ПСО 4 курс Студентам / Статьи и аудиолекции по образу / Образ врага в российском журналистском тексте разных войн 20 века

редакция

свежий номер

архив

разделы

авторы

№ 1/2(62), 2009. Проблемы образования, науки и культуры. Журналистика и массовые коммуникации

В. М. Амиров

Образ врага в российском журналистском дискурсе разных войн

УДК 070.448

Анализируются черты образа врага в российском журналистском дискурсе нескольких войн ХХ в. Для анализа взяты материалы русской и советской военной печати периода русско-японской, Первой мировой, Великой Отечественной войн и войны в Афганистане.

Ключевые слова: журналистский дискурс, идеологема, образ врага, архетипы, информационные технологии, военная пресса.

Формирование четкого, прицельного образа врага является одной из главных задач военной печати, функционирующей во время боевых действий. Чем выше угроза государству, интересам правящих групп, тем более актуализированным становится этот образ. Для морально-психологической мобилизации своих войск и населения враг «должен получить ряд генерализованных характеристик: неопределенность и непредсказуемость, асоциальную силу, не знающую каких-либо нормативных или конвенциональных ограничений» [6, 11]. В военных конфликтах последнего столетия, в которых принимали участие российские (советские) Вооруженные силы, военные СМИ создали галерею образов врагов. Создание этих образов вполне укладывается в русло стратегических институциональных задач, поставленных перед военной печатью. Показательным примером формулирования таких задач является определение в еще недавнее советское время функций военной печати: «систематическое и целенаправленное воздействие на сознание и поведение личного состава армии и флота в целях формирования его идейной стойкости» [4, 32].

Разумеется, образы врага, создаваемые российской военной печатью в различных войнах и военных конфликтах, не являлись чем-то уникальным. Подобные технологии отрабатывались всеми развитыми в военном отношении державами, стремившимися к максимальной информационной поддержке действий своих войск. В книге «Лица врага» американский исследователь С. Кин указывает на то, что военная пропаганда опирается на такие архетипы врага, как «чужой», «агрессор», «варвар», «преступник», «враг бога», «достойный противник», «насильник», «мучитель или палач» [21, 37].

Вместе с тем российский журналистский военный дискурс демонстрирует ряд нуждающихся в осмыслении особенностей, проявившихся, в том числе, в русско-японской (1905), Первой мировой (1914–1917), Великой Отечественной (1941–1945) и Афганской (1979–1989) войнах. Эти особенности — в количественном и качественном разнообразии архетипов врага, глубине проработки черт его образа.

Обратимся непосредственно к текстам.

Публикации военной печати периода русско-японской войны говорят о цивилизационном, религиозном и даже расовом противостоянии России и Японии, однозначно квалифицируя Россию как страну европейской культуры. При этом представляется, что Россия выполняет некие сверхфункции, защищая мировую цивилизацию от глубоко чуждой ей по духу, варварской по сути, агрессивной в самой основе существования нации: «современный японец приучается верить тому, что его раса, его страна — выше всех» [20]; «японский шовинизм вырастает на почве обоготворения всего своего, это же обоготворение себя создает скрытую ненависть японцев к европейцам» [Там же]; «раса японцев вся божественная, избранная и высшая из всех прочих» [Там же]; «японцы делают все, чтобы придать войне с Россией характер беспощадной расовой борьбы на жизнь или на смерть» [13]; «Старая ненависть к белой расе и христианству, затаенная злоба против властной Европы сказались с новой силой» [5]; «антипод всего христианства и его миросозерцания» [Там же]. Вместе с тем русская военная печать отмечает, что образ России как страны, защищающей в войне с Японией некие европейские ценности, не поддерживается самими «защищаемыми» европейцами: «За границей отголоски войны отражаются едва ли не ярче, чем у нас, и дают пока удобную почву для недругов России прославлять успехи Японии» [14]; «даже среди французов немало недовольных образом действий генерала Куропаткина» [Там же].

Исходя из этой концепции, враг (Япония, японская армия, самурайская идеология) маркируется как «желтая грозовая туча» [15], «жестокий, лукавый, разнузданный азиатский зверь» [14], а действия японской армии показываются как проявления «животной злобы озверевшего врага» [13], «низость» [Там же], «доказательства звериной этики» [Там же], «зверская японская злоба зачастую идет рука об руку с наглостью, ложью» [8], «фантом желтой опасности» [5].

