Литература по Идеологии / Европейская перспектива Беларуси

Войны XX-го века и XX-й век как война

германского и славянского миров, об империалистическом конфликте, возникшем на последней стадии капитализма, либо о последствиях современного гипертрофированного субъективизма, который насильственно объективируется, или, как иногда говорят, о борьбе между демократией и теократией, – война рассматривается всегда с позиции мира, дня и жизни, так что исключается тёмная, ночная сторона жизни. С этой точки зрения жизнь, и прежде всего историческая жизнь, оказывается континуумом, в котором отдельные индивиды выступают носителями общего движения, только и имеющего какое-то значение, тогда как смерть означает некое изменение функций. Война – это массовым образом организованная смерть, неприятная, но необходимая пауза, которую мы в интересах действительных целей континуальности жизни должны с необходимостью взять, но при этом не пытаться искать в войне нечто само по себе «позитивное». Прежде всего, как говорил Гегель (а вслед за ним Достоевский), война может служить тем оздоровляющим потрясениям, которое необходимо гражданской жизни, чтобы она не окостенела и не застыла в своей рутине. Но то, что война сама может что-то объяснять, что она сама по себе имеет силу, наделяющую смыслом, – эта идея чужда всем философиям историй, а поэтому и всем известным нам экспликациям мировой войны.

Таким образом, война 1914–18 гг. всегда объясняется с позиций идей XIX века, которые являются идеями мира, дня и его интересов. Не удивительно, что при этом не удаётся постигнуть основополагающие принципы нового XX века, поскольку это столетие является эпохой ночи, войны и смерти. Это не означает, что для понимания не нужно возвращаться к предшествующей эпохе. Но посредством идей, программ и целей предшествующей эпохи удаётся объяснить только возникновение той страшной воли, которая столько времени гнала миллионы людей во всепоглощающий огонь войны, а другие неисчислимые миллионы принуждала к грандиозным и бесконечным приготовлениям к этому монументальному аутодафе. Так же, как и нельзя объяснить собственное содержание этого столетия, и прежде всего его столь глубокую склонность к ведению войн.

Как и любая европейская война, война 1914–18 гг. проходила на фоне всеобщего убеждения, которое насильственно пробивало путь к манифестации, к осуществлению. И эта война также была идейной, хотя её идею трудно усмотреть, поскольку в своей негативности она не бросается в глаза. Такие войны, как наполеоновские, ещё коренились в идеях Великой французской революции, и Просвещение отразилось в них в особой, военно-технизированной форме. В указанную эпоху Просвещение выступало общим идейным достоянием и убеждением мира, в котором наличествовала позитивная идея, состоявшая в том, что разум управляет миром. Точно так же в период Тридцатилетней войны общим убеждением было то, что необходимо раз и навсегда устранить раскол в запад-

261

Ян Паточка

ном христианстве; в свою очередь крестовые походы опирались на убеждение о превосходстве западного христианства, заключающемся в его внутренней правдивости. Напротив, общую идею, на фоне которой разворачивалась Первая мировая война, питало постепенно укореняющееся убеждение в том, что не существует никакого вечного объективного смысла мира и вещей и что смысл можно установить посредством силы и власти в том окружении, которое доступно человеческому воздействию. В этом духовном настроении разыгрывалась подготовка к войне; с одной стороны, она направлялась волей к поддержанию существующего status quo, с другой – волей, нацеленной на его радикальное изменение. Разумеется, давали о себе знать и дериваты иных, более старых концептов христианского происхождения: просвещенческо-демократическая идея, с одной стороны, и теократически-иерархическая, с другой. Но если мы посмотрим на действительное положение вещей того времени, то увидим, что как раз демократические европейские государства более всего репрезентировали европейский империализм, и в этом случае их демократизм являлся составной частью защиты мирового status quo. Особенно очевидным это становится на примере коалиции с самым слабым звеном тогдашнего империалистического status quo, каким была, конечно же, царская Россия. Без сомнения, обозначенные дериваты ни в коем случае не были тем, за что люди шли на войну, они скорее оказывали влияние на ход событий и на интенсивность воли, которая в них проявлялась. Только вступление в войну Америки и вмешательство социалистической революции в России обнаружили – как на стороне Антанты, так и на стороне её противников, – те направленные против status quo силы, во имя которых война будет закончена, но которые, одновременно, поскольку итоги войны не были подведены, заложат основу для новых, или, скорее, старо-новых конфликтов.

