67
.pdf
Ольга Ивинская
– Слышите? Это Пастернак сюда стучится.
Иуверял, что Пастернак сознает вину перед Родиной, раз уж пишет: «если
явиноват, заберите меня!». И сейчас то же пишет. И ясно, что всесильный Ко митет делает какие то нам исключения... Но — в руки стихов не было распоря жения отдавать! А читать было! И все двенадцать страниц любви, тоски, ожи даний, обещаний, и каких стихов — все остается у кума. Но что ж! Пролетели журавли над Потьмой, и можно найти силы после бессонной ночи идти на раз вод, жаться «стукачкой» под осуждающими взглядами «спидниц». Предстоит счастливый день, а вечером усну, и дай Бог увидеть во сне журавлей!
Большие и всякие птицы снятся к свободе...
Моя вина
Тридцатого октября утром я поехала в Лаврушинский переулок в «Автор ские права» — посоветоваться с Г.Б. Хесиным. Хесин всегда казался нам ин теллигентным, приятным. Думалось, что он прекрасно относится к Б.Л., да и ко мне. Когда я приезжала по делам в «авторские права», Григорий Борисович целовал мне руку, усаживал в кресло, расспрашивал, весь — доброжелатель ность и сплошная готовность к услугам.
Увы, на этот раз, когда я больше всего нуждалась в совете и поддержке, Хесин окатил меня ледяным душем. Это был холодный, чопорный, сжатый чужой человек. Корректно поклонившись, он выжидающе на меня уставился.
–Григорий Борисович, я приехала к вам за поддержкой, скажите, ну что нам делать? Вот была я вчера в Союзе, там волновались за Б.Л., говорили мне быть неотступно при нем; я уже успокоилась было, как вдруг — это ужасное выступление Семичастного; что же нам делать?
–Ольга Всеволодовна, — почему то очень громко и четко выговаривая каж дое слово, начал Хесин, — теперь советовать вам мы уже больше не сможем. Я считаю, что Пастернак совершил предательство и стал пособником холодной войны, внутренним эмигрантом. Некоторые вещи ради своей родины нельзя прощать. Нет, советовать тут я вам ничего не могу.
Потрясенная метаморфозой Хесина, я вскочила и, не попрощавшись с ним, вышла в коридор, хлопнув дверью. Невидящими глазами уставилась в вести бюле на какую то стенгазету с юмористическими картинками, хотела успоко иться, собраться с силами. И почти тотчас же за моей спиной раздался моло дой, приятный голос:
–Ольга Всеволодовна, ради Бога обождите! Я так боялся, что Вы ушли. Это был один из молодых адвокатов. Звали его «Зоренька» (потом я узнала
фамилию — Гримгольц) — хорошенький мальчик, знакомый Ириной учитель ницы Инессы Захаровны. У него было нежное девическое лицо, невинные гла за, словом вполне подкупающая внешность.
– Я всеми силами хочу вам помочь, — говорил Зоренька, — для меня Бо рис Леонидович святой! Вы сейчас не очень хорошо понимаете обстановку. Да вайте условимся, где нам можно встретиться и всё обсудить.
Обрадованная этой нежданной помощью, я дала мамин адрес в Собиновс ком переулке и попросила Зореньку приехать туда через два часа.
— 101 —
Антология самиздата. Том 3
Он был точен.
– Помните, что я люблю Бориса Леонидовича и знайте, что для меня это святое имя, — начал он свою речь на Собиновском; (ну как я могла ему не пове рить?) — но время не терпит! Я только одно могу вам посоветовать: надо писать письмо на имя Хрущева, иначе его могут из страны выслать, хотя он и отказал ся от премии. Текст этого письма я помогу вам выработать сейчас же.
Через много лет я прочитала: «Когда великий миг приходит и стучится в дверь, его первый стук бывает не громче твоего сердца — и только избранное ухо успевает его различить». Это был подобного рода миг. Но я его не различила...
