67

Марк Поповский

денческих лет, друга и сотрудника Николая Ивановича — Леонида Ипатье вича Говорова. По воспоминаниям современников, профессор Говоров был очень похож на классический портрет Чехова. В кругах растениеводов его знали как крупнейшего знатока бобовых. О горохе, бобах, фасоли, вике, чине он знал буквально все. Хороший семьянин, серьезный ученый, человек в высшей степени миролюбивый и покладистый, профессор Говоров только однажды дал волю своей горячности. Это произошло в день, когда он узнал об аресте Николая Ивановича. Ни слова не сказав ни домашним, ни сотруд никам, профессор Говоров помчался в Москву искать аудиенции у товарища Сталина. Долгом ученого и гражданина он считал открыть Иосифу Виссари оновичу глаза на то, какого замечательного человека и ученого теряет Рос сия в лице академика Вавилова. К Сталину его не допустили. Он попытался пройти к Маленкову, и тоже — тщетно. Говорят, что, добиваясь приема в Кремле, Леонид Ипатьевич несколько дней ничего не ел и не спал. А когда физически разбитый, душевно истерзанный добрался он до Ленинграда, его схватили как вавиловского сообщника.

<…>

… в марте 1941 года Вавилова оторвали от работы над книгой. Для него сно ва началась тяжкая допросная страда.

Смысл «второго круга» следствия состоял, как мне кажется, только в том, что бы навесить на подследственного как можно больше новых обвинений. Качество обвинений, их доказуемость не имели для Хвата никакого значения. В той бюрок ратической задаче, которую он выполнял, смысл имело лишь количество показа ний, агентурных донесений, протоколов очных ставок, а вовсе не их подлинность. Надо было показать, что академик Вавилов страшный, очень страшный преступ ник, чье неприятие Советской власти восходит чуть ли не к 1917 году. И следова тель напрягал всю свою небогатую фантазию, чтобы придумать, как выглядели эти «преступления». Говорова и Карпеченко он заставил признаться, что Вавилов вовлек их в антисоветскую организацию. Паншин «засвидетельствовал», что Ва вилов сорвал решение правительства о ликвидации так называемого «белого пят на». (Речь шла о посеве пшеницы в исконных районах Средней России. Вавилов и его ближайший сотрудник селекционер В.Е. Писарев как раз и были главными организаторами этого важнейшего научно хозяйственного предприятия, которое принесло стране миллионы тонн пшеничного зерна.) Но какое дело было следова телю Хвату до фактов! Он грузил корабль, чтобы утопить его, сочинял небылицы, чтобы придать видимость законности предстоящему убийству.

Особенно охотно Хват фантазировал, когда речь шла о шпионаже, о связях Вавилова с зарубежными разведками. В распоряжении следователя был толь ко перечень стран, в которых бывал ученый, да список европейских и амери канских генетиков, селекционеров и агрономов, с которыми он когда либо встречался. Но ведь должен же был Вавилов кому то и где то передавать госу дарственные секреты Советского Союза! И вот в «деле» появляется указание на многочисленных «связных». В одном случае это французский разведчик Ма зан, в другом — руководители Германского общества сельских хозяев, в тре тьем — датские дипломаты.

— 71 —

Антология самиздата. Том 3

Но старшему лейтенанту Хвату и этого мало. В один прекрасный день он предъявляет подследственному обвинение в том, что директор ВИРа «портил по садочные площадки Ленинградского военного округа, производя засев аэродро мов семенами, зараженными карантинным сорняком» (?!). Николай Иванович, с его острым чувством юмора, не мог не посмеяться над этой абракадаброй. Но Алек сею Григорьевичу Хвату было не до смеха. 22 июня, в связи с началом войны, сле дователи получили распоряжение быстрее передавать дело в суд. Возникла реаль ная опасность: за плохую работу начальство могло отправить провинившегося на фронт. Хват нервничает. В его следовательском почерке начинают проскальзы ватьистерическиенотки.29июняонприобщаеткследственному«делу»«какизоб личительный материал по обвинению Вавилова», якобы обнаруженный при обыс ке манифест контрреволюционного «Великорусского союза» и фотографию Керен ского А.Ф. Новые документы позволяют изобличить троцкиста Вавилова также в контакте с черносотенными монархистами и одновременно в том, что он является сторонником Временного правительства, низложившего монархию. Познания старшего лейтенанта Хвата в области истории общественных отношений не усту пали его познаниям в ботанике. Но что за беда! Военная коллегия Верховного суда

СССР, в один день осудившая и великого ботаника Вавилова, и известного советс кого философа, основателя и первого директора Института мировой литературы АН СССР академика Луппола, не нашла никаких недостатков в обвинительных заключениях, которые сфабриковали Хват и его коллеги...