Принципиально важен и другой аспект, который четко выделяется в журналистском дискурсе русской военной печати того времени. Этот аспект можно было бы назвать культурологическим. Наряду с маркированием врага, что, разумеется, функционально для военной печати военного периода, русские военные газеты демонстрируют «узнавание», открытие для себя и читателя социокультурного феномена, который скрывается за понятием «самурай»: «в самураях воплотилась вся умственная и нравственная сила японского народа» [16]; «первая их (самураев. — В. А.) добродетель, это отвага и храбрость: решаться на все и все переносить» [Там же]; «предводители японского войска, от генерала до унтер-офицера, почти все самураи» [Там же]; «у этих воинов (самураев. — В. А.) выработалось чрезмерно развитое чувство чести» [Там же] (ср.: Костылев Ю. С. «Образ японца в советской массовой печати», где отмечается употребление лексемы «самурай» для актуализации элементов образа врага в 1939 г. в связи с боями на озере Хасан [9, 42]).

В самом деле, Россия и ее армия впервые во всей своей богатой истории столкнулись со столь значимыми цивилизационными особенностями, проявляющимися, в том числе, и в морально-боевых качествах противника. Поэтому журналистским дискурсом рисуется два разных образа: с одной стороны, варвар, с другой стороны — человек особой культуры: «японец вовсе не страшен нам своей отчаянной храбростью, — этим нас не удивишь, — страшен он своей проклятой точностью» [7]; «японец — опасный враг именно потому, что в голове у него большой порядок» [Там же]. Таким образом, журналистский дискурс не только клеймит врага, но и изучает его.

Иная концепция формирования образа врага формируется военными средствами массовой информации России, освещавшими события на русско-герман-ском фронте в Первую мировую войну. Поскольку боевые действия идут на европейском театре и обе воюющие страны представляют государства, где титульной религией является христианство, то черты образа врага подвергаются определенным изменениям. Так, Германия реализует свои исторические завоевательские инстинкты, в очередной раз угрожая миролюбивым соседним странам: «Не лучше относились немцы и к другим нациям… один из французов воскликнул: “Да здравствует Франция!” и был расстрелян» [11]; «Во время пути в Швейцарию немцы убили в вагонах двух итальянцев за то, что те не хотели открыть окно» [Там же]. Враг представляется некоей варварской, изначально разрушительной массой:

В соответствии с этой концепцией враги (Германия, германская армия, немцы, пруссаки) предстают коварными, вероломными и жестокими, причем, в том числе и к мирному населению: «не ограничиваясь оскорблением словами, пруссаки — не только солдаты, но и пресловутые лейтенанты, били русских женщин, которые от страха не успевали исполнять их приказания» [15, 2]; «немецкая чернь избила престарелого члена Государственного Совета и его больную жену» [Там же]; «к нашим же раненым, имевшим несчастие попасть в плен к коварным и жестоким врагам, отношение совершенно иное» [16, 3].

Интересны уничижительные для врага параллели, которые проводят авторы материалов с историческими событиями прошлых веков: «плохо вооруженные литовцы в союзе с поляками и русскими встретились на полях Грюнвальдена и наголову разбили гордых рыцарей, окованных в железные латы» [12, 4].

Как и в случае с японцами, журналистский военный дискурс подчеркивает национальное превосходство над врагом: «и теперь снова тевтонам пришлось познакомиться с мощью славянской нации». Это превосходство подчеркивается, в том числе и в вопросах оказания гуманитарной помощи мирному населению и раненым: «мы, русские, ухаживая за больными пруссаками и австрийцами так же заботливо, как и за нашими, тем самым доказали превосходство славянской культуры над хваленой германской» [16, 2].

