Капустин_2004

•Svobodnaia mysl' - XXI

•2004-02-29SMY-No. 002

•Size: 36.2 Kbytes .

•Pages:44-53.

•Words: 4644

Общество. ЧТО ТАКОЕ КОНСЕРВАТИЗМ?

Автор: Борис КАПУСТИН

Консерватизм - одно из трех, наряду с либерализмом и социализмом, важнейших политических течений современности, эпохи, начавшейся в век Просвещения и продолжающейся до наших дней. Отвлекаясь от особенностей различных ее периодов, можно сказать, что в главном эта эпоха характеризуется подъемом капитализма - но и поисками альтернатив ему, формированием национальных государств - но и развертыванием миросистемных процессов, становлением либерально-демократических режимов - но и контртенденциями авторитаризма и популизма, сфокусированной на оптимизации целей и средств рационализацией культуры - но и попытками противопоставить ей другие виды рациональности, ориентированные на те или иные "конечные" ценности. Консерватизм есть специфическое отражение этой противоречивой действительности, равно как и особый способ участия в ее формировании и развитии.

Сказав это, мы, конечно, еще не ответили на вопрос "что такое консерватизм?", но уже нашли некоторые условия поиска такого ответа. Первым условием является отказ от отождествления консерватизма с "охранительством вообще". К примеру, знаменитые "закрытия" Японии и Китая в XVI-XVII веках, продолжавшиеся, соответственно, вплоть до "революции Мэйдзи" в 60-е годы XIX столетия и гоминьдановской революции в 20-е годы прошлого века, - классические образцы охранительства. Но это примеры закрытия обществ от современности. Такое охранительство точнее назвать "традиционализмом". Консерватизм же, как было сказано выше, живет в современности. Он охраняет одни ее элементы против других ее же элементов и этим самым осуществляет необходимую для современной жизни функцию - стабилизационную.

Вторым условием является отказ от ассоциации консерватизма с чем-то статичным, с неким барьером на пути общественных изменений и реформ. Динамизм - фундаментальная черта современности. Если уж мы характеризуем консерватизм как современное политическое течение, то тем самым признаем, что и консерваторы тоже являются сторонниками перемен. Между современными политическими течениями возможен спор лишь о том, какие перемены желательны, куда они должны вести и какими методами их нужно проводить. Против традиционалистов как противников каких-либо перемен все современные политические течения выступают единым фронтом. Формула Эдмунда Берка, этого первого великого теоретика современного консерватизма, "сохранять, изменяя", и является самым общим выражением консервативного понимания продуктивной динамики современного общества. Такое ее понимание приходится защищать и от традиционалистов, и от тех прожектеров, которые не мыслят творения нового иначе, как посредством разрушения всех существующих институтов "до основанья, а затем...". (Сам Берк писал: "Я не буду отрицать, что наше государственное устройство (constitution) может иметь изъяны и что их необходимо исправлять, когда они обнаруживаются...")

Третьим условием является четкое осознание отличия консерватизма от фундаментализма.

Фундаментализм - это идеология и практика, ориентированные на радикальное отрицание настоящего во имя восстановления взятого из прошлого "идеального образца" общественного устройства.

КАПУСТИН Борис Гурьевич - главный научный сотрудник Института философии РАН, профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук, профессор Йельского университета, доктор философских наук.

стр. 44

Для нас сейчас не имеет особого значения, является ли это "идеальное прошлое" чистым вымыслом или сравнительно адекватным представлением о том, что некогда существовало в действительности. Важно другое. Фундаментализм, в противоположность консерватизму, непримирим к настоящему и потому в принципе не может осуществлять функцию стабилизации. Он отвергает традицию (как извращение "идеального прошлого"), в сохранении которой посредством дозированных изменений консерватизм видит свою задачу. Наконец, он стремится конструировать жизнь в соответствии с неким утопическим проектом, тогда как антиутопический реализм - важнейшая установка консервативного мышления.

Сколь бы бережно консерватизм не относился к традициям, идея "возврата в лучшее прошлое" ему чужда как современному политическому течению. Пользуясь выражением выдающегося французского предтечи романтизма Пьера Симона Балланша (не забудем: европейский континентальный консерватизм во многом выходит из романтизма, хотя романтизм не сводится к консерватизму), скажем так: консерватизм может сожалеть о том, что современные общества "движутся вперед слишком быстро", может видеть в таком движении немало опасностей. Но он ясно понимает, что, двигаясь таким образом, они никогда не погрузятся вновь в средневековье. И это при том, что романтизм - в пику либерализму Просвещения - решительно отвергает уничижительную характеристику Средневековья как "темных времен"!

