Источники

Статья основана на анализе статистических источников XIX – начала ХХ в., два из которых нуждаются в дополнительном комментарии. Во_первых, это сравнительно мало задействованное в компаративистике экономико_статистическое исследование начала ХХ в. «Торговля и промышленность Европейской России по районам» [13]. Сами составители отмечали, что это первый в истории России опыт систематического сравнительного свода данных, отражающий обороты внутренней и внешней торговли, промышленности, перевозки грузов по железным дорогам и водным путям сообщения. Работа над сводом данных проводилась в течение восьми лет под руководством В. П. Семенова-Тяньшанского. Основу его составила информация Казенной палаты Министерства финансов России, в которой хранились карточки для каждого торгового или промышленного предприятия (всего до 600 тыс.). В них содержались сведения о годовых оборотах, прибылях и размерах налогового обложения предприятия. Эта информация картографировалась по отдельным населенным пунктам и волостям, на основании чего были выделены торгово_промышленные районы: группы волостей, тяготеющих к определенным населенным пунктам. Они, в свою очередь, были объединены в так называемые полосы – крупные регионы с достаточно четко выраженной специализацией и примерно одинаковым уровнем «оживления торгово_промышленной жизни». Этот уровень высчитывался

как абсолютная сумма торгово_промышленного оборота в рублях на одного жителя. За основу были взяты фискальные данные за 1900 г., а количество жителей исчислялось исходя из данных переписи 1897 г. с учетом естественного прироста. Составители сборника вполне отдавали себе отчет о том, что фискальная статистика не учитывала объемы производства в крестьянских хозяйствах. Именно поэтому были использованы данные о грузообороте на железных дорогах и водном транспорте, то есть там, где это было возможно учесть. Составители подчеркивали, что торговый оборот является показателем «потребительской силы» определенной местности. На наш взгляд, материалы этого сборника отражают интенсивность экономической активности и могут быть рассмотрены как один из важнейших показателей уровня модернизации.

Во-вторых, это материалы «Первой всеобщей переписи Российской империи 1897 г.» [7]. В связи с этим источником необходимо отметить следующее. Если в украинской и белорусской историографических традициях сложилось восприятие данных этой переписи как априорно адекватных действительности, то в польской существует устойчивое мнение, что перепись 1897 г. Является фальсификацией. Учитывая, что польские школы украинистики и белорусистики одни из сильнейших в мире, игнорировать эту точку зрения было бы по меньшей мере ошибочно, так как она ставит под сомнение саму возможность проведения исследований, подобных представленному в этой статье. Главной причиной объявления польскими историками и демографами переписи 1897 г. фальсификацией является несовпадение ее результатов с материалами других форм учета населения. Напомню, что удельный вес польского населения в современных границах Беларуси согласно материалам «Приходских списков» в середине 1850_х гг. составил примерно 8% населения, по переписи 1897 г. – 2,4, а согласно последней переписи Беларуси 1999 г. – 3,9%.

Начну именно с фальсификации. Необходимо отметить, что в занижении численности своей этнической группы огранизаторов переписи 1897 г. обвиняли не только поляки, но и литовцы, и даже белорусы, к числу которых, с точки зрения польских исследователей, и была приписана большая часть поляков

[14, c. 385, 428]. Но были ли российской администрации вообще нужны какие-либо фальсификации? Антипольский харатер режима во время проведения переписи не вызывает никаких сомнений. Но в то же время едва ли польское движение в 1897 г. было настолько сильным, чтобы вызвать значительные фальсификации. Социалисты Ю. Пилсудского и эндеки Р. Дмовского еще только делали первые шаги и не были массовыми партиями, а польская буржуазия была больше заинтересована в использовании имперских рыночных возможностей (в том числе и за пределами империи), чем в поддержке национального движения.

Следует сказать, что польские исследователи как в прошлом, так и в настоящем не приводят сколько_нибудь развернутой аргументации в пользу своей точки зрения. Так, например, ни Л. Василевский, ни Е. Ромер, ни Я. Чекановский не оставили какого_либо описания методики своих подсчетов и интерпретации материалов переписи 1897 г. А часто цитируемое утверждение Л. Малишевского о том, что к полякам были отнесены только крупнейшие землевладельцы с семьями и немногочисленные представители польской интеллигенции в городах и местечках [22, c. 18], необоснованно. Не менее 30,1% поляков в Беларуси, 15,6% в Литве, 46,5% в Украине (а в Волынской губернии – 54,7%) в соответствии с переписью 1897 г. составляли крестьяне.