В этом отношении важно отметить следующее: если мы рассматриваем военные действия и волю, которая определила неожиданную продолжительность войны, с позиции, единственно отвечающей фактам, тогда сторона, сопротивляющаяся status quo, сторона, которая в действительности и вопреки видимости должна быть названа революционной, является послебисмарковской Германией. Неужели это образование под предводительством консервативной Пруссии с военной кастой и косной бюрократией, предельно ограниченное лютеровской ортодоксией, и есть революционный элемент, носитель и агент мировой революции? Не свидетельствуют ли против этого все факты и, кроме всего прочего, социальная история войны? Если мы отдадим предпочтение общепринятому пониманию революции, выдвигаемому главным образом в рамках социально-экономических доктрин исторического материализма и теории социализма XIX в., где она понимается с политической стороны и, в свою

262

Войны XX-го века и XX-й век как война

очередь, стилизуется под революции XVIII в. (главным образом французскую, в меньшей степени – американскую), тогда, конечно же, этот тезис окажется ничем иным, как парадоксом, сконструированным насильственным способом. Но из всех стран мира (кроме Соединённых Штатов) именно Германия, вопреки своим традиционным структурам, выступает тем образованием, которое ближе всего подошло к осуществлению действительности новой научно-технической эпохи. Её консерватизм служит в основном поддержанию дисциплины, которая решительно, безоглядно пренебрегая возможностью всякого нивелирования

идемократизацией, устремляется к аккумуляции создающей, организующей и преобразующей энергии. В Рабочем Эрнста Юнгера имплицитно содержится предчувствие этого революционного момента старой, предвоенной Германии.2 Это, прежде всего, всё более углубляющийся научно-технический характер жизни Германии. Это, далее, организационная воля её хозяйственных вождей, технократических репрезентантов, чьи планы неизбежно вступали в противоречие с существующей на тот момент организацией мира. Эти планы целиком и полностью сводились (что совершенно естественно) к некоторой исторически обусловленной форме: не показала ли война 1870–1871 гг., что Франция – ны- нешний центр Европы – уже не в состоянии выполнять функцию государства, объединяющего наследие Западной Римской империи? Что Австрия как последний остаток старой империи может стать лёгкой добычей этого планирования

ичто «европейский концерт», рассмотренный в этой перспективе, оказывается совершенно устаревшим понятием? Конечно, в результате возникает впечатление, что империалистическая Германия остаётся традиционалистской и лишь возобновляет властное притязание на старую империю, «обогатившись» национализмом, укрепившемся в войне 1870–71 гг. Её внутренние противники, социалисты, должны были снова усмотреть тут козни алчных капиталистических магнатов, позднее – типичных представителей мирового капиталистического империализма с его стремлением стать хозяином всех богатств планеты и всех производительных сил. В действительности же, они сами участвовали в организации нового общества труда, дисциплины, производства и планомерного строительства, ведущего к высвобождению всё больших запасов энергии.

Задолго до войны эта Германия превратила Европу в энергетический комплекс. При всей осмотрительности, с которой остальные европейские страны, и особенно Франция, двигались в том же направлении, их преобразования были более постепенными и направлялись волей к индивидуальному способу жизни, той тенденцией, которую подметил Фридрих Зибург в свой работе Gott in Frankreich3. Консервативные структуры предвоенной Германии широкомасштабно служили этому преобразованию, функционировали так, чтобы эти перемены происходили дисциплинированно, без больших потрясений и чтобы массы

263

Ян Паточка

поддавались этому преобразованию, несмотря на скрипение зубов своих политических вождей, хотя, впрочем, и политическая организация рабочего класса в скором времени была поставлена партийной бюрократией на те же рельсы и начала двигаться в том же направлении. Революция, к которой всё шло, имела свою глубокую движущую силу в том очевидном онаучивании, факт которого констатировали все предвоенные мыслители Европы и Германии как главную черту их жизни. Это онаучивание одновременно предполагало понимание науки как техники, означало фактический позитивизм, в рамках которого нейтрализуются или же приспосабливаются к новым научным веяниям те традиции, которые сохранялись в Германии первой половины XIX в., Германии эпохи исчезновения старой империи и исторической, философской и теологической традиции.