Четвертым условием является отказ от якобы принципиального противопоставления консерватизма и радикализма. В истории неоднократно возникали ситуации, в которых консерваторы мыслили и действовали радикально. Радикальный консерватизм - это отнюдь не только те сомнительные (вследствие их пограничности с фашизмом, национализмом и фундаментализмом) явления, как разные версии "консервативной революции" в период между двумя мировыми войнами (в Германии, Италии, Испании и т. д.). Немало примеров радикальной политики мы найдем и у "респектабельных" консерваторов.

Как не вспомнить альянс тори под предводительством Бенджамина Дизраэли с демократическим движением "низов" против "манчестерского либерализма", приведший к подлинной революции в политической системе Англии и сдвинувший ее в сторону всеобщего избирательного права? Как забыть чеканное суждение князя Бисмарка, объединителя Германии: великие вопросы решаются посредством крови и железа, а не речей и большинства голосов. Да и совсем недавняя "неоконсервативная революция", в духе Тэтчер и Рейгана, - разве не была она примером радикальной перестройки государственной политики в целом ряде областей жизни английского и американского обществ? Не случайно Фридрих фон Хайек, один из вдохновителей тэтчеризма, писал, в том числе о западных обществах: "Есть мало причин... желать, чтобы в современном мире положение вещей

оставалось таким, каково оно есть... То, что наиболее безотложно требуется в большинстве регионов мира, - это всеобъемлющее уничтожение препятствий для свободного роста". Ирония заключается в том, что себя Хайек отказывался считать консерватором именно потому, что не верил в способность современных ему консерваторов к столь радикальным действиям. Отчасти он был прав: даже Тэтчер не смогла выполнить то, что он считал необходимым. Большего добился в Чили генерал Пиночет, за что и получил признание автора "Конституции свободы".

Консерватизм может быть радикальным и даже "революционным". Однако это не меняет того, что в сущности он был и остается антиили контрреволюционным течением. Как написал еще в конце XVIII века немецкий романтик Новалис, "революции - это по преимуществу доказательство отсутствия подлинной энергии нации. Есть энергия, идущая от болезни и

стр. 45

слабости; к сожалению, она прекращается еще большей слабостью". Как понять эту "исконную" контрреволюционность консерватизма, который сам отнюдь не всегда отличался покладистостью и квиетизмом?

Ни одно явление нельзя осознать, игнорируя его историю. Эту установку на историзм, принципиально важную для консерватизма, следует обратить на него самого. Исторически консерватизм зарождается как реакция на Просвещение. Речь идет не о просвещении вообще, если под ним понимать культивирование "наук и искусств", распространение образования и даже создание опирающихся на все это экономических и политических структур, вроде рынка и представительного правления. Консерватизм есть реакция на Просвещение как определенное политическое и идеологическое течение, ставшее в XVIII веке доминирующим в Европе и материализовавшееся во Французской революции и последовавших за ней общеевропейских потрясениях. В Британии консерватизм в традиции Давида Юма складывается до Французской революции и даже обозначается понятием "шотландского просвещения". Но это есть альтернативное упомянутому течению просвещение, полемический характер которого "шотландские просветители" отчетливо демонстрируют критикой идей "общественного договора", "неотчуждаемых прав человека", "верховенства разума" и прочих аксиом Просвещения.

На континенте же разные версии консерватизма (мы оставим без рассмотрения вопрос о его типологии, сосредоточившись на "генотипе") формируются как непосредственная реакция на Французскую революцию. В качестве такой реакции на уже измененную революцией действительность они приходят на смену традиционализму, который ранее пытался эти изменения предотвратить и потому оказался в новых условиях полным банкротом. Рьяный монархист и заклятый враг Французской революции Жозеф де Местр писал: "Долгое время мы совсем не понимали революции, свидетелями которой являемся: долгое время мы принимали ее за событие. Мы заблуждались: это эпоха". Осознание эпохальности произошедших изменений, а также необходимости адекватной реакции на них - то, что конституирует современный консерватизм, проводя водораздел между ним и традиционализмом.

