Литература по Идеологии / Европейская перспектива Беларуси

Незавершённое приключение под названием Европа

самых главных ценностей, которые Европа «распространяет по всему свету», становясь таким образом «матерью революций в современном мире». Авторы Хартии соглашаются, что на всём протяжении долгой истории Европа «неоднократно ставила эти ценности под вопрос и действовала против них», но при этом они верят в то, что сейчас, после эпохи «необузданного национализма, империализма и тоталитаризма», эти ценности, укоренённые в классической древности и христианстве, помогут Европе принять «свободу, справедливость

идемократию в качестве основополагающих принципов международных отношений». Второй раздел посвящён Европе как «общности ответственности». В нём отмечается, что в «современном мире, который сделал нас всех взаимозависимыми, Европейский Союз несёт особую ответственность» по отношению ко всему остальному миру, и только «посредством сотрудничества, солидарности

иединства Европа сможет оказать эффективную помощь в решении мировых проблем». Европейский Союз «должен подать пример, особенно в отношении защиты прав человека и меньшинств». Ко всему этому хотелось бы добавить, что он должен подать пример защиты огромной части человечества от последствий привилегированности, которой обладает незначительное меньшинство населения планеты, включающее и Европу.

Читая Хартию, можно задуматься о том, что здесь скорее сказано, чем может быть сделано. «Хартия европейской идентичности» является утопическим документом. На самом деле, так оно и есть, но «европейская идентичность» была утопией на протяжении всей истории. Возможно, именно утопический характер, окончательно ещё не достигнутый, раздражительно неуловимый и критический по отношению к себе, был единственным устойчивым элементом, сделавшим европейскую историю (history) последовательным и в конечном счёте цельным повествованием (story). Во все времена Европа находилась в состоянии непрерывных экспериментов и приключений. И в настоящее время она находится в том же состоянии: она колеблется между тем, какой «должна» быть пла- нета – гостеприимной, дружественной, предназначенной оберегать устойчивое развитие всех её обитателей, – и тем, какова она «есть» – с углубляющимся неравенством, племенной враждой и межплеменными барьерами, планетой, которая всё меньше приспособлена для обитания человека.

Водной из своих аналитических статей18 Юрген Хабермас очень хорошо подметил, что «искусственные условия, в которых возникло национальное самосознание, выступают против пораженческого допущения, что форма гражданской солидарности между чужаками может быть порождена только в пределах нации. Если такая форма коллективной идентичности была чрезвычайно абстрактным скачком от локального и династического к национальному и демократическому самосознанию, то почему этот познавательный процесс не

241

Зигмунт Бауман

может быть продолжен?» Он также замечает, что «национальное государство не в состоянии вернуть бывшую силу, прячась в своей оболочке. Политика самоустранения, позволяющая государству просто влиться в постнациональную систему, не более убедительна. И постмодернистский неолиберализм не в состоянии объяснить, как нехватка в способности управлять и в легитимации, возникающая на национальном уровне, может быть компенсирована на наднациональном без привлечения новых форм политического регулирования».

В результате ли умысла или ошибки, но другой скачок, подобный тому что совершила Европа в бурную эпоху на пороге модерна, оказывается на повестке современного поколения европейцев. Он указывает на пространство, в котором сегодня идёт борьба за выживание и решается судьба всех частей света. Планетарное пространство, которое до сих пор остаётся политически пустым и этнически запутанным, испытывает недостаток «способности управлять» и характеризуется отсутствием легитимной власти, оно поражено колоссальным «дефицитом демократии». Среди других потрясений, которые возникли на исходе родовых мук нового времени, Европа изобрела нации. Теперь же среди потрясений, которыми отмечена жизнь нынешнего поколения, потрясений, которые могут оказаться родовыми муками того, что Кант назвал всеобщим объединением человечества (allgemeine Vereinigung der Menschheit), задача состоит в том, чтобы изобрести человечество.