Вопреки видимости обратного, Ахиллесовой пятой всего этого натиска явилась военная машина. Хотя и она двигалась в направлении менеджерского способа работы и мышления, но многое ей ещё мешало. На пути стояло очарование традицией и её концептами, схемами, целями. С одной стороны, невероятная твёрдость, упорство, с другой – господствующая грубость и недостаток фантазии. Война ведётся механистически, победа обеспечивается благодаря организации, твёрдости и порядку там, где армия сталкивается с недостатком этих качеств на стороне противника. Леность мышления приводит к отсутствию альтернативных планов, например, плана наступления на Восток. Конечно же, и «гниение» в окопной войне является заслугой немецкого генерального штаба. Предпосылки для ведения мобильной войны на моторизованной технике существовали ещё в 1914, и только французы смогли частично воспользоваться ими

вбитве на Марнеb. Всё «умение» исчерпывалось подавляющим превосходством

вогневой мощи, которая, в конце концов, обрушивалась на плечи обороняющихся.

Инстинктивная направленность войны на Запад свидетельствует об одном: война велась против существующего status quo, центром которого выступал европейский Запад. Победить и «обезвредить» Россию – достижения такой цели было недостаточно. Необходимо вмешаться туда, где находится сам источник угрозы в виде конкуренции других, похожих организующих центров. Отсюда, возможно, следует очарование Западом и расчёт на бессмысленный план Шлиффенаc, на «подводную войну», на «великое наступление» 1918 года. Идея оставить

bКрупное сражение, состоявшееся между немецкими и англо-французскими войсками 5–12 сентября 1914 на реке Марна, закончилось поражением немецкой армии и сорвало её стратегический наступательный план, ориентированный на быструю победу на западном фронте и взятие Парижа. Здесь и далее постраничные сноски – прим. редактора.

cПлан военных действий германского генерального штаба 1905, предусматривающий разгром Франции до окончания мобилизации русской армии.

264

Войны XX-го века и XX-й век как война

противника умирать где-нибудь на Рейне, а в это время окончательно завладеть Востоком как базой для организации огромного пространства, в котором не было достаточных сил для противодействий, не обсуждалась или же не нашла должной поддержки.

Первая мировая война явилась решающим событием в истории ХХ в. Она определила весь его характер. Прежде всего, именно война показала, что преобразование мира в лабораторию, которая актуализирует запасы энергии, аккумулированные на протяжении миллиардов лет, должно осуществляться именно посредством войны. Поэтому война имела значение определяющего прорыва в том понимании сущего, исток которого принадлежит XVII в. и которое связано с возникновением механистического естествознания, с отстранением всех «конвенций», стоящих на пути этого высвобождения силы, – путём переоценки всех ценностей под знаком силы.

Почему энергетическое преобразование мира должно происходить посредством войны? Потому что война как крайняя форма столкновения является самым интенсивным средством быстрого высвобождения аккумулированных сил. Конфликт – это великое средство, которым, выражаясь мифологически, воспользовалась Сила для перехода из потенциального в актуальное состояние. Человек, так же как и отдельные сообщества, в этом процессе не более чем реле. Не в этом ли заключается то впечатление от космичности военных действий, которое так удачно отметил Тейяр-де-Шарден? «Фронт – это не только огневое поле, где обнаруживаются и нейтрализуют друг друга противоположные энергии, сосредоточенные в неприятельских массах. Это также и место частной Жизни, в которой участвуют только те, кто на неё осмелился, и только так долго, пока они там остаются….»4. «Мне кажется, что можно было бы сказать, что фронт – это не только линия огня; это не только поверхностная коррозия людских масс, которые нападают друг на друга; но, в определённом смысле, это "гребень волны", которая уносит человеческий мир к новым предназначениям…. Мне кажется, что здесь человек стоит на границе между тем, что уже произошло, и тем, что ещё предстоит….».5 Материалистический и витальный мистицизм Тейяра несёт на себе отпечаток фронтовых переживаний.

Итак, силы дня – это то, что на протяжении четырёх лет посылает миллионы людей в геенну огненную, а фронт – это то место, которое на протяжении

В основе идея «блицкрига» – молниеносной войны, для чего французский фронт предполагалось обойти с севера по территории нейтральной Бельгии.

Шлиффен, Шлифен (Schlieffen) Альфред фон (28.2.1833, Берлин, – 4.1.1913,

там же) – германский воен. деятель, генерал-фельдмаршал (1911). Один из идеологов германского милитаризма. В 1891–1906 – начальник Большого генштаба.

