Павел Терешкович
Украинцы и белорусы:
Сравнительный анализ формирования наций
На фоне истории центрально-восточной европы XIX – начала XX в.
Если попытаться сопоставить современные тенденции социальной трансформации народов Центрально-Восточной Европы с процессами национальной консолидации, происходившими столетием раньше, то даже при первом приближении можно сделать вполне однозначный вывод: и сейчас и тогда в группе лидеров и группе отстающих одни и те же. Речь не идет об уровне экономического развития, поскольку здесь ситуация изменилась существенно. Дело как раз в темпах реформ сейчас в сравнении с темпами национальной мобилизации тогда. С особой ясностью эта ситуация прочитывается на примере прибалтийских народов. Эстонцы несколько опережают латышей, оставляя достаточно далеко за собой литовцев, при общей схожести тенденций развития у всех трех наций.
Если предположить, что четко артикулированная национальная идентичность является одним из ресурсов социального реформирования, своеобразной формой социального капитала, то корни нынешней ситуации в Украине и Беларуси необходимо также искать в эпохе ранней модернизации.
Вместе с тем поставленный в свое время М. Грохом вопрос: почему одни национальные проекты были реализованы успешнее других, – до сих пор не получил однозначного ответа. Предлагаем один из вариантов. При этом выбор объектов анализа – украинцев и белорусов, народов близких в этно-лингвистическом отношении и, следовательно, равнорасположенных по отношению к имперским ассимиляционным угрозам, – позволяет сконцентрироваться на тех факторах (социальных ресурсах прежде всего), которые обеспечены надежными источниками и представляются без каких-либо оговорок статистически сопоставимыми.
Историография проблемы
Исследователи неоднократно проводили сравнительный анализ формирования украинской и белорусской наций. Причем многие из них акцентировали внимание на сходстве этих процессов. Отставание национальной консолидации (а в такой их характеристике сходится большинство) объясняется особенностями социальной структуры («крестьянские» нации), недостаточной историчностью (отсутствие реальной государственности в домодерном прошлом), репрессивной политикой российской администрации. Характерно, что, с точки зрения М. Гроха, украинцы и белорусы в своем отставании стадиально идентичны: по его мнению, даже в начале 1990_х гг. национальные движения обоих народов находились на восстановленной (ранее прерванной) фазе «Б», т. е. стадии национальной агитации, предшествовавшей собственно массовому национальному движению [20, c. 97].
М. Вальденберг, автор монографии «Национальный вопрос в Центрально-Восточной Европе» (1992, 2000), причины отставания формирования украинской и белорусской наций видит в одном и том же: языковой и конфессиональной близости к русским (что облегчало русификацию), «плебейском» (в социальном плане) характере социальной структуры, низком уровне грамотности, малочисленности интеллигенции. При этом различия между двумя национальными мобилизациями представляются ему чисто количественными: белорусский случай всего лишь еще более худший вариант безнадежно отстававшего украинского [27, с. 108–120].
Подобная, хотя, естественно, не столь уничижительная, риторика характерна и для публикации С. Екельчика «Национализм украинцев, белорусов и словаков» (2001) [2, с. 30–41]. Автор предлагает сравнивать национализм трех народов не только с точки зрения политической и социальной истории, но и современной культурологии. Он отмечает «крестьянский» характер социальной структуры, низкий уровень урбанизации, кодификации литературных языков. С. Екельчик солидарен с идеей запаздывающего национализма по отношению к национальным движениям белорусов, украинцев и словаков, считая, что причиной этому стал национальный гнет, активная ассимиляция, слабость национальной буржуазии и отсутствие рабочего класса. В целом же различия, скорее, вынесены за скобки, а в центре внимания оказалось подобие исторических судеб.
В то же время значительная часть исследователей, отмечая сходство, стремилась объяснить и различия. Так, Р. Радзик, автор монографии «Между этнической совокупностью и национальной общностью. Белорусы на фоне национальных изменений в Центрально_Восточной Европе ХІХ века» (2000), склонен объяснять отставание белорусов от украинцев содержанием народной культуры, особенностями социальной структуры и политикой российской администрации. С его точки зрения, для белорусской традиционной культуры (по сравнению с украинской) был характерен чрезвычайно низкий уровень исторического сознания. Это утверждение не лишено оснований, вместе с тем такой вывод можно обосновать только данными сравнительных исследований фольклора. Подобное исследование представляется весьма трудоемким и методологически проблематичным: как, например, измерять интенсивность исторического сознания? Автор же приводит ряд сторонних мнений относительно уровня его развития среди белорусов, что само по себе интересно, однако не тождественно собственно народным представлениям [24, с. 174–175]. Необходимо добавить, что формы традиционного исторического сознания белорусов действительно изучены явно недостаточно. Однако даже первые опыты в этом направлении свидетельствуют, что эти представления были не столь бедны, как это может показаться на первый взгляд. Показательны в этом отношении предания о Рогволоде и Рогнеде, Стефане Батории, Станиславе Понятовском, Екатерине II и др. [5, c. 76–78].
Р. Радзик неоднократно подчеркивает крайне негативные, буквально фатальные последствия ликвидации в Беларуси униатской церкви. В результате этого белорусы, в отличие от западной части украинцев, литовцев, словаков и словенцев, были лишены социальной группы, которая наилучшим образом смогла бы артикулировать национальные идеи.