Ричард Рорти, великий либеральный мыслитель нашего времени, полагает19, что «марксисты были правы по крайней мере в одном. Основным политическим вопросом остаётся взаимоотношение между богатыми и бедными». Рорти отмечает, что «в сегодняшнем обществе существует глобальный класс, принимающий все главные экономические решения, и делает он это совершенно независимо от существующего законодательства a fortiori, тем более вне зависимости от желания избирателей или отдельной страны… Отсутствие глобальной политики ведёт к тому, что самый богатый класс может руководствоваться в принятии решений только собственными интересами».

Результаты этого, позвольте мне добавить, можно наблюдать повсеместно. Одна самоуправляемая ракета стоит USD 800 тыс. Стоимости двух таких ракет хватило бы, чтобы прокормить 270 тыс. семей в Анголе, при этом в первые четыре дня вторжения в Ирак было запущено 320 таких ракет. По подсчётам ЮНЕСКО, 110 млн детей не имеют доступа к образованию. Обеспечение образования для них обошлось бы в USD 5.6 млрд в год. Предварительная сумма, назначенная американским конгрессом для финансирования войны в Ираке и увеличившаяся по ходу дела в несколько раз, составила USD 56 млрд.

Вольф Лепениес, подводя итог своего выступления в Познани, выразил уверенность в необходимости появления «второго Маркса», который вместо

242

Незавершённое приключение под названием Европа

работы Капитал: критика политической экономики написал бы книгу под названием Финансовый рынок: критика деполитизированной экономики. Лепениес утверждает, что от реполитизации экономики зависит выживание демократии. Мы вправе добавить, выживание не только демократии, но и продолжение существования вида, создавшего и признавшего её подходящей, зависят от этого скачка – от «Великой трансформации номер два», посредством которой необходимо продолжить первую великую трансформацию, инициированную Европой несколько столетий назад.20

Конец истории – это миф. Или неизбежная катастрофа. Следовательно, таков конец европейского приключения, Европы как приключения.

Примечания

1 Nooteboom С. L’Enlèvement d’Europe. Calmann-Levy, Paris, 1994.

2Warleigh А. Democracy in European Union: Theory, Practice and Reform. Sage, 2003. См. также: V. Goddard, J. Llober, C. Shore (eds.) The Anthropology of European Identity and Boundaries in Conflict. Berg, Oxford, 1994; Norman D. Europe: A History. Pimlico, London, 1997.

3Pomian К. Europe et ses frontières. In: L’Europe retrouvée. Editions de la Baconière, Neuchâtel, 1992.

4Rougemont D. de. L’aventure mondiale des Européens (orig. 1962). In: Écrits sur l’Europe. Editions de la Difference, Paris, 1994.

5Lourenço Е. De l’Europe comme culture. In: L’Europe introuvable. Editions Métailié, Paris, 1991.

6Montaigne M. de. The Complete Essays. Penguin, 1991. Р. 231.

7Lepenies W. Koniec wieku Europy? In: Europa Wschodu i Zachodu. Poznań, 1998.

8Kapuściński R. Lapidarium V. Warszawa, 2002.

9Czarnowski S. Ludzie zbędni w służbie przemocy (1935) // Dziela. Vol. II. Warszawa, PWN, 1956. Р. 186–193.

10Klein N. Fortress Continents // The Guardian. 2003. 16 January. Р. 23.

11Klein N. America is not a Hamburger // Los Angeles Times. 2002. 10 March. Вос-

произведено в: Faces and Windows. London, Flamingo, 2002.

12Klein N. No Logo. London, Flamingo, 2001.

13Fаces and Windows.

14Rampton S., Stauber J. Trading on Fear // The Guardian Weekend. 2003. 12 July.

15Attali J. La voie humaine. Fayard, 2004.

16Stiglitz J. Trade Imbalances // The Guardian. 2003. 15August.

17См.: http://www.eyrplace.org/diba/citta/cartaci.html.

18Habermas J. The Liberating Power of Symbols. Polity, Cambridge, 2001.