В страхе перед возможностью вынужденной эмиграции (что Б.Л., с его любовью к многолетнему укладу, несомненно убило бы) я попросила наше го доброжелателя сочинить черновик письма к Хрущеву, а сама бросилась звонить на Потаповский Ире, чтобы она собрала ближайших друзей.
И вот сидят в столовой на Потаповском Ира, Митя, Кома, Ариадна. Мы на все лады обсуждаем проект этого письма. У меня шумело в ушах; что то долго говорила Ариадна; потом Ира настаивала, что не надо посылать это письмо, не надо каяться ни в какой форме.
Теперь ясно, что такая позиция была единственно правильной. Но тогда все выглядело иначе. Даже для меня авторитетные люди, например, Александр Яшин и Марк Живов усиленно советовали обратное. И самое главное — стало уже страшно: погромные письма, студенческая демонстрация, слухи о возмож ном разгроме дачи, грязная ругань Семичастного с угрозами выгнать «в капи талистический рай» — все это устрашало, заставляло призадуматься. А я про сто боялась за жизнь Б.Л.
Надо отступать и мне ясно показалось — иначе нельзя! Я решилась. Мы переписали текст, припасенный Зоренькой, стараясь выдержать тон Пастер нака. Ира с Комой поехали в Переделкино за подписью Б.Л.
Сейчас это выглядит дико — мы составили такое письмо, а Б.Л. еще не до гадывался о его существовании; но тогда мы торопились, нам всё в этом бедла ме казалось нормальным.
Б.Л. подписал письмо, внес одну лишь поправку в конце. Он подписал еще несколько чистых бланков, чтобы я могла исправить еще что нибудь, если понадо бится.Былаещеприпискакраснымкарандашом:«Лелюша,всеоставляйкакесть, только если можно, напиши, что я рожден не в Советском Союзе, а в России».
После этого письмо приобрело следующий вид:
«Уважаемый Никита Сергеевич, Я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому Правительству.
Из доклада т. Семичастного мне стало известно о том, что правитель) ство «не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР».
Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой.
Яне мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки
изаблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой поли) тической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе.
Осознав это, я поставил в известность Шведскую Академию о своем доб) ровольном отказе от Нобелевской премии.
—102 —
Ольга Ивинская
Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры.
Положа руку на сердце, я кое)что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен.
Б. Пастернак».
Днем в пятницу Ира с Ниной Игнатьевной повезли письмо на Старую пло щадь в ЦК. Сдали его в окошечко, из которого, как рассказывала Ира, на нее с большим интересом воззрились офицер и солдат.
Итак, иезуитская хитрость наших преследователей удалась полностью: предложение покаяться, выдвинутое в лоб — было бы с негодованием отверг нуто; но когда «поклонник и доброжелатель» дал этот совет, а мы все его под держали и «освятили» подсунутый нам текст письма — всё получилось.
В дни присуждения Нобелевской премии другому русскому писателю — Александру Солженицыну — я заново переживала те страшные дни конца ок тября теперь уже далекого пятьдесят восьмого года. И особенно остро поняла нашу нестойкость, быть может даже глупость, неумение уловить «великий миг», который обернулся позорным.
Да, сейчас уже не поймешь чего больше было в отказе от премии — вызова или малодушия; да, только в состоянии паники можно было не раскусить под ставное лицо и, поддавшись дешевой провокации, написать это письмо.
И если уж искать оправданий (а их, пожалуй, нет), то можно вспомнить, что Солженицын в момент присуждения премии был почти на двадцать лет моложе Б.Л. и прошел (наверное — как никто в мире) сквозь тройную закалку: четыре года фронтовой жизни, пять лет каторжных концлагерей и раковую болезнь.
С ним ли можно равняться типичному «мягкотелому интеллигенту» Бори су Пастернаку? Счастье еще, что он умер у себя в постели, а не на случайной трамвайной остановке, как Юрий Живаго...
Не надо было посылать это письмо. Не надо было! Но — его послали. Моя вина.
<...>
Источник: Ивинская О. В плену времени: Годы с Борисом Пастернаком. Librairie Artheme Fayard, 1978. (На титульном листе издания указано: Москва, 1972. Однако это явно не соответствует действительности.)
