Литература по Идеологии / Европейская перспектива Беларуси

их близости к естественным источникам изобилия, органической «плодотворности» суверенитета. Экономическая жизнь представлена изобильными потоками естественных богатств: стали, хлеба, вина. (Илл. 8, 9) В то время как новые члены Евросоюза репрезентированы стерильными, автоматическими, «дегуманизированными» пространствами перерабатывающей промышленности. (Илл. 10) Беларусь на телекартинке выглядит как маленькая восточно-европейская страна: ратуша, католические храмы, двух-, трехэтажные предместья (президентский дворец является чуть ли не единственным советским сооружением, попадающим в кадр в данной монтажной нарезке). (Илл. 11, 12) Этот монтажный образ Беларуси, облик которой определяется исключительно городским духом XVII– XIX вв., сопровождается закадровым комментарием о том, что Беларусь давно «созрела» для Европы – и даже в большей степени, чем те постсоветские республики, которые надеются в обозримом будущем получить в ней место. Вышедшая в этом виде на поверхность вера в избранность обнажает парадокс, питательный для идеологического воображения: мы тем вернее причастны к Европе,

161

Андрей Горных

куда, как полагают герои сериала, скорее всего будут свозить радиоактивные отходы и из других стран Европы. Поток вещей, бывших в употреблении в старой Европе – от одежды и бытовой техники до подержанных автомобилей, – движется к периферии новой Европы и оседает на её границах в виде свалок, от которых, таким образом, разгружается старая Европа. Такова отечественная версия

Илл. 9 западного неоколониалистского утилитаризма, понимаемого в буквальном смысле как утилизация отходов за счёт новых территорий. Европа, таким образом, отделяется от Беларуси растущим валом из худших и опасных отбросов своей экономики, валом омертвевшей материальной цивилизации. Этот вал, помимо функций утилизации и освобождения жизненного пространства для старой Европы, играет также роль инертного «буфера», как говорится в сериале, между западной и незападной (Россия, Азия) цивилизациями. Беларусь, с советских времен сохраняющая, по словам авторов, «девственную чистоту» (очевидно, как в экологическом смысле, так и в смысле идейного пуризма), вынуждена со своей стороны подпирать этот буферный вал, чтобы поток западного подержанного ширпотреба, а вместе с ним и узко утилитарных западных принципов не вышел из своих берегов. За спиной же ЕС маячит настоящий враг – безличный, милитаризированный, Единый: Соединённые Штаты Америки. (Илл. 13, 14) Это единство со знаком минус, которому вся Европа не может противопоставить ничего существенного. Таков «видимый мир» с точки зрения белорусской ТВ-идеологии. Попробуем указать на некоторые

механизмы, которые задействованы для его конструирования.

Илл. 10

162

Белорусское телевидение: окно в Европу или зеркало для героя

Идеологическая проекция

«Противоположность между индивидуальной психологией и социальной психологией (или психологией масс), кажущаяся на первый взгляд весьма значительной, – пишет Фрейд, – оказывается при тщательном исследовании не столь резкой».1 В нашем случае воображение белорусской ТВ-идеологии

Фрейд выделяет две фазы проекции: «Первая осуществляет вытеснение и перевод либидо в страх, связанный с внешней опасностью. Вторая заключается в выдвижении всех предосторожностей и предупреждений, благодаря чему предотвращается столкновение с этой опасностью, которая считается внешней»2. Наделяя внешний объект фобическим содержанием (переводя его в план воображаемых объектов), социальный идеологический субъект, так же как и невротик, разворачивает вокруг него целую систему «предосторожностей и предупреждений», систему интерпретации этого объекта, объясняющую его опасность и предписывающую способы её избегания (к чему, собственно, и сводится основной

163

Андрей Горных

в исходной посылке и направленным сугубо на объект фобии.

Без всяких полутонов и ис- ключений – первый стилистический признак идеологической про- екции – белорусское телевидение, концентрированно отразившись в магическом кристалле нового жанра «документального сериала», изображает Новую Европу как опасный объект. Всё, о чем идёт речь в сериале, направлено в одну сторону, ложится на

одну чашу весов, является бесконечным повторением одного и того же тезиса: простому человеку жить в Новой Европе неуютнее, нестабильнее, беднее – ко- роче, во всех смыслах слова, себе дороже. Сначала это сообщение в самых разнообразных упаковках подаётся авторским голосом, ему вторят простые люди на улицах, затем то же самое и порой в ещё более примитивной форме повторяют «эксперты» сериала3.