265

Ян Паточка

тех же четырёх лет гипнотизирует любую активность индустриальной эпохи, названную фронтовиком Эрнстом Юнгером эпохой рабочего и тотальной мобилизации.6 Сами эти силы не умирают, а только исчерпываются, и им всё равно, уничтожать или организовывать. В сущности, они скорее «стремятся» организовывать и быть при том деле, которому война только мешает. «Военные цели» – это неправильное выражение; речь должна идти о мирных целях, разумеется, в смысле pax teutonica или pax americana и т. д. Но человечество вынужденно проживает четыре года на фронте, и тот, кто прошёл фронт, говорит Тейяр-де-Шарден, становится другим человеком. В каком смысле другим?

Существуют разные описания фронтового опыта, составленные с учётом разных углов зрения. Обратимся к описаниям Юнгера и Тейяра-де-Шардена.

Оба сполна испытали потрясения фронта, ставшие не просто мгновенной травмой, а основополагающим изменением в человеческом существовании: война как фронт отмечает человека навсегда. Следующая общая черта – ужас. И в окопах каждый надеется на то, что он вскоре будет заменён (даже по не слишком щепетильным меркам генерального штаба там невозможно выдержать более девяти дней), однако на самом дне этих переживаний лежит нечто глубоко

изагадочно позитивное. Речь здесь идёт не о притягательности гибели и не о романтике приключений, как и не о перверсии естественных ощущений. То, что овладевает человеком на фронте, – это подавляющее все остальные чувства ощущение смысловой полноты, которую, однако, трудно выразить с помощью слов. Это ощущение, сохраняющееся затем долгие годы. У Юнгера – это надежды на возвращение мирной жизни, партикулярной, национал-шовинистической ментальности. Загадка фронтового переживания таким образом не разрешается, но

ине вытесняется.

Разумеется, это ощущение имеет разные фазы и разные степени глубины, что играет важную роль в истории более позднего времени. Первая фаза, которую мало кому удаётся перешагнуть, – переживание бессмысленности и невыносимого ужаса. Фронт – это абсурдность par excellеnce. То, что предчувствовалось, становится здесь действительностью: самое драгоценное, что есть у человека, безоглядно разрывается на куски. Осмысленным является лишь демонстрация того, что мир, который порождает нечто подобное, должен исчезнуть. Это ad oculos доказательство того, что мир уже в полной мере созрел для гибели. Тот, кто способен пообещать со всей серьёзностью, что сделает в будущем нечто подобное невозможным, должен нас полностью и во всём подчинить себе, и тем радикальнее, чем дальше его обещание отстоит от социальных реалий сегодняшнего дня, которые и привели нас к чему-то подобному. Такая форма фронтового переживания и её последствия, форма активного неприятия, талантливо изображенная Барбюсом7, лежит в основе такого грандиозного

266

Войны XX-го века и XX-й век как война

феномена, как борьба за мир. Этот феномен обнаруживает свою первую, исторически значимую, хотя и исторически недооцененную ипостась в действиях, предпринятых для заключения Брест-Литовского мира, и переживает расцвет в годы Второй мировой войны и после неё. Решимость покончить со всей действительностью, которая допускает подобные вещи, указывает на то, что и здесь имеется нечто «эсхатологическое», нечто наподобие конца всех ценностей дня. Но едва ли понятно здесь то, что это «иное» опять захвачено и секвестрировано взаимосвязями дня. Едва человек оказывается «лицом к лицу» с потрясением мира, он не только захватывается силами мира, но и мобилизуется для новой борьбы. Бессмысленность прежней жизни и прежней войны учреждает смысл новой войны, войны против войны. Тот, кто отверг фронт, на который он вынужденно был призван, осуждает себя на годы к не менее тяжёлому и жестокому фронту. Эта война против войны, кажется, использует новый опыт, кажется, начинается эсхатологически; в действительности же эсхатология поворачивает назад, в плоскость «мирского», в плоскость дня, и использует в интересах дня то, что принадлежало ночи и вечности. Таково коварство дня, который стремится выглядеть как все и вся и может нивелировать и истощить даже то, что лежит за его пределами.