19Rorty R. Globalization, the Politics of Identity and Social Hope. In: Philosophy and Social Hope. Penguin Books, 1999.

243

Зигмунт Бауман

20Bauman Z. In Search of Politics. Cambridge, Polity, 1999; Bauman Z. Society under Siege. Cambridge, Polity, 2002.

Перевод с английского

Ольги Яцкевич

Об авторе

Зигмунт Бауман родился в 1925 в Познани. Дважды покидал Польшу: во время Второй мировой войны в связи со своим еврейским происхождением и в 1968 в силу своих интеллектульно-диссидентских взглядов, воспринимавшихся коммунистическим режимом как угроза. С 1972 возглавляет факультет социологии Университета Leeds в Великобритании, проходя профессорские стажировки в США, Австралии и Новой Зеландии, и сохраняет звание Professor Emiritus после своего ухода в 1990 г.

Зигмунт Бауман – один из наиболее оригинальных польских социологов и современных философов. Автор более 40 польских и английских книг, переведённых на десятки языков, доктор honoris causа Университета Осло и professor emiritus Университета Варшавы и Университета Leeds (Великобритания). В 1990 удостоен европейской премии Амалфи, а в 1998 – премии Т. Адорно.

244

Ян Паточка

Европа и европейское наследство вплоть до конца XIX века

Вранней незавершённой работе Конституция Германии Гегель пишет, что ни единство законов, ни единая религия (по крайней мере, в Новое время) не определяют государство. Однако были эпохи, когда и «в холодной Европе» религия «неизменно оказывалась основополагающим условием возможности государства». И эти «узы» время от времени становились настолько сильными, что даже чуждые народы, живущие в национальной ненависти, неожиданно объединялись

вединое государство, «которое как единая мировая сила и как государство обретало отечество для временной и вечной жизни в борьбе против Востока, будучи в единстве народом и господом, а не просто священной христианской общиной, или коалицией, объединяющей интересы во имя достижения своих целей»1. Это значит, что, в версии Гегеля, на пороге XIX века и в преддверии последнего коллапса Римской империи германской нации Европа теряет статус государства – хотя некогда им и была. Европа означает здесь Западную Европу, объединённую когда-то крестовыми походами против исламского мира (хотя в четвёртой экспедиции также и против Византии). Это единство возникло и окрепло в войне, и поэтому его сознание сохранилось также и в эпоху европейского партикуляризма и распада [Европы] на современные суверенные государства. Однако ни у Гегеля, ни у остальных европейцев его времени не было ни малейшего сомнения насчёт духовного происхождения этого европейского единства, и это, конечно же, правильное представление.

Вчём же оно заключается? Закалённое военными экспедициями единство Западной Европы, изнутри определяемое дуализмом духовной и светской власти при одновременном

245

Ян Паточка

верховенстве власти духовной, является одним из вариантов идеи sacrum imperium, которая известна в трёх версиях: западноевропейской, византийской и исламской [священных империй]. Идея sacrum imperium в христианской версии выкристаллизовалась на основе исторической теологии, содержащейся в Послании к евреям и Послании к римлянам апостола Павла. Борьба внутри доживающей свой век Римской империи – как на её периферии, так и в средиземноморском центре – за жизненный нерв тогдашнего мира получила в VII в. духовное определение благодаря расколу на Восток – Запад и экспансии арабского мира.2 Западная Европа противостоит византийскому Востоку прежде всего политически, а затем и духовно в борьбе за церковную независимость и автономию по отношению к светской власти, которые удалось отстоять только здесь. Исламская версия [империи], связанная с идеей профетизма и поэтому близкая еврейской концепции3, в ходе крестовых походов потеряла конкурентоспособность так же, как и – на некоторое время – Византия. В результате вновь созданное образование посвятило себя заботе о собственной организации, её внутренней разработке и консолидации, а также колонизации северо-восточного пространства, которое с ослаблением Польши и исчезновением Киевской Руси после татарского нашествия не имело никакой основы для опоры и объединения.