Понятен нехитрый агитпроповский расчёт на эффективность такого повторения в отношении населения, в советские времена почти безгранично доверявшего печатному слову, а ещё недавно с таким же доверием относившегося

ктелевизионному слову реклам финансовых пирамид. В данном случае нам интересен сам идеологический субъект: в каком отношении он находится с генерируемым дискурсом, какие функции этот дискурс выполняет по отношению

кэтому субъекту. Под идеологическим субъектом здесь понимается собирательный образ человека, причастного к реальной власти в Беларуси и пытающегося так или иначе дискурсивно её легитимировать. Понятно, что сегодня во власти

(и не только белорусской) находятся далеко не идеалисты, а, скажем, жёсткие прагматики. Понятно, что друг с другом они общаются на другом языке, отличающемся от того языка, на котором они разговаривают с «народом». Естественно, что львиная «доля» белорусского идеологического субъекта – это голый расчёт и технологии (по ту сторону всякой «фило-

Илл. 14

164

Белорусское телевидение: окно в Европу или зеркало для героя

софии») удержания власти. Но психоанализ учит видеть человеческое в любом субъекте.

Можно предположить, что подобные идеологические продукты не менее, если не более, нужны как защитные механизмы для самих идеологов режима, этих невротиков-в-законе. Ведь, зомбируя население, они и сами постоянно переживают процесс «идеологического обращения»: ни один субъект не может опереться внутри себя на твёрдое ядро достоверности, делающее его убеждения незыблемыми, а сознание счастливым. Он может это только имитировать с прогнозируемыми невротическими последствиями. Формула идеологического обращения проста, как тибетский молитвенный барабан, о котором говорит Славой Жижек в Возвышенном объекте идеологии: «Оставьте рациональную аргументацию и просто подчинитесь религиозному ритуалу, найдите забвение в повторении бессмысленных жестов, ведите себя так, как будто уже верите, и вера придёт к вам сама собой»4.

Вряд ли белорусские идеологи и их ближайшие социальные «собратья» (бюрократы и менеджеры среднего и высшего звена) одержимы идеей народного блага или верой в качественно иное Будущее так же, как ими были одержимы, например, первые большевики. По уровню благосостояния и стилю жизни они всё больше тяготеют к типичному буржуазному среднему классу (не считая единиц, которым дозволено быть «выше среднего» в буржуазном отношении). И народная стихия с её невзыскательными вкусами и «идеологией» мясомолочной стабильности, и тоталитарные фигуры правителей, позиционирующих себя как воплощение этой стихии, в принципе одинаково чужды для этого класса. Это становящееся классовое сознание, внутренняя «жизнь влечений» белорусской протобуржуазии всё чаще сталкивается с фрустрационными тупиками идентичности. Навязчивые попытки стимулировать всенародную подозрительность, дистанцирование и уклонение в отношении Европы могут быть также поняты как формы психоаналитического отрицания, то есть негативного признания собственных бессознательных тревог. Иными словами, в результате проекции «Я ведёт себя так, словно опасность нарастания тревожного страха обусловлена не динамикой влечений, а внешним восприятием, и, стало быть, можно реагировать на эту внешнюю опасность попытками бегства, фобическим уклонением от “опасности”» (Фрейд З. Бессознательное. 1915)5. На наш взгляд, невозможно полноценное объяснение упорного, систематического «уклонения» от Европы (не прямой конфронтации или железного занавеса, а именно «уклонения»), оговорок типа: «Я за цивилизованным миром свою страну не поведу», приписываемых белорусскому президенту, и множества других симптоматических действий со стороны белорусского идеологического субъекта – без учёта подобных механизмов проекции. Все комментарии и сама тематическая траектория сери-

165

Андрей Горных

ала – из гущи европейский интеграционных процессов через анализ ещё незатронутых этими процессами бывших советских республик к независимой ни от кого Беларуси – подчиняются логике уклонения от объекта, который обладает особой, зачаровывающей опасностью, в силу невозможности отойти от него на безопасную дистанцию.

В классической работе О. Ранка Миф о рождении героя анализируются архаические повествовательные схемы в качестве способов защиты от такого травматического объекта. Этот объект – прежде всего различные патерналистские фигуры (тотем, отец и т. д.) – вызывает несовместимые амбивалентные чувства: благодарности и страха, гордости и стыда. Эти чувства испытываются и одновременно «разрывают» Я изнутри. Для разрешения этого противоречия воображение генерирует особый тип мифа о герое. В нарративной структуре такого мифа изначальный немыслимый травматический объект подвергается расщеплению. Так, например, патерналистский персонаж удваивается на приёмного и настоящего родителя: на заботливого Отца и деспотичного Преследователя. В напряжении этого расщепления на месте травматического объекта генерируется мифологический сюжет о рождении героя, который сводится к следующей схеме: а) герой приходится сыном очень знатным родителям, но его рождение, по тем или иным причинам, становится нежелательным; героямладенца преследуют, пытаясь лишить семейного очага и самой жизни, б) героя спасают и вскармливают люди низшего происхождения; выросший герой совершает подвиги, узнаёт о своём происхождении и возвращает себе своё положение. В эту схему укладываются самые разнообразные повествования – от драмы Царь Эдип Софокла и эпоса о Зигфриде до пушкинской Сказки о царе Салтане.