Так в 1917, в результате использования радикальными революционерами почвы первой русской революции, собственно, первой русской катастрофы, началась новая война, которая шла вразрез с разворачивающейся прежде борьбой за сохранение status quo. Началась новая борьба, которая должна была разрушить status quo в обеих странах в соответствии с совершенно иным концептом мира, чем тот, который замышлялся немцами, даже если первоначально это была немецкая атака на status quo, которая обусловила, сделала возможной и в радикальной форме поддержала эту новую борьбу. С этой минуты расчет в войне делается на ослабление или даже уничтожение обоих противников, которые прикованы друг к другу во взаимной борьбе не на жизнь, а на смерть. Исчерпание сил одного и победа другого – это всего лишь тактические моменты некой другой борьбы; победа же является видимостью, благодаря которой приготовляется будущее поражение, а поражение образует закваску для новых битв. Победоносный мир – это иллюзия, которая морально разлагает победителя, а то, что война продолжается, следует из того, что в стране победившей революции во всю отрицаются любые соглашения, практикуется всё та же беспощадность по отношению к жизни, «запускается» тот же яд подозрений, клеветы и демагогии, который широко использовался тогда, когда фронт господствовал над всем и когда использовались не только военные средства огневой мощи, но и слабости противника, и иные возможности привести его к внутренней катастрофе, чтобы (хотя бы временно и призрачно) добиться своего. То, что триумфально побеж-

267

Ян Паточка

дает в этой бескомпромиссной борьбе, – та же Сила, которая использует мир как средство войны. В этом случае мир становится составной частью войны, таким его коварным этапом, когда противника поражают без выстрела, поскольку его способность к мобилизации парализуется, тогда как другой, действительный или потенциальный, соперник держится начеку и пытается выстоять внутри гигантского, болезненного и достигаемого ценой жизней, свобод и надрыва движения. Сила, однако, одерживает триумфальную победу ещё и потому, что создаёт новую, возведённую в степень форму взаимного напряжения, напряжения в двух плоскостях одновременно; принимает вид мобилизационной силы, которая до этого момента приглушалась слабой организованностью одного из противников; она становится теперь организационным центром par excellence, таким, где нет «тормозов», создаваемых в остальном мире уважением к традиции или к прежним понятиям бытия. Теперь такие «тормоза» рассматриваются как не заслуживающие внимания предрассудки и материал для манипулирования другими.

Неуклюжие попытки европейского Запада повернуть войну на Восток приводят лишь к её новому разгоранию на Западе. Война не завершилась и даже не затихла, она лишь временно превратилась в дымящийся горн, поскольку не до конца побежденная и уничтоженная Германия оказалась способной к повторению драмы 1914 года. А это значит, оказалась способной ни к чему иному, кроме как к повтору, сопровождаемому ещё более бессмысленной военной машинерией, ещё большими недостатками военного плана, более изощрёнными актами насилия и ещё более ужасающими актами мести и ressentiment. Тем самым Германия позволила противнику, побеждённому в Первой мировой войне, взять реванш поистине планетарных размеров: поскольку этот противник между делом переключился с мира на войну и оказался в состоянии выстоять там, где первоначально проявлял слабость. Запад, который стремился обратить силу Германии в направлении этого противника, был вынужден способствовать победе этого противника ценой собственной разрухи и крови, не принимая во внимания то, что одновременно он находится в продолжающейся войне с ним. Так пришло к своему завершению то, что было начато Германией: изменение мирового status quo, но не в пользу Германии, а в пользу более слабого противника. Одновременно вслед за этой новой констелляцией, за этим жалким маневрированием должен был наступить окончательный упадок Европы. Европа – мы имеем в виду Западную Европу, которая выросла из наследия Западно-римской империи, – получила в начале эры Энергии признаки планетарного сверхгосподства, Европа была всем. Эта Европа после Первой мировой войны уступила гегемонию Соединённым Штатам, своему преемнику, выросшему на реализации того, к чему она напряжённо стремилась и чего так и не достигла, – свободы.

268

Войны XX-го века и XX-й век как война

И теперь она покинула лидирующую позицию в мире, утратила свои империи, престиж, уверенность в себе и своё самопонимание. Более слабый партнёр Европы в Первой мировой войне (Россия) оказался дееспособным наследником, поскольку благодаря дисциплине, необходимой для длительной мобилизации, для участия в тлеющей и разгорающейся войне, он снова преобразовался в то, чем традиционно был и остаётся, – в наследника Восточного Рима, господствующего одновременно и над телом и над душой человека.

Каким же образом день, жизнь, мир властвуют над каждым индивидом, над его телом и душой? При помощи смерти и угрозы для жизни. С точки зрения дня жизнь для индивида является всем, наивысшей ценностью, которая для него существует. Для сил дня не существует смерти, они действуют так, как будто бы её и нет; иначе говоря, они планируют смерть отстранённо и статистически, как если бы она означала всего лишь изменение функций. В воле к войне, следовательно, господствуют день и жизнь, использующие смерть. Воля к войне делает расчёт на будущие поколения, которых здесь пока ещё нет, и свои планы она составляет с их точек зрения. Таким образом, в воле к войне господствует мир. От войны невозможно избавиться тому, кто не отказался от господства мира, дня, жизни в той форме, какая исключает смерть и закрывает на неё глаза.