О том, как проходил второй этап следствия, рассказал художник иллю стратор, член Союза художников СССР Григорий Георгиевич Филипповский. Весной 1941 года он провел несколько месяцев в Бутырках, в двадцать седь мой камере, на втором этаже старого тюремного корпуса. В камере, рассчи танной на двадцать пять человек, сидело более двухсот арестантов. Малень кая форточка почти не пропускала воздуха. Духота и теснота были невооб разимые. Заключенные постоянно сменялись: одних увозили на расстрел, других — в лагерь. Но несколько человек пребывали тут уже довольно дол го. Среди старожилов выделялись прославленный командарм времен граж данской войны Кожевников, строитель Мончегорского горнорудного комби ната Маньян, конструктор советских линкоров Бжезинский. Когда Филип повского втолкнули в камеру, то среди сидящих, лежащих и стоящих зак люченных он сразу заметил странную фигуру: пожилой человек, лежа на нарах, задирал кверху опухшие ноги. Это был академик Вавилов. Он лишь недавно вернулся после ночного допроса, где следователь продержал его стоя более десяти часов. Лицо ученого было отечным, под глазами, как у сердеч ного больного, обозначились мешки, ступни вздулись и показались Филип повскому огромными, сизыми. Каждую ночь Вавилова уводили на допрос. На рассвете стража волокла его назад и бросала у порога. Стоять Николай Иванович уже не мог, до своего места на нарах добирался ползком. Там сосе ди кое как стаскивали с его неестественно громадных ног ботинки, и на не сколько часов он застывал на спине в своей странной позе.

Всегда общительный, жизнерадостный Николай Иванович после «второго цикла» допросов замкнулся, с однокамерниками почти не разговаривал, о том, что происходит в кабинете Хвата, почти не рассказывал. Но однажды в отсут

— 72 —

Марк Поповский

ствие Вавилова Филипповскому передали, какие «диалоги» происходят между вице президентом ВАСХНИЛ и его следователем. Каждый раз, когда ученого вводили, Хват задавал ему один и тот же вопрос:

–Ты кто?

–Я академик Вавилов.

–Мешок говна ты, а не академик, — заявлял доблестный старший лейте нант и, победоносно взглянув на униженного «врага», приступал к допросу.

<…>

Суд состоялся 9 июля 1941 года.

Готовый приговор уже лежал в портфеле председательствующего. «Именем Союза Советских Социалистических... Предварительным и

судебным следствием установлено, что Вавилов с 1925 года является одним из руководителей антисоветской организации, именовавшейся «Трудовая крестьянская партия», а с 1930 года являлся активным участником антисо ветской организации правых, действовавших в системе Наркомзема СССР и некоторых научных учреждений СССР... В интересах антисоветских орга низаций проводил широкую вредительскую деятельность, направленную на подрыв и ликвидацию колхозного строя, на развал и упадок социалистичес кого земледелия в СССР... Преследуя антисоветские цели, поддерживал свя зи с заграничными белоэмигрантскими кругами и передавал им сведения, являющиеся государственной тайной Советского Союза.

Признавая виновным Вавилова в свершении преступлений, предусмотрен ных ст. ст. 58— la, 58— 7, 58— 9, 58— 11 УК РСФСР, Военная коллегия Вер ховного суда СССР приговорила:

Вавилова Николая Ивановича подвергнуть высшей мере наказания — рас стрелу, с конфискацией имущества, лично ему принадлежащего. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

Только одна инстанция еще могла остановить действие приговора — Пре зидиум Верховного Совета СССР, во главе которого стоял в те годы всеми люби мый и уважаемый, но не располагающий никакой властью «всесоюзный старо ста» Михаил Иванович Калинин. Вечером того же 9 июля на узкой полоске бу маги, чернилами (они, видимо, специально выдавались в таких случаях) Ни колай Иванович написал прошение о помиловании:

«В Президиум Верховного Совета СССР

осужденного к высшей мере наказания — расстрелу бывшего члена Акаде мии наук СССР, вице президента Академии с. х. наук им. Ленина и директора Всесоюзного института растениеводства Вавилова Николая Ивановича (статья обвинения 58— la, 58— 7, 58— 9, 58— 11)

Обращаюсь с мольбой в Президиум Верховного Совета о помиловании и предоставлении возможности работой искупить мою вину перед Советской вла стью и советским народом.