Естественно, ликвидация униатской церкви едва ли содействовала формированию белорусской идентичности, и действительно униатство во многом способствовало развитию украинского движения в Восточной Галиции. Однако преувеличивать значение этого фактора также было бы ошибочным. Дело не только в униатстве как таковом. Далеко не всегда оно было безусловным модусом формирования украинской идентичности. Определенная часть униатского духовенства была не национально, а пророссийски ориентирована. (Весьма показательна в данном случае судьба и эволюция взглядов одного из членов «русской троицы» Якова Головацкого.) Не стоит забывать и о том, какое место униатство занимало в системе социальных и политических отношений в Восточной Галиции и империи Габсбургов в целом, что объясняется политикой Марии Терезии, направленной на уравнение в правах католиков и униатов и развитие униатского образования. К этому необходимо добавить и итоги реформ Иосифа II, пусть и непоследовательных, но которые сделали крестьянина юридически независимым от помещика. Здесь будет уместно напомнить один из выводов М. Гроха о том, что национальные движения начинаются лишь через поколение после ликвидации крепостной зависимости. Следует также отметить, что сохранение униатства до 1839 г. на Волыни и в Подолье не оставило там сколько_нибудь значительных следов, как в Восточной Галиции. Да и в Беларуси, даже несмотря на существование такого мощного фактора, как Виленский университет, это вероисповедание не повлекло столь же очевидной артикуляции этничности, какая была представлена, например, на страницах «Русалки Дністрової» (1837).
Но самое главное даже и не в этом. Развитие национальных движений ряда народов Центрально_Восточной Европы проходило успешно и без значительного участия духовенства (например, у латышей, эстонцев, финнов, да и в надднепровской Украине). Среди причин, осложнявших процесс формирования национальной общности белорусов, Р. Радзик отмечает отсутствие собственного «Пьемонта», роль которого у украинцев играла Восточная Галиция, у литовцев – Восточная Пруссия. Это, действительно, достаточно существенный фактор, однако в истории многих народов Центрально_Восточной Европы (чехов, эстонцев, латышей) он также отсутствовал.
Среди компаративистских исследований проблемы особо следует упомянуть неопубликованную диссертацию американского историка С. Гутиера «Истоки украинского народного национализма: демографическое, социальное и политическое исследование украинской национальности до 1917 г.» (1990), интересующий нас материал которой достаточно подробно изложен в монографии Я. Грицака [1, с. 100–101]. С точки зрения С. Гутиера, украинское и белорусское национальные движения структурно были чрезвычайно близки, что вытекало из схожести социоэтнических и социокультурных характеристик общества (социальная тождественность украинца/белоруса крестьянину, низкий уровень грамотности).
Схожими были и этнические композиции других социальных групп: помещиками были поляки или русские, мелкая торговля находилась в руках евреев, бюрократия была русской. Больший размах украинского движения американский ученый объясняет относительной многочисленностью интеллигенции, позволившей ей, в отличие от белорусской, создать национальные общины по крайней мере в двух крупных городах – Киеве и Полтаве.
Такой подход несколько схематичен. Явным преувеличением, например, будет считать, что все посты в административном аппарате Украины и Беларуси занимали русские. Чиновников этой национальности на самом деле было 46,3% в Беларуси (белорусов – 38,7%) и 53,9% в Украине (украинцев – 40,8%). Относительно низкий уровень концентрации интеллигенции у белорусов действительно имел место, однако у литовцев, например, эти показатели также не были большими.
Вероятно, учитывая именно схематизм этого подхода, Я. Грицак дополнил его положением о мобилизующей социальной роли исторической памяти о гетманщине в развитии украинского национального движения (отсутствовала у белорусов).
Эту точку зрения разделяет и С. Токть, автор статьи «Белорусское национальное движение ХІХ–ХХ вв. в контексте национальных движений народов Центрально_Восточной Европы» (2001) [12]. Он сравнивает белорусское движение с украинским и литовским, упомянута также словацкая ситуация и ряд других. В качестве критериев анализа предложены этапы развития национальных движений, их хронологические рамки и социально значимые результаты. Хотя периодизация белорусского национального движения, представленная С. Токтем, выглядит чрезмерно оптимистичной, а оценка многих событий в Украине и Литве – достаточно спорной, с общим выводом об отставании национальных процессов в Беларуси «по времени и размаху» вполне можно согласиться. Общее заключение о том, что «нациообразующий процесс на белорусских землях проходил в наиболее неблагоприятных условиях по сравнению со всеми остальными народами Центрально_Восточной Европы» [12, с. 75], представляется достаточно адекватным. Что же касается роли памяти о гетманщине, то история Центрально_Восточной Европы свидетельствует, что абсолютизировать подобные факторы нет оснований. Так, литовцы, располагавшие значительно большим идеологическим ресурсом в этом отношении, использовали его куда меньше, а латыши и эстонцы вообще обошлись без него.
В заключение историографического обзора необходимо отметить еще одно, так сказать, общее место. Подавляющее большинство исследователей склонны придавать особое значение этнолингвистической и конфессиональной близости украинцев и белорусов к русским – фактору, облегчавшему ассимиляцию и, естественно, осложнявшему артикуляцию национальной идентичности (например, по сравнению с латышами, литовцами, эстонцами). Неоспоримость этого положения кажется очевидной лишь на первый взгляд. Венграм удалось добиться куда больших успехов в ассимиляции словаков и украинцев, а немцам (в Восточной Пруссии) – литовцев, несмотря на куда более значительные языковые различия.