Однако великий, глубокий опыт фронта с его линией огня основывается всё же на том, что этот опыт взывает к ночи с её неотложностью и неизбежностью. Мир и день должны господствовать, посылая одних людей на смерть для того, чтобы они обеспечили другим будущий день с его обещанием прогресса, свободного и поступательного развития, открывающихся возможностей. От тех, кого приносят в жертву, напротив, требуется выдержка перед лицом смерти. Это означает, что они смутно понимают, что жизнь – это не всё, от неё самой можно отказаться. Именно этот отказ, эта жертва и требуется от них. Жертва требуется как нечто относительное, как нечто, что находится в связи с миром и днем. Опыт же фронта – это абсолютный опыт. Как показывает Тейяр, на бойцов этого фронта неожиданно нисходит абсолютная свобода, свобода от всех интересов мира, жизни, дня. Это означает: жертва этих обречённых теряет своё относительное значение, перестает служить путем к программам восстановления, прогресса и расширения жизненных возможностей и получает значение

исключительно в себе самой.

Абсолютная свобода подразумевает понимание того, что здесь уже достигнуто нечто такое, что является не средством для достижения чего-то другого, не «ступенью к.…», а тем, после чего и над чем ничего последующего уже не может быть. Апогей находится именно здесь, в этой самоотдаче, к которой люди были призваны, будучи оторваны от своих занятий, талантов, возможностей, своей будущности. Оказаться способным к свободе, быть к ней избранным и

269

Ян Паточка

призванным в мир, который посредством конфликта мобилизует силу, благодаря чему кажется опредмеченным и опредмечивающим источником кипящей энергии, означает одновременно преодолеть силу. Мотивы дня, которые пробудили к жизни волю к войне, сжигают себя в пекле фронта, если его опыт достаточно глубок, чтобы снова не подчиниться силам дня. Мир, ставший волей к войне, способен опредмечивать и выворачивать наизнанку человека так долго, пока над ним господствует день, надежда, связанная с повседневными заботами, профессией и карьерой, просто с возможностями, о которых он должен беспокоиться и над которыми нависла угроза. Но теперь мы приходим к потрясению этого мира и его планов, программ, его индифферентных по отношению к смертности [человека] идей прогресса. Любая повседневность, любые образы будущей жизни блекнут в сравнении с этим простым апогеем, которого здесь достигает человек. В сравнении с ним любые идеи социализма, прогресса, демократической свободы от принуждения, идеи независимости и свободы как таковой оказываются мало содержательными, недостаточно плодотворными и неконкретными. Свой полный смысл они получают отнюдь не из самих себя, а только там и тогда, когда выводятся из [идеи] вышеназванного апогея и снова возвращаются к ней. Там, где они способствуют тому, чтобы человек действительно осуществил перемену всей своей жизни, всего своего существования. Где они означают отнюдь не наполнение [смыслом] повседневности, а принимают космический и универсальный вид, к которому человек приходит через абсолютное принесение в жертву себя и своих дней.

Так ночь внезапно становится абсолютным препятствием на пути к дурной бесконечности завтрашнего дня. Посредством того, что она овладевает нами как предельная возможность, мнимо надындивидуальные возможности дня оказываются отброшенными, и эта жертва провозглашает себя в качестве истинной надындивидуальности.

Другое следствие: враг больше не является абсолютным противником на пути воли к миру, он перестаёт быть тем, что находится здесь только для того, чтобы быть устранённым. Враг становится соучастником той же самой ситуации, сооткрывателем абсолютной свободы, тем, с кем возможно согласие в разногла- сии, – он соучастник потрясения дня, мира и жизни, лишённой оговорённого апогея. И тогда здесь обнаруживается бездонность «молитвы за врага», феномен «любви к тем, кто нас ненавидит», и даёт о себе знать солидарность потрясённых вопреки противостоянию и спорам.

Самым глубоким открытием фронта является, таким образом, наличие жизни в ночи, в борьбе и смерти, неустранимость такого положения в жизни, которое с позиции дня кажется просто несуществующим; преобразование жизненного смысла, наталкивающегося здесь на ничто, на непреодолимую гра-

270