Посвятив 30 лет исследовательской работе в области растениеводства (от меченных Ленинской премией и др.), я молю о предоставлении мне самой ми нимальной возможности завершить труд на пользу социалистического земле делия моей Родины.

— 73 —

Антология самиздата. Том 3

Как опытный педагог клянусь отдать всего себя делу подготовки советских кадров. Мне 53 года. 20 часов 9.7.1941 г.

Осужденный Н. Вавилов бывший академик, доктор

биологических и агрономических наук».

Ответ на свою мольбу Николай Иванович ждал семнадцать дней. Только 26 июля стало известно: Президиум Верховного Совета СССР в помиловании Ва вилову отказал. Осужденного перевезли в Бутырскую тюрьму для приведения приговора в исполнение.

<...>

РУССКИЕ МУЖИКИ РАССКАЗЫВАЮТ

Последователи Л.Н. Толстого в Советском Союзе, 1918 1977. Документаль ный рассказ о крестьянах толстовцах в СССР по материалам вывезенного на Запад крестьянского архива. OVERSEAS PUBLICATIONS INTERCHANGE LTD, LONDON 1983.

От автора

Я никогда не был литературоведом, знатоком творчества или биографии Льва Толстого. Мои собственные литературные интересы никак не соприкаса лись с той сферой, что была близка и дорога Толстому. Совсем наоборот. Три десятка лет я писал о людях и проблемах науки. Что может быть дальше от мира Толстого, чем биографии ученых? И тем не менее я приступаю ныне к ра боте, которая освящена идеями великого писателя и мыслителя. И это не слу чайно. Я вижу глубинную связь между тем, что я делал как литератор и исто рик до сих пор, и тем предприятием, за которое берусь.

<…>

Размышление над трагическими судьбами лучших людей России открыло мне главную беду эпохи, начавшейся осенью 1917 года. Октябрьский переворот, Гражданская война, коллективизация, индустриализация, террор 30 х и 40 х годов — главным следствием имели массовую деморализацию советского обще ства. Этический кариес особенно явственно обозначился на личностях крупных, творческих, там, где как будто можно было бы ожидать мощного нравственного иммунитета. Такого иммунитета у большей части советского общества не оказа лось. Перед историком нового времени это обстоятельство естественно возводит вопрос: возможно ли вообще устоять перед мощью партийно государственного

— 74 —

Марк Поповский

давления, которому подвергается советский гражданин? А если можно, то какие именно качества позволяют личности сохранить человеческое достоинство в об становке массового государственного аморализма? Я попытался ответить на это

всвоей книге, ныне вышедшей на Западе под названием «Управляемая наука». Хотя речь в ней идет только о миллионе советских деятелей науки, суть пробле мы касается целиком всего многомиллионного советского общества и сводится к формуле: «Как остаться человеком, сидя в клетке с обезьянами?» Свои книги, написанные не для печати, я давал читать большому кругу московских, ленинг радских и киевских интеллигентов. Люди тайно передавали эти рукописи своим друзьям. Круг людей, знавших о моих исследованиях, постоянно возрастал. В современной России такая известность всегда чревата для автора серьезными опасностями. Доносительство — одна из наиболее распространенных этических болезней на моей родине. И действительно, среди моих доверенных читателей нашелся предатель. КГБ приняло против автора злокозненных рукописей меры, которые закончились для меня эмиграцией.

