. Bullet, de la Comm. royale d'Histoire, 4 serie, t. XVII [1890], p. 38 и далее). Слова Виллани (Muratori, Scriptores rerum Italicarum, t. XIII, p. 815) свидетельствуют, как и французские источники, о плохо скрытом презрении к гентскому трибуну: «Uno di vile nazione e mestieri che facea il melichino, cioe cervagia fatta con mele» («Человек из простонародья,

изготовлявший мед, т. е. смесь пива с медом»). Против оспариваемого здесь мнения можно сослаться еще на авторитет Гоксема (Chapeauville, Gesta episcop. Leod., t. II, p. 450), называющего Артевельде «armiger quidam» (некий оруженосец) и «Brabantsche Yeesten», t. I, p. 562, называющих его «een Knape, niet rike van haven, van gheenre groter gheboert». Вопреки этому источнику Артевельде был, несомненно, богат. Известно, что он владел в Асвельде польдерами, которые он оградил плотинами

(Froissart, Chroniques, ed. Kervyn de Lettenhove, t. Ill, p. 186). Cartulaire de la ville de Gand. Comptes, ed. J. Vuylsteke, t. I, p. 502.

2

Этот социальный перевес ясно виден из того, что Артевельде получал от города гораздо большее вознаграждение. В то время как его коллеги получали в 1338 г. лишь 295 или 480 ливров, он, со своей стороны, получал 1100 ливров (Rekeningen der stad Gent, t. I, p. 157). В 1338—1339 гг. его жалование равнялось 1562 ливрам, а жалование его коллег 480 (ibid., p. 275); в 1339—1340 гг. мы имеем соответственно 1851 ливр для Артевельде и 480 — для его коллег (ibid., p. 388). С 1340 до 1344 г. он получал 2080 ливров (ibid., t. II, p. 24, 194, 291), между тем как жалование его коллег оставалось на прежнем уровне 480. В 1344—1345 гг. он получил лишь 1053 ливра

(ibid., р. 372).