Этот краткий экскурс в историю консерватизма позволяет уяснить смысл его контрреволюционности. Революцией, возвестившей эпоху, в контексте которой конституируется консерватизм, была революция либерального Просвещения. Она стала первым великим историческим действием современности. Это и позволяет считать

либерализм "прав человека" и "общественного договора" первой и осевой идеологией современности. Консерватизм оказался противодействием, вызванным этим действием, и в этом смысле - контрреволюцией. В более мирные времена, когда основы либерального общественного устройства упрочились, эта контрреволюционность стала оппозиционностью и оппонированием либерализму. Имея в виду такие периоды истории Запада, консерватизм можно назвать "оппозиционным течением".

Здесь необходимо пояснение. Любое крупное политическое течение схематически можно представить трехуровневым. Оно существует на уровнях партийной жизни и как-то организованных движений, более или менее систематизированной идеологии и, наконец, того размытого, но все же идентифицируемого духовного образования, той совокупности ценностей, ориентиров и установок, которую можно назвать "мировоззрением" или даже "умонастроением". Между этими уровнями всегда существуют некоторые связи и взаимообусловленности, но они редко бывают жесткими и непосредственными.

Начиная с XIX века консервативные партии во многих странах Запада нередко, а подчас и подолгу, оказывались правящими. Консервативная

стр. 46

идеология, в той или иной степени отражая и формируя умонастроения большинства, становилась доминирующей. По всем этим признакам политического успеха и обладания властью консерватизм неверно определять вообще как "оппозиционное течение" (для этого не больше оснований, чем точно так же определять либерализм или социализм - то находившиеся у власти, то утрачивавшие ее).

Однако наше определение консерватизма как "оппозиционного течения" использует другие критерии. Сделав прорыв в современный мир (и при этом "наломав много дров"), либерализм определил ту "повестку дня", по которой развернулись его дискуссии и борьба с консерватизмом и социализмом. Получилось так, что оппоненты либерализма оказались вынуждены выступать с комментариями, сколь бы острокритичными они не были, "на заданную тему". Удачно или неудачно - а подчас и с катастрофическими последствиями, - но им приходилось развивать, уточнять, корректировать, дополнять те политические, экономические, культурные "сюжеты", которые заявлял либерализм (некоторые из заявленных "сюжетов" отвергались полностью).

Такая зависимость от либерализма, такой способ самоопределения от противного (от того, что отвергается) и передаются понятием "оппозиционность консерватизма", которая сохраняется даже тогда, когда консервативная партия оказывается правящей. Эта зависимость наиболее очевидна на уровне консервативных "умонастроений", просматривается и на уровне идеологии. Но и правящая консервативная партия в своей деятельности все равно опирается на некоторые основания, закладывание которых в период либеральных революций было специфической программой либерализма (конституционализм, разделение публичной и частной сфер, гражданские и политические свободы и т. д.). И позитивной программой партии все равно оказывается исправление ошибок либерализма или восполнение его "односторонности". Поэтому можно сказать, что современный консерватизм существует только как - в той или иной мере и в той или иной форме - либеральный консерватизм. Переступая эти рамки, отказываясь от роли "корректирующей" оппозиции по отношению к либерализму, превращаясь в его антагониста, консерватизм трансформируется в фундаментализм или другую анти

современную идеологию и практику.

Попутно отметим, что в том же смысле "оппозиционным" можно считать и социализм. Это относится не только к социал-демократии, какой она окончательно стала после БадГодесбергской программы СДПГ (1959 год), не говоря уже о лейборизме времен Тони Блэра. О так называемом революционном социализме Фридрих Энгельс не без основания писал, что "по своей теоретической форме он выступает... только как дальнейшее и как бы более последовательное развитие принципов, выдвинутых великими французскими просветителями XVIII века". Весь вопрос в том, не слишком ли опасно для общества было развивать их "дальше" и тем паче - проводить их в жизнь "более последовательно".

Непоследовательность, если понимать под ней отказ от "единственно верного учения" (каково бы оно ни было) и в особенности от такого, которое служит руководством для "единственно верного практического действия", часто оказывается для общества спасительной. Показать это в теории и на практике выпало консерватизму. Но в чем именно он оппонировал и оппонирует либерализму (его доминирующим "общественно-договорной" и утилитаристской версиям)? Присмотримся к консерватизму как идеологии и "умонастроению".