Но вместе с тем, расширившийся круг читателей принес мне в конце 70 х годов и нечаянную радость. Однажды друзья сообщили мне, что рукописи мои заинтересовали толстовцев, последователей философских взглядов Льва Нико лаевича Толстого. Я удивился: откуда взялись толстовцы на шестидесятом году советской власти? Однако вскоре я смог убедиться, что толстовцы — личности вполне реальные и даже довольно активные. Незадолго перед новым 1977 м годом мне передали от них два документа. В первом крестьянин Дмитрий Его рович Моргачев, живший в Киргизии, просил Генеральную Прокуратуру СССР

о реабилитации, так как, по его словам, он осужден несправедливо и незакон но. Ответной бумагой Прокуратура извещала гражданина Моргачева Д.Е., что

вдействиях его состава преступления не обнаружено и поэтому дело номер 13/ 3 137804 40 будет прекращено. Обычная вроде бы переписка, обычные форму лировки. За два с лишним десятилетия, прошедших после смерти Сталина, мил лионы людей подавали в Прокуратуру такие письма и получали такие ответы. И тем не менее письмо из Киргизии нисколько не походило на другие такого же рода прошения. Вчерашние жертвы террора обычно пользуются безучастным, стертым языком канцелярских протоколов. Ужас перед всесилием власти все еще сдавливает им гортани. Так же невнятно, как бы цедя свой ответ сквозь зубы, отписываются и прокуроры. Реабилитационные документы составлены так, что не ясно, кто же в конце концов виноват. Человеку, просидевшему мно гие годы в каторжном лагере, потерявшему здоровье и силы, советские проку роры сообщают, что, как удалось выяснить, он — не преступник, и власти от ныне к нему претензий не имеют. Заявление Дмитрия Моргачева резко отлича ется от писем такого рода. Он не просит о снисхождении, а решительно требует признания государственной вины перед ним и его пострадавшими товарища ми. Вот этот документ с сохранением стиля и пунктуации подлинника.

— 75 —

Марк Поповский

Государственный герб Прокуратура СССР

103793 Москва, Центр Пушкинская ул. 15 а

13 октября 1976 года 72236 Пржевальск, Киргизская ССР 13/3 137804 40 Ул.Кравцова, дом 253, Моргачеву Д.Е.

Сообщаю, что Ваша жалоба о пересмотре дела за 1940 г. в Прокуратуре

СССР рассмотрена и удовлетворена.

Генеральным прокурором СССР 12 октября 1976 года внесен протест в Пле нум Верховного Суда СССР на предмет отмены приговора Новосибирского об ластного суда от 31 марта — 4 апреля 1940 г. и последующих судебных реше ний и прекращения дела за отсутствием в Ваших действиях состава преступле ния. В протесте также будет поставлен вопрос о прекращении дела в отноше нии других лиц, осужденных по данному делу с Вами (Мазурин Б.В., Тюрк Г.Г., Толкач О.В. и др.). При наличии у Вас данных о месте жительства указанных лиц, прошу сообщить им о вынесении протеста. О результатах протеста Вам будет сообщено дополнительно.

Прокурор отдела по надзору за следствием в органах Госбезопасности Старший советник (Васильев).

В декабре 1976 года последовала окончательная реабилитация. Справед ливость восторжествовала: сорок лет спустя Генеральный прокурор СССР и Пленум Верховного Суда СССР освободили последователей философии Льва Толстого от обвинения в... толстовстве. Более того, пострадавшим было разъяс нено, что следование учению Льва Толстого о непротивлении злу насилием в Советском Союзе преступлением не считается. Этот письменный ответ Генераль ной прокуратуры СССР — очевидно, единственный документ, которым советс кая власть признает, что в Советском Союзе людей преследуют за взгляды и философские убеждения. Впрочем, на страницах этой книги читатель найдет немало и других свидетельств, не менее убедительных.

Итак, толстовцы в СССР продолжают существовать. И не только существу ют, но даже сохраняют верность своим убеждениям.

<...>

Источник: Библиотека А. Белоусенко (http://belousenkolib.narod.ru).

— 77 —

Антология самиздата. Том

Пименов Револьт Иванович

(1931—1990)

Окончил механико математический факультет Ленинградского университета. В 1949 г. помещен в психбольницу за то, что подал заявление о выходе из комсомола. В августе 1957 г. Пименов был приговорен к шести годам за «антисовесткую агитацию». Верховный суд изменил приговор, осудив Пименова на 10 лет, но в 1963 г. Пименов был условно освобожден с испытательным сроком. В 1963 г. защитил кандидатскую диссертацию в Математическом институте Академии наук, а в 1969 г. — докторскую.