— 103 —
Антология самиздата. Том 3
Конквест
Роберт
(Род. 1917)
Дипломат, историк, литератор, писатель фантаст, поэт. Профессор Гуверского института войны, мира и революции, (Стэнфорд, США).
Родился в 1917 г. Участник Второй мировой войны. Закончил войну в войсках взаимодействия с Советской Армией на Балканах. Затем работал в Софии в качестве сотрудника МИД, позже — в ООН. За заслуги перед родиной награжден Орденом Британской Империи.
С 1956 г. занимался исследовательской деятельностью в Школе экономики в Лондоне, читал лекции по английской литературе в Университете г. Баффало, работал литературным редактором в журнале «Spectator» и старшим преподавателем в Институте по изучению России при Колумбийском университете в Нью Йорке (США).
Конквест является автором трех поэтических сборников, романа и повести, шести больших исторических исследований. Он дважды побывал в Советском Союзе. Первый раз приезжал студентом в 1937 г. С 1965 по 1968 год он пишет книгу «Большой террор: сталинские чистки 30 х годов» (Впервые опубликована в Канаде: Conquest R. The Great Terror: Stalin’s Purge of the Thirties. Toronto, 1968). После ее публикации в Америке, Зап. Европе и в Азии ее переводы стали распространяться в Самиздате. Ее переводчики и распространители сурово преследовались.
В1991 г. в издательстве «Прогресс» (Москва) вышел перевод книги Конквеста «Сталин
иубийство Кирова».
Еще одна крупная работа историка — монография «Сталин» (Conquest R. Stalin. Breaker of Nations. London, 1991). В аннотации к книге, в частности, сказано: «Портрет человека, который, возможно, более, чем другие, определил характер XX века».
Работе секретных служб СССР посвящена работа историка «Тайная полиция Сталина» (Conquest R. Stalin’s Secret Police: NKVD Politics 1936 1939. Stanford, 1985).
Трагические последствия насильственной коллективизации в Советском Союзе исследуются в книге Конквеста «The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terror famine», вышедшей в Нью Йорке в 1986 г.
— 104 —
Роберт Конквест
БОЛЬШОЙ ТЕРРОР
<...>
В центре
Пока карательные экспедиции, посланные Сталиным и Ежовым, громили провинцию, Москва оставалась эпицентром шторма. Тогдашний ЦК состоял из 71 члена; примерно две трети из них постоянно работали в Москве. В их числе были все члены Политбюро, кроме Косиора, наркомы, заведующие отделами ЦК, высшие руководители комсомола, профсоюзов, Коминтерна. Словом, обыч ная концентрация высокопоставленных лиц централизованной государствен ной машины.
Террор среди этих людей вели непосредственно Сталин и Ежов. Когда тре бовалось, они получали ценную помощь от Молотова и Ворошилова, но в целом Сталин исключительно прочно держал весь процесс в своих руках, работая толь ко через Ежова.
Только за период 1937—1938 годов Ежов послал Сталину 383 списка, со держащих тысячи имен тех лиц, приговоры которым «заготавливались зара нее», но требовали личного его утверждения. Поскольку Ежов был у власти лишь немногим более двух лет — а его особенно активная деятельность продол жалась и того меньше,— это значило, что Сталин получал такие списки чаще, чем через день. Число лиц в каждом списке в точности не известно. В списках были имена «лиц, дела которых подпадали под юрисдикцию коллегий воен ных трибуналов». Советский историк Рой Медведев утверждает, что эти спис ки охватывали около 40000 имен. Хрущев, не называя определенной цифры, тоже говорил о «тысячах». Мы можем себе представить, как Сталин, приходя в кабинет, находил почти каждый день в секретной папке список из сотни, а то и больше имей осужденных на смерть; как он просматривал эти списки и утвер ждал их в порядке, так сказать, нормальной кремлевской работы. На XXII съез де КПСС 3.Т. Сердюк цитировал одно из писем Ежова Сталину, с которыми по сылались списки обреченных:
«Товарищу Сталину, Посылаю на утверждение четыре списка лиц, подлежащих суду Военной
Коллегии:
Сердюк добавил, что «под первой категорией осуждения понимался рас стрел. Списки были рассмотрены Сталиным и Молотовым, и на каждом из них имеется резолюция: За. И. Сталин. В. Молотов». Отметим попутно, что в спис ке № 4 были имена жен Косиора, Эйхе, Чубаря и Дыбенко.