Чем же всё-таки была идея sacrum imperium в своей сердцевине? Ничем иным, как духовным наследием Римской империи, пришедшей к упадку в результате отчуждения государственной организации от общества, на которое она опиралась. Римская империя, несомненно, символизирует завершение эпохи эллинизма с его империализмом, который поддерживался убеждённостью в превосходстве греческого духа и его свершений. Однако все эти свершения, без исключения, были осмыслены внутри греческой философии, которая в эллинистической фазе, по крайней мере в рамках самого зрелого направления – стои- цизма, – видела одной из главных своих задач преобразование классической философии сократовско-платоновской традиции в воспитательный фермент универсального государства, чьей наиболее удачной версией, в конце концов, оказался Рим. Разумеется, Рим определяется тем, что он одержим идеей империи, то есть идеей государства в аутентичном виде, не зависящем ни от этнического субстрата, ни от территории, ни от формы правления, или, по крайней мере, именно к этому типу государства устремлены все его военные и организационные усилия и именно в нём идея империи находит своё определение. Наиболее значимые фигуры Рима можно понять, только принимая во внимание воодушевленность целью, сформулированной в соответствии со сказанным выше. Однако в своих истоках Рим, по сути, не отличается от греческого полиса, с которым Рим отождествлял ещё Аристотель, а в самом (римском) полисе чем-то обычным и само собой разумеющимся, по крайней мере для

246

Европа и европейское наследство вплоть до конца XIX века

образованных слоёв, становится стоически-платоновская идея воспитания, служащего всеобщему благу, универсальности, государству, в котором господствуют право и справедливость и которое основано на истине и созерцании. Цицерон и Сенека представляют литературные свидетельства этой самопонятности, а персонажи философских диалогов Цицерона репрезентируют тенденцию к отождествлению римской государственности с воспитательным идеалом, принадлежащим главному направлению эллинистической философии. Идея sacrum imperium является свидетельством, с одной стороны, провала этой программы, а с другой – её трансформации в новую форму: отнюдь не мирового государства Цезарей с его слишком человеческим колебанием между произволом и волей к справедливости, между естественным деспотизмом и «естественным правом», на которое опирается jus civilea, а града, непосредственно основанного в истине, который берёт начало не из этого, а из того мира, и норму и прообраз которого задаёт не человеческая, а божественная власть и божественная история, входящая в человеческую историю и втягивающая её в себя.

Это означает, что наследие Рима само является продолжением того наследия, которое римское и эллинистическое государства переняли от греческого полиса и которое объединено стремлением к граду истины, достигнутой благодаря созерцанию, и к справедливости как высшей моральной идее классической философии. Сама эта идея, однако, вызрела в рефлексии о величии и закате полиса, о мировом значении и нищете греческого человека в типичных для его жизни общественных рамках, в которых он реализовывал себя вопреки простому количественному превосходству [соседей], чтобы затем ввиду недоверия, зависти и боязни того, что он будет побеждён и окажется в тени, дискредитировать и уничтожить сами эти рамки. Судьба истинного и справедливого человека, судьба человека, установившего для себя в качестве жизненной цели жизнь в истине, с необходимостью порождает идею нового человеческого сообщества: только в таком граде истины он сможет жить, без того чтобы погибнуть вследствие конфликта с действительностью. Мир в таком случае лежит во зле, и осуждение миром праведного человека становится приговором для самого мира.