ВСамиздате ходила книга воспомнинаний Пименова «Один политический процесс»

осуде над ним и его друзьями в 1957 г. и очерк «Как я искал английского шпиона Сиднея Рейдли». В апреле 1970 г. в квартире Пименова в Ленинграде был произведен обыск и изъято более 250 ти произведений Самиздата. Пименов был арестован и приговорен к 5 ти годам ссылки в республике Коми. Там в 82 м против него возбуждается новое уголовное дело, которое было прекращено только в 87 м.

В90 м избран народным депутатом России от Сыктывкара, работал в Конституционной Комиссии. Умер в декабре 1990 г.

ВОСПОМИНАНИЯ

Часть I

Один политический процесс (1956 1958)

Предисловие

Основной текст этих воспоминаний был написан в 1968, обсужден с участ никами событий тогда же, после чего перередактирован. В течение бурных для авторa лет 1970 75 он не только не прикасался к этим мемуарам, но даже не имел у себя их текста. В 1975 следователь Барышников, по делу Твердохлебова приезжавший к автору, уверял его, будто неведомо в каком виде часть этих вос поминаний опубликована на Западе [1].

После этого автор с большим трудом достал искаженную многократны ми перепечатками самиздатную копию своего сочинения, перечел, испра вил и сократил ее. Полученный текст воспроизводится ниже. Спасибо всем, кто действовал с автором, кто помогал ему писать, кто хранил и перепеча тывал. Как мне грустно, что я не могу вас назвать поименно, — я люблю вас, и мы верим друг в друга.

— 78 —

Револьт Пименов

В марте 1957 г. я был арестован по обвинению в преступной деятельности, предусмотренной статьями 5810 11 ук РСФСР [2]. Юридические основания, приведшие к моему аресту, и деятельность, послужившую основой для этого ареста, можно разбить на три группы. В этом параграфе я буду говорить исклю чительно о юридической стороне; мотивы и подробности излагаются далее.

Первое. Еще в марте 1956 г. мы перепечатали — раздобыли разными путя ми и отпечатали на машинке в большом числе экземпляров — доклад Н.С. Хру щева на XX съезде о культе личности Сталина (речь идет о докладе Хрущева на закрытом заседании XX съезда). Кроме того, мы снабдили текст моим после словием, называвшимся ПО ПОВОДУ РЕЧИ ХРУЩЕВА, и примечаниями к тексту (подстрочными) [3]. Я не главный автор этих примечаний. Если мне в них что и принадлежит, то разве лишь некоторое ухудшение их научности, придание им полемической заостренности и безответственности суждений. Поскольку примечания нам не инкриминировались, а сам автор примечаний согласен, чтобы я назвал его имя, да оно и называлось им в процессе след ствия, — автором их был мой друг Эрнст Семенович Орловский. Отпечатанный текст — примерно 30 страниц — мы продавали потом по «себестоимости», т. е. из расчета, сколько стоит перепечатка на машинке. Кстати, этот принцип — продажа самиздатных произведений по стоимости перепечатки — мне кажет ся реалистичным и весьма правильным и в наше время.

Так вот, первый провал относится к маю 1956 г. На праздники к нам в Ле нинград приезжал мой старый приятель Фимка (Ефим) Рохлин, который рабо тал в Медвежьегорске (по распределению). Он застал нас в разгаре работы по перепечатке. Он купил у нас экземпляр. Вспоминаю, что потом он выражал свое неудовольствие, граничащее с возмущением (не мне, а нашему общему знакомому), на предмет моей коммерческой жилки, что я потребовал с него 10 рублей (в нынешних деньгах — один рубль) за этот экземпляр. Вспоми наю и еще одного тогдашнего знакомого, который до сих пор поминает с ехид ством, что этот экземпляр принадлежит ему лично, ибо он за него денежки платил. Кстати, этот последний экземпляр остался неразысканным органами, и, как я узнал после освобождения, с него за время моего ареста делались ко пии, которые сейчас где то гуляют. Впрочем, это не единственный экземпляр, уцелевший от органов. Вернемся к Рохлину. Свой экземпляр он увез к себе. Там, в Медвежьегорске (Карело Финская АССР), он, разумеется, давал его читать то тому, та иному. Сослуживец дал сослуживцу, тот дал началь нику, а начальник, прочтя, — в Комитет госбезопасности [4]. Насколько мне известно, этот экземпляр в непродолжительное время лег на стол к одному из членов Карело Финского ЦК. Надо уточнить только, что он был без моего послесловия (кажется, его мы не успели допечатать до отъезда Рохлина; он то прочел послесловие в оригинале, а я обещал ему прислать с оказией недостаю щий, «хвост»), но с примечаниями, расположенными подстрочно. Гово рят, чекист весьма похвально высказался о примечаниях. Сразу же Рохлин позвонил мне. Точнее, не мне, a через промежуточное лицо. Некоторые счита ют, будто в таких случаях ни в коем случае нельзя прибегать к помощи те лефона. Я не разделял этой точки зрения. Надо различать два вида телефонных сообщений в случае провала. Если бы он позвонил мне, говоря: «Тот текст,