Постановления об аресте тех или иных людей, а часто даже ордера на арест подписывались, бывало, за месяцы до фактического ареста <…>. И случалось, что руководящие работники награждались орденами «за неделю до ареста». Объяснение этому дал однажды высокопоставленный сотрудник НКВД, ска зав, что следственные власти информировали о заведенных делах только их непосредственных старших начальников, а Ежов информировал только лич но Сталина.
— 105 —
Антология самиздата. Том 3
В столице, как по всей стране, новая террористическая волна поднялась в мае 1937 года.
Иностранные наблюдатели, присутствовавшие в 1937 году на первомайс ком параде на Красной площади и видевшие на трибуне Мавзолея Политбюро во главе со Сталиным, отмечают нервозность и беспокойство членов Политбю ро. Этим людям было отчего тревожиться, ибо на трибуне отсутствовал член партии с 1905 года, просидевший 10 лет в царских тюрьмах и ссылках, в про шлом член, а ныне кандидат в члены Политбюро Ян Рудзутак. По видимому, его только что арестовали. Рудзутак был арестован за ужином, после театра. Сотрудники НКВД арестовали всех, кто присутствовал на этом ужине. Три ме сяца спустя Евгения Гинзбург встретила в Бутырской тюрьме четырех женщин в растерзанных вечерних туалетах. Эти четыре женщины были в числе других арестованных с Рудзутаком. Его дача перешла к Жданову.
Рудзутака арестовали как якобы «правого». Он будто бы был руководите лем «резервного центра», готового продолжать борьбу в случае разоблачения Бухарина. Рудзутак, дескать, особенно подходил для этой цели, ибо, как гово рится в показаниях на процессе Бухарина, «никому не было известно о каких либо его разногласиях с партией». Здесь фактически впервые признается тот факт, что даже сталинцев старой закалки стали арестовывать — особенно (но не только) если они выказывали признаки сопротивления террору. Пятном в биографии Рудзутака было его нежелание рекомендовать смертную казнь для Рютина, когда в 1932 году Рудзутак был председателем Центральной Конт рольной Комиссии. По видимому, Рудзутак придерживался той же линии и на февральско мартовском пленуме.
И опять, как в прошлом году, волна террора сопровождалась грандиозным отвлекающим спектаклем. Год назад это были перелеты советских летчиков; те перь, в мае 1937 года, газеты были полны сообщениями о высадке на Северном полюсе группы исследователей под командой И.Д. Папанина. Всей операцией по высадке руководил О.Ю. Шмидт. Участники экспедиции, доставившей папанин цев на льдину, были приняты партийными вождями, награждены и осыпаны почестями. А лагерь на льду тем временем дрейфовал к югу месяцы подряд, по сылая время от времени верноподданнические поздравления руководителям и получая от них ответы — как самый дальний форпост партии и государства.
Всю весну и начало лета на газетных столбцах печатались и другие внепо литические новости. Руководители партии и правительства посетили ряд спек таклей и балетов, после чего были напечатаны длинные списки вновь произве денных народных артистов и театральных награждений.
Ясное, солнечное лето, наступившее на русских равнинах, стало свидете лем новых арестов. Один за другим исчезали бывшие участники оппозиции. Еще в марте 1937 года бывший член Политбюро и секретарь ЦК Николай Кре стинский, до того времени работавший заместителем наркома иностранных дел, был переведен в заместители наркома юстиции РСФСР. На состоявшемся при переводе Крестинского партийном собрании он сам одобрил свою перестанов ку, сказав, что в нынешних обстоятельствах бывшие участники оппозиции не должны работать в Наркомате иностранных дел, где требуется полное доверие высшего руководства и незапятнанное прошлое.