Однако человек справедлив и правдив потому, что заботится о душе. Наследие классической греческой философии находит своё выражение в заботе о душе. Забота о душе означает: истина никогда не дана раз и навсегда и не является делом созерцания, которое реализуется только в сознании; истина – это опыт всей жизни, контролирующей саму себя и делающей саму себя идентичной мыслительно-жизненной практике. В греческом мышлении забота о душе была доведена до совершенства в двух формах: мы заботимся о душе, чтобы она могла в абсолютной чистоте и при незамутнённом видении духовно странствовать по

247

Ян Паточка

миру, в вечности космоса, и тем самым хотя бы короткое время вести тот способ существования, который присущ богам (Демокрит, позднее Аристотель); либо, наоборот, мы мыслим и познаём, чтобы сделать свою душу твёрдым кристаллом существования, кристаллом, ставшим, с точки зрения вечности, как сталь. Такое превращение души в кристалл существования является одной из возможностей сущего, имеющего в себе источник движения, выносящего решения о своём бытии и небытии, понятом как растворение в неопределённости инстинктов или непрояснённости традиции (Платон).

Забота о душе – это практическая форма того открытия универсума и зрелого мыслительного отношения к нему, к которому пришла уже ионийская прафилософия. Здесь открытие космоса приняло форму философского идеала жизни в истине, которую, вслед за Э. Гуссерлем, последним великим диадохомb этого способа мышления, можно определить следующим образом: мнение должно следовать за созерцанием, а не наоборот. Отсюда становится понятным и доказывается посредством всего процесса возникновения Европы тезис того же философа о «своеобразии европейской культуры» как единственной из мировых культур, которая является культурой созерцания, культурой, в которой во всех существенных жизненных вопросах – и связанных с познанием, и прак- тических – созерцание играет решающую роль. Это историческое образование будет всегда формироваться, по меньшей мере, с участием созерцания, и созерцание здесь заступает на место не-созерцательной, анонимной, уходящей в темноту традиции. В целом здесь следует сказать, что европейское наследство – это нечто тождественное, обнаруживающееся в разных формах и принимающее вид заботы о душе, пережившей две великие исторические катастрофы: распад полиса и распад Римской империи. И можно даже сказать, именно это наследие способствовало тому, что обе катастрофы трансформировались из чисто негативных явлений в попытки преодоления всего окостеневшего и потерявшего жизнеспособность в актуальных исторических условиях, в ходе приспособления и одновременно генерализации европейского наследства. В этой связи в Римской империи забота о душе приобретает форму стремления к правовым отношениям в рамках всей ойкумены, на которую империя по большей части распространяется реально и чей остаток она охватывает благодаря притязанию на него и своему влиянию. Западно-христианская sacrum imperium создаёт гораздо более широкое человеческое сообщество, чем сообщество римско-

средиземноморское, и тем самым одновременно дисциплинирует человека и даёт ему внутреннюю глубину. В таком случае забота о душе, tês psychês epime-

leia, – это то, откуда возникла Европа. Этот тезис можно отстаивать, не боясь обвинений в преувеличении.

b Приемник (греч.). – Прим. редактора.