Белорусский идеологический миф постоянно отсылает к распаду СССР

как космической драме утраты мирового баланса, как потере единой могущественной семьи. Патерналистская фигура «Москвы» в отечественном политическом бессознательном расщепляется на официальный Минск и официальный Брюссель. Официальный Минск выступает чем-то вроде любящего, но незнатного приёмного родителя для бывших советских граждан. Функции коварного Преследователя в белорусском идеологическом мифе берёт на себя Брюссель, что особенно акцентирует сериал «Разъединённые Штаты Европы». Политической сутью расширения Европы авторы сериала объявляют смену восточноевропейскими странами «Хозяина» – Брюссель заступает на место Москвы. Ведь малым странам не выжить без Патрона, утверждается в фильме. Просто новый «союзный» лидер более хитрый и более мощный, нежели социалистическая Москва. Но, как отмечают эксперты сериала, современный Брюссель всё более походит на прежнюю Москву, а евробюрократия – на советскую номенклатуру:

166

Белорусское телевидение: окно в Европу или зеркало для героя

та же командная система, избыточная формализация и мелочная опека, недемократичность и закрытость. Современная же Москва двоится в сознании белорусского идеологического субъекта: с одной стороны, она выступает самым верным братом, чуть ли не близнецом Минска, с другой – в виде прочно окопавшихся в самом центре, в Кремле, антибелорусских сил она берёт на себя функции Преследователя, пытающегося помешать восходящей славе Героя.

Вообще, идея Европейского Союза, его расширения в конечном счёте трактуется, с одной стороны, как несовершенное повторение опыта Советского Союза («у нас была гораздо более близкая и органичная интеграция между социалистическими республиками»), с другой – как усугубление распада СССР.

Сериал полнится комментариями о том, что ситуация в расширенном Евросоюзе похожа на ту, когда распался Советский Союз: раздрай и обнищание. Идея Союза европейского парадоксальным образом предстаёт как второй и окончательный этап распада Союза социалистического. А Союз – это атрибутивная форма социально-политического бытия вообще (и в частности, учитывая существование заокеанского Недруга). Так что распад Союза – это коллапс самой социально-экономической структуры общества. Если при распаде Советского Союза в бывших союзных республиках (в данном случае упор делается на страны Прибалтики) закрылись крупные предприятия, то при вступлении в Европейский Союз, утверждают авторы сериала, в массовом порядке закрываются предприятия средние и мелкие, не выдерживая конкуренции. Если сначала были уничтожены колхозы и совхозы, потом сельские кооперативы, то теперь в странах бывшего соцлагеря, и особенно в бывших советских республиках, пришла очередь разорения индивидуальных фермеров.

Образ изначального, мощного и благородного Союза, таким образом, расщепляется на два «персонажа» белорусского идеологического нарратива. Первый персонаж – Беларусь: скромно, но праведно живущий «простолюдин», обогревший и накормивший истерзанного ветрами перемен советского обывателя. Простой и тёплый образ советского обывателя героизируется в фигуре Президента, нарративная функция которого состоит в том, чтобы постсоветский обыватель, лишённый иллюзий своего величия, связанного с принадлежностью к привилегированному классу-гегемону или к великой державе, снова начал смутно ощущать себя Героем. Второй персонаж, «Брюссель», играет роль царственного Преследователя этого Героя.

«Брюссель» выступает исконным врагом нашего Героя: в других продуктах белорусской ТВ-идеологии в качестве фундаментального обоснования этого тезиса используются славянофильские доктрины о различных народных «инстинктах» Запада и Востока (в частности, концепция Данилевского). «Брюссель» всячески старается помешать расширению власти Лукашенко и процветанию его

167

Андрей Горных

страны. Расширению влияния белорусского президента в восточном направлении, в направлении его происхождения (СССР), противостоит и постсоветская Москва (в лице «Кремля», «олигархов» и пр.). Брюссель и отчасти Москва берут на себя нарративную функцию врагов Героя; эти «враги хотят сохранить фикцию его низкого происхождения для того, чтобы пресечь его законные притязания на престол или несметные богатства»6. В то время как сам Герой всё более ощущает «необычность» своего происхождения и свою высшую избранность, совершая один подвиг за другим. Перечень этих подвигов также укладывается в традиционную схему: победа над внутренней «гидрой» (оппозицией), надежный заслон внешним врагам, обеспечение мирного труда хлебопашца. По ходу этих подвигов фигура Героя, всё явственнее воплощаясь в Президенте Беларуси, обретает неуязвимость для врагов, а в пределе – бессмертие (политическое).