— 106 —
Роберт Конквест
Вконце мая Крестинского арестовали. После недели допросов он начал да вать показания — около 5 июня. К тому времени только только начал «призна ваться» и Бухарин, с которым Крестинскому предстояло вместе сесть на ска мью подсудимых через девять месяцев.
Любая связь с арестованными оппозиционерами теперь сама по себе счита лась преступлением. В этом смысле характерен пример члена партии с 1903 года Г.И. Ломова, до революции члена московского бюро большевистской партии, который был вторым человеком (после Троцкого), с энтузиазмом под держивавшим Ленина на заседании ЦК в его плане захвата власти в октябре 1917 года. История гибели Ломова рассказана на XXII съезде партии А.Н. Ше лепиным.
Виюне 1937 года один из работников Госплана СССР направил письмо Ста лину, в котором указал, что член бюро Комиссии Советского Контроля при Со внаркоме СССР Ломов Г. И. (Оппоков) якобы имел дружеские отношения с Рыковым и Бухариным. Сталин наложил на этом письме резолюцию: «Т щу Молотову. Как быть?». Молотов написал: «За немедленный арест этой сволочи Ломова. В. Молотов». Через несколько дней Ломов был арестован, обвинен в принадлежности к правооппортунистической организации и расстрелян.
Имя Ломова (который, по видимому, расстрелян в 1938 году) позже упо миналось на процессе Бухарина Рыкова, где говорилось, что Ломов состоял в заговоре с Бухариным против Ленина.
Но даже после всего этого оппозиция не была еще полностью раздавлена. В последнюю неделю июня состоялся еще один пленум ЦК — официально он об суждал вопросы овощеводства. Там разыгрывались сцены с взаимными обви нениями. Член Центральной Ревизионной Комиссии Назаретян, которого Ор джоникидзе спас в начале 30 х годов, был арестован по дороге в Кремль, на правляясь на этот пленум.
Впоследующие месяцы Сталин добился возможности натравливать орга ны безопасности на любых своих противников, уже не придерживаясь полити ческого протокола. На июньском пленуме 1937 года, по имеющимся сведени ям, его речь отличалась беспощадностью. В частности, Сталин требовал более сурового обращения с заключенными.
Взале заседаний пленума недосчитывались уже многих — Бухарина и Рыкова, Рудзутака и Чудова, Гамарника, Якира, Ягоды и нескольких других. Однако дух сопротивления был все еще не полностью подавлен. Если верить показаниям на процессе Бухарина, «после февральского пленума ЦК в кругах заговорщиков была поднята кампания против Ежова», была сделана «попытка дискредитировать Ежова и его работу внутри партии, оклеветать его».
<…>
Вто время как страна погружалась в тотальный террор, был предпринят еще один отвлекающий маневр. В июне Чкалов с Байдуковым и Беляковым перелетели на самолете АНТ 25 через Северный полюс и приземлились в аме риканском городе Фолкленде, в штате Орегон. В июле еще один такой же пере лет под командой Михаила Громова закончился в городе Сан Джасинто, штат Калифорния, с новым мировым рекордом на дальность. Эти два перелета (оба,
—107 —
Антология самиздата. Том 3
несомненно, отличные достижения) были поводом для новой шумной кампа нии в прессе. Страницы за страницами в газетах заполнялись поздравлениями, торжественными митингами, биографиями летчиков, фотографиями их и т. д. Когда же, в конце концов, 15 декабря 1938 года Чкалов погиб в катастрофе, Беляйкин, возглавлявший Главное управление авиационной промышленнос ти, Усачев, директор завода, построившего самолет Чкалова, и Томашевич, конструктор этого самолета, были репрессированы за саботаж.
Одновременно газеты продолжали призывать к бдительности и рассказы вали о различных методах, применяемых врагом. «Правда» обратила даже вни мание на опечатки в местных газетах, которые отнесла за счет вредительства. Например, в одной газете было напечатано «беды» вместо «победы» социализ ма. Публиковалось много сообщений о судебных процессах на местах. Но ос новной удар наносился в то время против руководящих кадров режима. Он имел целью уничтожить старый ЦК и тысячи партийных работников, стоящих на одну ступень ниже.