248

Европа и европейское наследство вплоть до конца XIX века

Величайшим переломом в западноевропейской жизни, как представляется, был XVI век. С этого времени в противовес теме заботы о душе выступает вперёд новая тема, которая подчиняет политику, экономику, веру и науку и преобразует их в соответствии с новым стилем. Отнюдь не забота о душе, не забота о том, чтобы быть, а забота о том, чтобы иметь, забота о внешнем мире и овладении им становится доминантной. Этот текст, однако, не нацелен на то, чтобы развивать диалектику, присущую христианским жизнеописаниям, в которые с самого начала вплетена забота о том, чтобы иметь, т. е. воля к господству. Несомненно, экспансия Европы за изначальные границы, экспансия, которая пришла на смену простому подавлению конкурентоспособности внеевропейского мира, содержала в себе семена нового жизненного принципа, пагубного для старого. Направленная на Восток европейская экспансия не привела к изменению европейского стиля жизни. Изменение происходит на Западе в ходе борьбы с исламом, которая приводит к заокеанским открытиям и к заслуживающей удивления дикой погоне за богатствами мира, главным образом Нового света, оставленного на произвол европейской промышленной и военной организации, её вооружению и техникам.4 Только в комбинации с этой экспансией Европы на Запад политическое значение приобретает сущностное, воплощённое в Реформации изменение христианской практики жизни, которая из священной становится мирской. Это политическое значение обнаруживает себя в организации североамериканского континента с помощью радикально протестантских элементов. Не пройдёт и столетия, как Бэкон сформулирует совершенно новую идею знания и познания, глубоко отличную от той, которая определяла заботу, попечение о душе: знание – сила. Иначе говоря, только эффективное знание является действительным знанием, и то, что первоначально было значимым только для практики и производства, теперь значимо для знания вообще. Знание должно вернуть нас в рай, в рай изобретений и возможностей, которые нацелены на то, чтобы изменить мир и овладеть им в соответствии с собственными потреб- ностями – при том, что потребности никак не определены и не ограничены. И вскоре уже Декарт скажет нам, что знание должно сделать нас господами и хозяевами природы. Государство, или, лучше сказать, государства становятся теперь (в противоположность средневековому пониманию, основывающему силу на авторитете, воплощённом в таком образовании, как Imperium Romanum Nationis Germanicae, – нечто среднее между институтом публичного и международного права) оборонительным и военным механизмом, служащим для обеспечения сохранности общественного имущества (как позже определит Гегель). Партикуляризм такого понимания государства привязан к определённым тенденциям средних веков, но в то же время в значительной степени выходит за их пределы. Организация экономической жизни с помощью модерных капиталистических

249

Ян Паточка

методов, характерных для той же эпохи, формирует единство её принципиального стиля. С этого времени для осуществляющей экспансию Западной Европы уже не существует универсального связующего звена, универсальной идеи, которая могла бы в конкретном и действенном воплощении связать институции и авторитет: примат обладания перед бытием исключает единство и универсальность, и тщетны попытки заменить последние с помощью гегемонии власти.

Политически это проявляется в новой международной системе отношений,

вкоторой империя вытеснена из центра на восточную периферию. Центральное место всё больше и больше занимает Франция как строго организованная сила, представляющая континентальный противовес гигантски разросшимся доменам – Испании и Англии. А когда начинает давать о себе знать мощь молодой Америки, несущая в себе обещание новой формы организации [жизни], не знающей ни иерархии, ни эксплуатации или проявления насилия одних людей

вотношении других, не только в Новом свете, но и во всей Европе появляется проблеск надежды на новую эпоху человечества. Однако почти в это же время сначала незаметно, а затем и более интенсивно Европа начинает испытывать давление Востока. Начиная с XVI века московская Русь вступает в византийское наследие восточного христианства, наследие имперской церкви, и присваивает её притязания. К этим притязаниям относится экспансия в пространстве неведомого размаха, приводящая к возникновению на до сих пор неопределённой восточной границе Европы [очага] могущественной, иерархически, сверху, имперски и императорски организованной власти, рубежи которой простираются вплоть до побережья азиатского континента. С этой минуты эта власть стремится определиться, обособиться и укрепиться в противоположность Западу, чтобы затем использовать его, угрожать ему, разложить его и овладеть им. Внутри остатка империи, раздробленной в результате Тридцатилетней войны (выгоды из которой извлекла Франция), концентрирующей внимание на Востоке и обеспокоенной турецкой опасностью, сначала не замечают роста этой гигантской массы, которая начиная с XVIII века ляжет тяжким грузом на плечи империи, а опосредованно и на плечи всей Европы.

Затем Европа с невероятным усердием реструктурирует свои идеи, институты, способы производства, государственную и политическую организацию. Этот процесс, получивший название Просвещения, означал, по сути, приспособление прежней Европы к новому положению в мире, к экономике, принимающей планетарный размах, к проникновению европейцев в новые пространства с новыми, вытекающими отсюда требованиями к знанию и вере. Самым глубинным результатом всего этого движения стала современная наука – матема- тика, естествознание, история – с присущими ей иными духом и типом знания

всравнении с духом предшествующей эпохи. Ренессансная наука Коперника,

250