НАЧИНАЯ С РАННИХ КОНСЕРВАТОРОВ XVIII - начала XIX века и вплоть до наших дней, консерватизм обличает либеральную "гордыню

стр. 47

разума". Под ней понимается вера в способность людей посредством разума постигать "истину" общественной жизни и благодаря этому - устанавливать "правильные", то есть соответствующие разуму, формы устройства общества. В практическом смысле "гордыня разума" - это убеждение в том, что человеческий разум может конструировать действительность в соответствии со своими идеалами, ставить равенство и свободу на место насилия и субординации, трезвые рассуждения и дискуссии - на место безусловной преданности и высшего долга.

Против этих "иллюзий" либерализма консерватизм выдвигает следующие соображения. Разум не обладает самодвижением, подобно тому, которое демонстрировал барон Мюнхгаузен, вытаскивая себя за волосы из болота. Разумом движут страсти и интересы людей, причем людей определенной эпохи и культуры, а не "человеков вообще". Поэтому разумом всегда считается то, что разумно для этих конкретных людей, с их точки зрения и ни с какой другой. Эти же люди всегда принадлежат к определенной традиции, которая формирует их страсти и интересы, в свою очередь определяющие то, что считается (здесь и сегодня) разумом. Поэтому неверно сказать (как утверждали просветители), что разум вообще противостоит традиции вообще, представляющейся при таком противопоставлении лишь суммой предрассудков и заблуждений. Нет, разум всегда есть разум данной традиции и культуры - даже тогда, когда, как во Французской революции, он оборачивается их разрушением. Последнее есть лишь проявление их собственной болезни.

Традиция складывается помимо нашего разумения. Она принуждает нас к чемуто помимо нашей воли. Уже в этом смысле она есть насилие. Но на этой ее принудительной силе держится любой общественный порядок. Порядок - это всегда некая субординация ролей, полномочий, функций. Поэтому любые разговоры о "естественном равенстве и свободе", о выражающих их "неотчуждаемых правах человека" есть, с точки зрения консерваторов, либо опасные для общественного порядка бредни, либо средства обмана, которые политические

честолюбцы используют в своих корыстных целях.

Да и как смеет слабый человеческий разум надеяться конструировать действительность в соответствии со своими идеалами и представлениями?! Разве не показывает вся история, что любое действие приводит к непреднамеренным и непредвиденным следствиям? Более того, они имеют первостепенное значение для ее хода, поскольку именно они откладываются со временем в традиции с их способностью направлять разум и волю людей. Французская революция, явившая превращение разумных устремлений к свободе, равенству, братству в кровавый террор, наполеоновскую империю и буржуазное господство чистогана, стала блистательной иллюстрацией правоты консервативного обличения "гордыни разума".

Сказанное не следует понимать как чисто умозрительную дискуссию между либералами и консерваторами. У нее не только были богатые политические следствия - она сама в известной мере явилась отражением политических коллизий и колоссальных издержек "революций Просвещения". Эта дискуссия зафиксировала важнейшие "генетические" параметры консервативной политики. Среди них - экспериментальный метод "проб и ошибок", противостоящий доктринальным методам либералов и социалистов, стремящихся реализовывать идеи и модели (неважно - бесклассового или рыночного общества). Это ориентация на благоразумие - в отличие от приверженности "верному учению". Это мышление в категориях "сегодняшнего дня", а не "светлого завтра". Это тот реализм, который признает неустранимость из политики насилия, неравенства, господства элит, но пытается удержать их в "приемлемых рамках". Такой реализм ошибочно отождествлять с безнравственностью. У него есть своя этика, формула которой -

стр. 48

"минимизация зла". Она нравственна потому, что формула "искоренение зла" при ее практическом воплощении приводит к слишком безнравственным непредвиденным следствиям.

Консервативная критика "гордыни разума" непосредственно связана с отвержением того универсализма, который в той или иной форме присущ либеральным и социалистическим учениям. В самом деле, если разум способен открыть то, что является "правильным" и "лучшим" для природы "человека вообще", то такие открытия не могут не иметь универсального значения для всего человечества и должны быть воплощены в жизнь везде. Это делает либерализм (и на иных основаниях - социализм) миссионерским учением.

Но что, если открыть универсально "правильное" для многообразных исторически сложившихся сообществ людей нельзя, если сама природа человека - в той мере, в какой она важна для политики, - определяется конкретными традициями и культурой? Не следует ли тогда, руководствуясь благоразумием, перенести внимание с универсального на особенное, на то, что в действительности обусловливает жизнь тех или иных обществ? О консерватизме в целом можно сказать то, что крупнейший канадский философ Чарльз Тейлор сказал о немецком романтизме: его пафос - отстаивание "права особенного" против абстрактного универсализма Просвещения.