Теперь, начиная с мая 1937 года, под арест пошел цвет административной политической машины, которую Сталин взращивал долгие годы. После Рудзу така и до конца года не был арестован ни один член или кандидат в члены По литбюро. На свободе оставались некоторое время и высшие сотрудники, не посредственно подчиненные членам Политбюро — до тех пор, пока их всех не забрали в ходе специально подготовленной операции в течение ноября и декаб ря 1937 года. А пока что, в летние месяцы, шла суровая чистка среди работ ников, стоявших на ступеньку ниже.
<...>
Вместе с террором господствовал цинизм. Высокопоставленный военный, находясь в тюрьме, рассказывал, как однажды на приеме его весело привет ствовала жена Молотова. «Саша, что это? Почему вы еще не арестованы?» Эта женщина стала председателем косметического треста «ТЭЖЭ» после ареста ее бывшего начальника Чекалова. Этот пост она занимала несколько лет. Что ка сается Чекалова, то он был послан на Воркуту, в лагеря строительства желез ной дороги. Супруга Молотова была в 1939 году избрана в ЦК, где также заме нила кого то «исчезнувшего». В 1948 году арестовали и ее.
Партийные и правительственные учреждения окутала атмосфера ужаса. Народных комиссаров арестовывали по дороге на работу по утрам. Каждый день исчезал кто нибудь еще из членов ЦК или заместителей наркомов или других крупных сотрудников.
Радость в тот момент царила только в одной сфере. 18 июля Ежов был на гражден орденом Ленина, что послужило предлогом для опубликования его фотографий, передовых статей и всеобщих празднеств.
Ту же самую награду 21 июля получил Вышинский — правда, с меньшим шумом.
<...>
Источник: журнал «Нева»: 1989г., №9 12; 1990 г., №1.
— 108 —
Варлам Шаламов
Александр Солженицын
(Справку см. т. 1, кн. 2, стр. 190)
БОДАЛСЯ ТЕЛЕНОК С ДУБОМ
<…>
Писатель подпольщик
То не диво, когда подпольщиками бывают революционеры. Диво — когда писатели.
У писателей, озабоченных правдой, жизнь и никогда проста не бывала, не бывает (и не будет!): одного донимали клеветой, другого дуэлью, того — разло мом семейной жизни, того — разорением или непокойной невылазной нище тою, кого сумасшедшим домом, кого тюрьмой. А при полном благополучии, как у Льва Толстого, своя же совесть ещё горше расцарапает грудь изнутри.
Но всё таки нырять в подполье и не о том печься, чтобы мир тебя узнал, а чтобы наоборот — не дай Бог не узнал, — этот писательский удел родной наш, чисто русский, русско советский. Теперь установлено, что Радищев в после днюю часть жизни что то важное писал и глубоко, и предусмотрительно таил так глубоко, что и мы теперь не найдём и не узнаем. И Пушкин с остроумием зашифровывал 10 ю главу «Онегина», это знают все. Меньше знали, как долго занимался тайнописью Чаадаев: рукопись свою отдельными листиками он рас кладывал в разных книгах своей большой библиотеки. Для лубянского обыска это, конечно, не упрятка: ведь как бы много ни было книг, всегда же можно и оперативников пригнать порядочно, так чтобы каждую книгу взять за концы корешка и потрепать с терпением (не прячьте в книгах, друзья!) Но царские жандармы прохлопали, умер Чаадаев, а его библиотека сохранилась до рево люции, и несоединённые, не известные никому листы томились в ней. В 20 е годы они были обнаружены, разысканы, изучены, а в 30 е, наконец, и подго товлены к печати Д.С. Шаховским — но тут Шаховского посадили (без возвра та), а чаадаевские рукописи и по сегодня тайно хранятся в Пушкинском Доме — не разрешают их печатать из за… их реакционности! Так Чаадаев установил рекорд — уже 110 лет после смерти! — замалчивания русского писателя. Вот уж написал, так написал!