Не выдерживает критики и основной тезис польских исследователей о том, что всех католиков белорусов и украинцев следует считать поляками. Так, П. Эберхардт утверждает, что во второй половине XIX в. «на пространстве бывшей Речи Посполитой возникает понятие национальной идеи среди крестьянского слоя», «крестьянин_католик, употреблявший славянские диалекты... становится окончательно поляком» и что «эти процессы в конце XIX в. Выступали уже в четко очерченной форме» [15, с. 31]. На наш взгляд, это явное преувеличение. Для крестьян не только Восточной, но и Западной Европы было характерно отсутствие четкого национального самосознания. Такая ситуация была характерна даже для Франции конца XIX в., несмотря на более чем столетнее существование «образцового» для других народов национального государства [28].

Отметим, что, согласно основательным монографиям Х. Бродовской и Я. Моленды, более_менее четкая артикуляция этнической идентичности среди крестьян на собственно этнической польской территории приходится на периодреволюции 1905–1907 гг. и в большей степени на время Первой мировой войны [17, с. 23]. Что же касается конца XIX в., то, по мнению Я. Моленды, «для сельской местности Королевства Польского, впрочем как и для Галиции, обычными явлениями были: цивилизационная отсталость, безграмотность, низкий уровень сознания национального и политического, а также связанное с этим безразличие к общественным делам» [23, с. 95]. В связи с этим сложно представить, чтобы формирование польского национального самосознания среди крестьян_католиков белорусско_литовского пограничья шло быстрее, чем собственно в Польше. Это наше предположение подтверждает и фундаментальное исследование Р. Радзика, который отмечает, что даже среди польской интеллигенции на землях литовско_белорусских распространение понятий нации (культурной, а не политической), идеологической отчизны происходило медленнее, чем в конгрессовой Польше [24, с. 136–137].

Необходимо учесть и еще одну точку зрения, авторов которой на сегодняшний день сложно заподозрить в какой_либо тенденциозности. Имеется в виду действительно основательное исследование переписи 1897 г. группой ученых под руководством А. Каппелера, которое не оставляет места для сомнений в ее адекватности [16].

Подчеркну, что среди статистических источников ХІХ – начала ХХ ст. перепись 1897 г. занимает особое место. По богатству материалов она превосходит все другие статистические материалы (впрочем, не только того времени, но и всего ХХ в.). В ней содержится огромный фактический материал об этническом, конфессиональном, сословном, профессиональном составе населения, уровне грамотности и т. д. Наличие многочисленных корреляционных таблиц позволяет проследить развитие этнических и миграционных процессов. Вместе с тем известно, что в организации и методике проведения переписи было много недостатков. Наибольшие претензии предъявляются к определению этнической принадлежности по «родному языку». Необходимо отметить, что такой подход был обусловлен не только реалиями Российской империи, где процессы формирования устойчивой этнической идентичности были далеки от завершения, но и требованиями международных организаций, в частности Международного статистического конгресса. Добавим, что подобный способ определения этнической принадлежности практиковался и в других государствах Европы.

При интерпретации материалов переписи 1897 г. необходимо учитывать особенности механизма ее проведения. Переписные листы заполнялись заранее, а в день проведения переписи подлежали лишь сверке (в этом секрет проведения переписи за один день). При этом грамотные сами заполняли переписные листы и, следовательно, самостоятельно определяли, какой язык указать родным. Необходимо учитывать и то обстоятельство, что графы «родной язык» и «грамотность» в переписном листе стояли рядом. Поэтому случаи, когда интервьюируемый, владея в той или иной степени русским, польским, немецким и т. д. языком, в то же время считал родным языком белорусский, украинский, литовский, с нашей точки зрения являются примерами осознанной этнокультурной ориентации и могут быть квалифицированы как факты этнического самосознания. Что касается неграмотного населения, то счетчики были обязаны вписывать в анкету название того языка, «который каждый считает для себя родным». Однако как происходило это на самом деле, сейчас сказать сложно.

Что же касается интерпретации материалов переписи 1897 г., то необходимо снова подчеркнуть – перепись дает информацию о родном языке, а в отношении неграмотного населения только о родном языке с точки зрения переписчиков. Перепись, таким образом, отражает лингвистическую, а не национальную ситуацию. Это принципиальный момент. И тенденциозность российской администрации в таком случае состоит в интерпретации родного языка как идентификатора национальной принадлежности, в формулировке «народности на основании родного языка». В этом аспекте официальная позиция очевидно отражала официальные ожидания (в социологическом аспекте) того, к какой национальности следует отнести население исходя из его лингвистических характеристик. Поэтому публикацию материалов переписи 1897 г. (т. е. интерпретацию) необходимо рассматривать как социальный проект, инструмент социальной инженерии (который, кстати, и сработал), а не как отражение массовой идентичности, национальной формы которой на этом уровне еще в принципе существовать не могло.