— 79 —

Антология самиздата. Том 3

который я брал у тебя, у меня изъяли в КГБ», — то это было бы чистой воды идиотством. Но если бы oн вообще не известил меня о провале, это было бы глупостью. Он лишил бы меня той информации, которой ГБ уже обладало. Сведения о провалах, арестах, обысках надо сообщать сразу, молниеносно. Он это и сделал. Он позвонил одному нашему общему знакомому, рассказав в терминах, приемлемых для ГБ, что у него, Фимки, забрали, де, одну очень ин тересную бумагу, которую он купил в Ленинграде у случайного встречного у Дома Книги; что теперь это грозит ему вызовом в ГБ; что он очень беспокоится и просит почаще поддерживать с ним связь — как бы не стряслось чего плохого с ним. Как видите, задача передать информацию была решена им прямо таки гениально. Такой разговор не давал ни малейших оснований даже самому по дозрительному сыщику заподозрить собеседника Рохлина (а тем более — меня). В самом деле, человек, которому грозит неприятность со стороны ГБ, делится опасениями со своим старым приятелем, который, как явствует из телефонно го разговора, вообще то впервые слышит о каких то там бумагах. Приятель же этот в тот же день позвонил моей жене Ире Вербловской, сказав, что давно не виделся с нею и хотел бы поболтать за жизнь. В тот день он звонил еще по десят кам разных номеров, ей звонил не первой. Встретившись, он информировал ее о случившемся и договорился о встрече со мною в ближайшие дни. Неподалеку от моего института (я тогда работал ассистентом в Технологическом институте пищевой промышленности; он помещался у Дома Культуры им. Капранова на тогдашнем проспекте Сталина (он же Забалканский, Международный, Москов ский проспект), а позже, уже после моего ареста, был переведен из Ленинграда в Воронеж) вечерком мы с ним встретились. Он полностью пересказал мне со держание звонка Фимки, и мы с ним обсудили, какие меры следует принять.

Позднее мне стало известно, что в это время — с aпреля по ноябрь 1956 г. — действовал какой то Указ Президиума Верховного Совета СССР о том, чтобы не привлекать к ответственности по статье 5810. Точнее, мне рассказывали об этом указе обычно осведомленные люди, а текста его я не читал. Стало быть, наши страхи были в известном смысле напрасными: арест нам не мог грозить. Но по скольку указ сей никогда не был опубликован, страхи наши были по край ней мере обоснованными. Как бы там ни было, мы (я и Ира Вербловская) убрали все экземпляры речи Хрущева из дому, приостановили размножение их, смени ли пишущую машинку в доме (для напечатания речи я специально брал машин ку, на которой не печатал ничего другого) и собрали ряд бумаг, которые, по моему мнению, не следовало показывать посторонним глазам, в чемодан. Че модан же мы отнесли одной знакомой Иры — (Долли, Двойре) Доре Ильиничне Левиной; это мать Жени Грузова. Она в свое время, в начале тридцатых годов, попадала на непродолжительное время в тюрьмы ОГПУ и на допросы к подчи ненным Ягоды [5]. Тамошние впечатления оказались столь сильны, что она была готова помочь любому человеку, который боролся с ГБ или с которым боролось ГБ. Сейчас она уже умерла, так что ей не повредит мой отзыв. Она очень остроум но запрятала экземпляры речи Хрущева (теперь я понимаю, что ей помог ее про шлый тюремный опыт), а чемодан, не содержащий с моей точки зрения, особо криминального, поставила в комнате. Это — первый раз, когда они напали на след нашей деятельности. Тогда все происшедшее осталось без последствий. Поз

— 80 —