Какое это имеет практическое значение? Хотя бы то, что позволяет понять: копирование одним обществом другого не может не завести в тупик; реформы, как говорил еще Новалис, не должны "приходить извне". Иными словами, вдумчивое постижение потребностей и трудностей развития собственного общества не должно подменяться бездумным заимствованием готовых рецептов, выдаваемых за "универсальные истины", которые могут

предлагать (или навязывать) более преуспевающие на данный момент общества.

В середине XIX века выдающийся экономист Фридрих Лист, представитель консервативной "исторической школы", отверг учение Адама Смита как "конторскую и купеческую теорию". Не потому, что она неверна вообще, а потому, что ложны ее претензии на истинность вообще. Лист признает: Смит верно понял условия экономического рывка Англии, превратившего ее в мировую державу и давшего "толчок развитию всего мира". Но именно потому, что все это уже произошло и относится к другой стране и другой эпохе, германский путь к процветанию не может не быть иным. Пытаясь осмыслить специфику этого пути, Лист делает великое открытие: культура народа и индивидуальная этика, общественная солидарность и господство права, то, что сейчас называют "человеческим" и "социальным капиталом", тоже есть производительная сила, причем важнейшая. "Конторской теории" это было неведомо. Князь Бисмарк это понял. Мы знаем из истории, к какому величию Германии привело это понимание и как оно сказалось на ее соревновании с Англией уже к концу XIX столетия.

Понимание Листом культуры, духовности человека как производительной силы есть лишь специфическое выражение той историчности, которая присуща консервативному мышлению. Культуру и духовность взращивает время, хотя актуализация их потенциала для решения конкретных задач сегодняшнего дня должна стать целью продуманной национальной политики. Именно к этому призывал Лист, понимавший реформы скорее как целенаправленное культивирование имеющихся традиций, а не их ломку в целях "расчистки площадки" для строительных работ согласно "плану разума". В разном отношении к истории - коренное различие в понимании общественных преобразований между консерватизмом, с одной стороны, и либерализмом и социализмом, с другой.

Именно в лоне последних рождаются метафоры "чистой доски" и "мира, разрушенного до основания", на которые разум или революционная воля

стр. 49

заносят письмена новых правил совершенного общественного устройства. Если бы такие метафоры были достоянием только давней истории политической мысли! Но и в ельцинских "Записках президента" мы читаем: "Только так - на слом, на разрыв - порой человек продвигается вперед, вообще выживает". Как точно Хайек противопоставил этому пониманию реформ консервативное их видение, когда в своей нобелевской речи рассуждал о горе-реформаторах, стремящихся конструировать общество подобно тому, как "ремесленник формует свое изделие", и реформаторах-созидателях, которые действуют, как "садовники, взращивающие растения"!

Вольтер как радикальный либерал как-то сказал, что "человек со здравым смыслом, читая историю, занят главным образом ее опровержением". Конечно потому, что "опровержение" ее как совокупности преступлений и заблуждений есть важнейшее условие того, чтобы начать жить в соответствии с разумом. Консерватор же занят тем, чтобы найти продолжение истории, не допуская по возможности новых преступлений и заблуждений (хотя избежать их полностью нельзя). Потому что для него история - это не то, что происходит с нами, а мы сами, и продолжить - а не отбросить ее - нужно как раз потому, что мы хотим стать лучше. Замечу попутно, что консервативное понимание советского периода российской истории, перехода к постсоветским реформам и их смысла еще ждет своей разработки.

Либерализм обычно гордится тем плюрализмом общественной жизни, который он допускает

(в рамках концепции толерантности) и даже в известном смысле поощряет. Но мы уже знаем: как учение о разуме либерализм допускает и поощряет лишь то, что отвечает его "универсальному" понятию разума. Все остальное не допустимо - это предрассудки, заблуждения, фанатизм (излюбленное слово просветителей). То, что не прошло тест на либеральную разумность, существует в либеральном "царстве разума" лишь на правах "реликтов минувшего", подлежащих рано или поздно устранению. Социалистический аналог этого, проходивший под рубрикой "родимые пятна прошлого", отличался лишь ассортиментом "преград на пути прогресса".