Такая нарративная структура мифа о герое, по мнению Отто Ранка, аналогична структуре мании преследования и/или величия: она представляет из себя «эгоцентричную систему», в которой утрата и возвеличивание родителей является средством собственного возвеличивания эго как защитного образования по отношению к травматическому объекту, лежащему в основе его происхождения. Если миф о герое – это удавшаяся психологическая защита от переживаний, связанных с травматическим объектом, то мания преследования или величия – это защита, по разным причинам проваленная. Но, как подчёркивает психоанализ, грань, отделяющая здесь норму от патологии, весьма условна и подвижна.

Ранк связывает генезис мифа о герое со становлением индивидуальной психики ребёнка: мифы создаются взрослыми, но на основе «ретроградных фантазий». На определённом этапе взросления ребёнок сталкивается с большим затруднением: привыкший рассматривать родителей как всемогущих, «царственных» особ, он так или иначе убеждается в их «простом» происхождении и в необходимости выбора самостоятельного пути. Но этот путь принимает форму поиска настоящего Отца, который, будучи найден, оказывается «мёртвым», изначально отсутствующим. На месте этого психического напряжения возникает протонарративный компенсаторный сюжет: «убивая» Отца, ребёнок не заступает на его место, но становится Героем. Иными словами, самоутверждаясь, он мстит своему Отцу дважды по взаимоисключающим поводам: за то, что он был грозным преследователем, и за то, что как таковой он утрачен. В этом смысле «эго ребёнка ведёт себя так же, как герой мифа, и в действительности героя следует рассматривать как коллективное эго, вооружённое всем необходимым мастерством»7. Само генерирование в рамках белорусского агитпропа подобных мифологических схем показывает, что коллективное эго белорусской

168

Белорусское телевидение: окно в Европу или зеркало для героя

идеологии блуждает в поисках самоутверждения в круге детских комплексов, связанных с распадом Союза, переживаемого как двойная утрата Отца.

Содной стороны, «Москва» как ядро патерналистской фигуры могущественного Союза угрожает изначальному существованию Героя. Это означает, во-первых: Беларусь не была бы независимым государством, что составляет декларируемую абсолютную ценность для отечественной идеологии. Во-вторых, сам президент Лукашенко и его окружение наверняка не стали бы Героями, перескочив через множество ступеней советской номенклатурной карьеры, каждая из которых была бы для них труднопреодолимым барьером. Наконец, можно сказать, что обычный советский обыватель действительно был мотивирован «жаждой смерти» СССР (хотя желание это, конечно, никогда не осознавалось, как, например, в разнообразных интеллигентских движениях диссидентов). Советское государство помыкало обывателем, жёстко администрируя его сверху, оно клеймило его за мещанство, выводило из себя дефицитом и очередями на фоне двуличных призывов к чему-то большему, нежели стабильная индивидуальная сытость.

Сдругой стороны, официальный Минск постоянно испытывает ни с чем не сравнимую ностальгию по СССР. Более того, культовой фигурой для белорусской идеологии становится не кто иной, как Сталин, реанимируемый в идеологическом Воображаемом в качестве величайшего духовного лидера славянского народа. Протянутая в белорусском идеологическом сознании цепочка «СССР – Москва – Сталин» раскрывает природу официальной белорусской ностальгии «по советскому». В её основе лежит не утопическая тоска по дефетишизации общественных отношений, но любовь к Тирану, которая, как показывает психоанализ, возможна только в том случае, если тиран мёртв. То есть если он изначально воспринимается не как исторический персонаж (которого даже Москва с позором исключила из пантеона поставщиков постсоветской идентичности), а как мифологический утраченный Отец.

СССР «породил» белорусского Героя собственной смертью (концом проекта «другого модерна», концом Утопии). Для нашего нарождающегося в качестве Героя постсоветского обывателя распад СССР подготовил необходимую почву для запуска механизмов проекции. По отношению к мёртвому Отцу в глубине практик скорби, как аргументирует Фрейд в Тотеме и табу, «дети» всегда испытывают мучительно переживаемое бессознательное удовлетворение в связи со смертью и даже задним числом, в форме навязчивого комплекса вины, желание этой смерти. Не в силах ассимилировать эти чувства, субъект отвергает собственную враждебность Отцу и переносит её на умершего. Как пишет Фрейд, этот «процесс переживается благодаря особому психическому механизму, который в психоанализе обыкновенно называют проекцией. Враждебность, о кото-

169