Апотом времена пошли куда вольнее: русские писатели не писали больше
встол, а всё печатали что хотели (и только критики и публицисты подбирали эзоповские выражения). И до такой степени они свободно писали и свободно раскачивали всю государственную постройку, что от русской то литературы и выросли все те молодые, кто взненавидели царя и жандармов, пошли в револю цию и сделали её.
Но шагнув через порог ею же порождённых революций, литература быстро осеклась: она попала не в сверкающий поднебесный мир, а под потолок укоси ну и меж сближенных стен, всё более тесных. Очень быстро узнали советские
—109 —
Антология самиздата. Том 3
писатели, что не всякая книга может пройти. А ещё лет через десяток узнали они, что гонораром за книгу может стать решётка и проволока. И опять писате ли стали скрывать написанное, хоть и не доконечно отчаиваясь увидеть при жизни свои книги в печати.
До ареста я тут многого не понимал. Неосмысленно тянул я в литературу, плохо зная, зачем это мне и зачем литературе. Изнывал лишь от того, что труд но, мол, свежие темы находить для рассказов. Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили.
С ареста же, года за два тюремно лагерной жизни, изнывая уже под грудами тем, принял я как дыхание, понял как всё неоспоримое, что видят глаза: не толь ко меня никто печатать не будет, но строчка единая мне обойдётся ценою в голо ву. Без сомнения, без раздвоения вступил я в удел современного русского писате ля, озабоченного правдой: писать надо только для того, чтоб об этом обо всём не забылось, когда нибудь известно стало потомкам. При жизни же моей даже пред ставления такого, мечты такой не должно быть в груди — напечататься.
И — изжил я досужную мечту. И взамен была только уверенность, что не пропадет моя работа, что на какие головы нацелена — те поразит, и кому неви димым струением посылается — те воспримут. С пожизненным молчанием я смирился как с пожизненной невозможностью освободить ноги от земной тя жести. И вещь за вещью кончая то в лагере, то в ссылке, то уже и реабилитиро ванным, сперва стихи, потом пьесы, потом и прозу, я одно только лелеял: как сохранить их в тайне и с ними самого себя.
Для этого в лагере пришлось мне стихи заучивать наизусть — многие ты сячи строк. Для того я придумывал чётки с метрическою системой, а на пере сылках наламывал спичек обломками и передвигал. Под конец лагерного сро ка, поверивши в силу памяти, я стал писать и заучивать диалоги в прозе, ма ненько — и сплошную прозу. Память вбирала! Шло. Но больше и больше ухо дило времени на ежемесячное повторение всего объёма заученного — уже неде ля в месяц.
Тут началась ссылка и тотчас же в начале ссылки — рак. Осенью 1953 года очень было похоже, что я доживаю последние месяцы. В декабре подтвердили врачи, ссыльные ребята, что жить мне осталось не больше трёх недель.
Грозило погаснуть с моей головой и всё моё лагерное заучивание.
Это был страшный момент моей жизни: смерть на пороге освобождения и гибель всего написанного, всего смысла прожитого до тех пор. По особеннос тям советской цензуры никому вовне я не мог крикнуть, позвать: приезжайте, возьмите, спасите моё написанное! Да чужого человека и не позовёшь. Друзья — сами по лагерям. Мама — умерла. Жена — вышла за другого; всё же я позвал её проститься, могла б и рукописи забрать, — не приехала.
Эти последние обещанные врачами недели мне не избежать было работать в школе, но вечерами и ночами, бессонными от болей, я торопился мелко мел ко записывать, и скручивал листы по нескольку в трубочки, а трубочки натал кивал в бутылку из под шампанского. Бутылку я закопал на своём огороде — и под Новый 1954 год поехал умирать в Ташкент.
Однако, я не умер (при моей безнадёжно запущенной остро злокачествен ной опухоли это было Божье чудо, я никак иначе не понимал. Вся возвращён
— 110 —