Либеральный плюрализм, таким образом, оказывается однообразным, "причесанным" на либеральный манер. Именно вследствие этого консерватизм берет на себя функцию защиты многообразия, способного вместить в себя разнотипные культуры без условия подгонки их под господствующий шаблон. Такое "неусредненное" многообразие русский консерватор Константин Леонтьев поэтично назвал "цветущей сложностью", со- цветие элементов которой возможно только в рамках твердого организующего порядка (этот порядок, конечно, не обязательно понимать так "по-византийски", как понимал его Леонтьев). Какое практическое значение имеет эта оппозиция консервативного многообразия и либерального плюрализма?

Великий экономист и социальный философ Йозеф Шумпетер, рассматривая историческую динамику западного либерально-капиталистического общества, ставит вопрос: как различить среди "реликтов прошлого" преграды, мешающие прогрессу капитализма, и то, что в действительности является его опорами? Такой вопрос едва ли мыслим для либерала, рационалиста и прогрессиста. Но для консерватора Шумпетера именно он позволяет уяснить перспективы выживания капитализма. "Опоры" - это те институты и убеждения, которые не созданы самим капитализмом (а унаследованы из прошлого) и даже отторгаются им как нечто чужеродное, но тем не менее служат условиями его сохранения и устойчивости.

Такой "опорой", к примеру, является этика преданности и служения, которую разъедает утилитаристская мораль личной выгоды, насаждаемая капитализмом. Если эта этика будет уничтожена до конца, то предметами торга и игры частных интересов станут и национальные интересы, и исполнение закона, и семейные обязательства, и многое другое, что зиждется на

стр. 50

представлениях о безусловном долге. Дестабилизация всех этих институтов делает невозможной упорядоченную игру частных интересов, то есть, строго говоря, сам капитализм, превращая его в "войну всех против всех", в которой не может быть победителей (точнее, надежного обладания плодами победы). Поэтому Шумпетер заключает: "...Ни одна социальная система не может функционировать, если она базируется исключительно на сети свободных контрактов между (законодательно) равными партнерами, в которой каждый руководствуется не чем иным, кроме собственных...

утилитарных целей".

"Опоры" - это и есть те элементы культурного многообразия, которые не охватываются понятием либерального плюрализма, но необходимы для стабильности общества. Пример с "опорами" позволяет точнее понять то, что было сказано выше о стабилизирующей функции консерватизма в современном обществе и о его оппозиционности либерализму.

В социальных науках, как они сложились под решающим влиянием того же Просвещения,

бытуют два великих заблуждения. Первое: общество считается тем совершеннее, тем более зрелым, чем оно однороднее, чем меньше в нем "примесей" того, что не принадлежит к господствующему в нем "способу производства". Нередко такое представление передают понятием "система", имея в виду некую цельность, развившуюся из единого основания и либо ликвидировавшую все чужеродное ей, либо сделавшую его подобным себе. Вспомним марксову оду буржуазии, создающей "себе мир по своему образу и подобию".

Второе заблуждение - вера в существование неких общественных сил, которые в своей практической деятельности руководствуются не собственными частногрупповыми интересами, а как бы чистыми идеями разума, что бы под ними ни понималось. Так, в одних теориях пролетариату могут приписывать радение за всех угнетенных и готовность созидать общество без эксплуатации и неравенства, а в других - зачислять в актив так называемых средних классов столь же бескорыстное стремление к демократии и рынку (как равным для всех правилам игры).

Пока такие заблуждения сохраняются, стабилизационную функцию консерватизма, да и вообще его необходимость для современного общества, понять нельзя. К счастью, либеральный консерватизм практически с самого своего зарождения от этих заблуждений оказался свободен. Еще Юм в XVIII веке писал: "Все отдельные группы людей - знать и народ, солдаты и торговцы - имеют самостоятельный интерес, но более могущественный безнаказанно угнетает более слабого..." Кстати, Адам Смит, считающийся отцом экономического либерализма, но вышедший из той же "юмовской школы", о "среднем классе" "купцов и промышленников" писал следующее. Это класс, "интересы которого никогда полностью не совпадают с интересами общества, который обычно заинтересован в том, чтобы вводить общество в заблуждение и даже угнетать его, и который, действительно, во многих случаях и вводил его в заблуждение, и угнетал". Сколь полезно современным российским поклонникам Адама Смита было бы всерьез задуматься над этой формулировкой!

Но из таких трезвых и печальных наблюдений либеральные консерваторы не делают выводы о необходимости революции и отбрасывании классов, чьи интересы не совпадают с интересами общества, на "мусорную свалку истории". Хотя бы потому, что на освободившееся место могут прийти только те, чьи интересы будут столь же далеки от общественных. Выход в другом: во взаимном сдерживании "противопоставленных интересов", в том, что Юм называл "равенством сопротивлений".

Такая система именовалась "смешанным правлением". О ней в той или иной форме писали и более ранние авторы (Аристотель и Макиавелли, например). Но именно ее тот же Юм называет "секретом в политике, извест-

стр. 51

ным только современному веку". Почему? Потому, что только в "современном веке" - в отличие от античных или ренессансных городов-государств - эта система стала служить не только лекарством от политических недугов, но и "производительной силой". Благодаря ей сложились и поддерживаются ключевые институты современного общества - верховенство права и представительное правление, разделение властей и стабильная частная собственность (а вместе с ней - и рынок как таковой). Все они - не плоды чьихто бескорыстных замыслов и стремлений, а результаты вынужденных компромиссов в условиях относительного равновесия сил. Скажем резче: невозможность осуществить предпочтение первого порядка, которым для любого класса с его "естественным" эгоизмом

выступает господство, а отнюдь не равенство "правил игры", заставляет сделать выбор в пользу предпочтения второго порядка, которым и оказывается это равенство. Это и есть "равенство всех перед законом", равенство перед правилами рыночной игры или равенство внесословного, внекорпоративного и т. д. политического представительства граждан.

Верх наивности не замечать, сколь хрупки эти "равенства", даже когда они отражены в конституциях или превратились в традицию "политической культуры", не понимать, сколь легко они нарушаются всевозможными изменениями в соотношении сил. Что же позволяет или, во всяком случае, до последнего времени позволяло всякий раз - с большими или меньшими издержками - восстанавливать равновесие?

Политический механизм такого восстановления хорошо известен. Это ротация стоящих у власти элит и, соответственно, осуществляемых властью программ посредством регулярных демократических выборов. Вопрос о степени эффективности такого механизма в условиях "слипания" элит в то, что американский социолог Чарльз Райт Миллс когда-то назвал "элитой власти" (в единственном числе), и появления все более одноликих, или безликих, "партий без программ" мы в данном случае оставим без внимания, хотя его огромная важность очевидна.

Однако в более широком смысле этот политический механизм есть способ выражения "инстинктивной" защитной реакции общества против чрезмерной последовательности, с которой тот или иной курс мог бы реализовываться без ротации элит. Я имею здесь в виду типичные и сравнительно благополучные ситуации, в которых власть предержащие уходят не потому, что позорно провалили свое дело, а именно потому, что выполнили его, и дальше той границы, до которой оно было доведено его, с точки зрения большинства, вести не следует. Речь о том, что произошло, к примеру, на последних выборах в США (при всей их скандальности), когда демократы уступили республиканцам и даже их правому крылу, или на предпоследних выборах в Германии, когда христианские демократы были заменены у кормила власти социал-демократами.

Что защищает такая защитная реакция избирателей? Самое разное. К примеру, весьма традиционные и кажущиеся такими неуместными в нашем будто бы "постмодернистском" мире ценности американского "морального большинства", тревогу в отношении которых вызвало столь либеральное президентство Клинтона. Но легко представить себе, что если президентство Буша создаст реальную угрозу либерализму американской жизни, то республиканцам - или хотя бы нынешнему ультраконсервативному окружению президента - придется уйти. Или, напротив, отстранением от власти в Англии тори после долгих лет правления "железной леди" и более "мягкого" Мэйджора была умерена последовательность реставрации "свободного рынка". Но это произошло именно тогда, когда "окостенение" экономики вследствие бюрократического распухания "социального государства" уже было во многом преодолено.

Эти рассуждения позволяют вернуться к первому из указанных за-

стр. 52

блуждений, бытующих в социальных науках. Ротацией элит и проводимых ими программ общество защищает себя от "системности". Оно защищает то свое многообразие, которое без губительных последствий не может быть втиснуто ни в какую однородную систему. Это многообразие имеющих разное происхождение, но исторически вступивших во взаимодействие, дополняющих и уравновешивающих друг друга институтов, убеждений,