Тема национального превосходства над врагом имеет место и в материалах советской военной печати периода Великой Отечественной войны. Причем это относится не только к немцам, но и к их союзникам — итальянцам, венграм, румынам и т. д.: «довольно макаронники с петушиными перьями топтали русскую землю» [19]; «пора добить вшивых румын» [Там же]; «Пришли к нам пьяные венгры. Этих пьяных нахалов пора убрать. Они раскапывают, а мы их закопаем» [Там же]. Как и в Первую мировую войну, военная печать акцентирует внимание на зверствах немецких войск. Наряду со зверствами фашистов против красноармейцев и командиров Красной армии подчеркиваются невыносимые условия, созданные гитлеровцами мирному населению на оккупированных территориях: «немецкая плетка гуляет по спинам советских людей, попавших в фашистское рабство» [18]; «фашистские звери предали смерти целые семьи» [Там же]; «рабовладельческие задачи немецкой администрации» [Там же]. Отметим предельно жесткую риторику, применяемую для маркирования врага: «фашистская саранча» [Там же]; «изверги» [Там же], «зверье» [19], «нелюди» [Там же]. В ряде материалов отмечается вероломство фашистов. Но наиболее яркой чертой, отличающей журналистский военный дискурс Великой Отечественной войны, является культивирование ненависти к врагу, чего не наблюдается в других исследуемых дискурсах: «горе этого города разжигает нашу ненависть» [Там же]; «немцы должны быть уничтожены» [Там же]; «их (немцев. — В. А.) необходимо перебить»; «Немец, убитый на правом берегу Дона, не перейдет на левый берег. Немец, утопленный в Дону, не полезет на Кубань. Бей, как можешь и где можешь! Стой и бей! Бей и стой!» [Там же], что объясняется угрозой, в отличие от других рассматриваемых в данной статье войн, самому существованию страны, существованию ее народов.

Афганская война качественно отличалась от русско-японской и русско-германской тем, что Россия (СССР) и ее армия не защищали свою территорию, а участвовали в военной экспедиции, целью которой было поддержание дружественного режима в сопредельном государстве. По сути, это была военная экспансия, причем обоснованная идеологическими установками. Функции, которые выполняли в Афганистане советские Вооруженные силы, именовались в военной печати «исполнением интернационального долга», а сами солдаты и офицеры Ограниченного контингента советских войск в Афганистане (ОКСВ) — «воинами-интернационалистами».

Соответственно образ врага претерпевает существенные изменения, он лишается национальных черт, отвечая постулируемому советским партийным руководством принципу пролетарского интернационализма, под которым понимается «международная солидарность  рабочих, трудящихся различных национальностей и рас, проявляющаяся в психологии, идеологии и политике» [1, 31]. Таким образом, наши войска не воюют непосредственно с Афганистаном и афганскими войсками. Речь идет о борьбе идеологий, борьбе, в которой в качестве аргумента используется военная сила. Враг в Афганской войне — это идеологический враг, противник социализма и марксизма-ленинизма как господствующей идеологии социализма. Причем враги у Советской армии, советских солдат и офицеров («шурави») и у народа Афганистана общие. Враг в Афганистане, по версии военной печати, воюет не столько с военнослужащими-интервентами («воинами-интернационалистами»), сколько против собственного населения, искренне желающего продвигаться по пути социализма: «мы по просьбе руководства Афганистана решили ввести туда ограниченный контингент войск с целью стабилизировать обстановку» [3], отмечается мужество «воинов, которых послало государство защитить Апрельскую революцию» [2, 2]. Формируется образ врага-контрреволюционера, врага-мятежника, врага-бандита: «охрана государственной границы республики составляла часть борьбы с силами контрреволюции» [Там же, 4]; «части и подразделения… участвовали в ликвидации банд мятежников» [Там же, 3].

Особо подчеркивается наличие внешнего характера влияния на события в Афганистане, говорится о попытках противников социализма подорвать усилия официальной власти по индустриализации страны, подъему уровня жизни: «науськиваемые американцами моджахеды затеяли многочисленные провокации, начали убивать наших офицеров, четыре офицера были зверски растерзаны» [3]; «со стороны Соединенных Штатов Америки постоянно совершались попытки войти в эту зону влияния СССР» [11, 113]; «вряд ли они (моджахеды. — В. А.) могли серьезно воевать, если бы за ними не стояли Иран, Пакистан, Саудовская Аравия и, наконец, США» [Там же, 114]. У врага, таким образом, «неафганское», интернационализированное лицо.

Еще один архетип врага советских войск в Афганистане, созданный военной печатью — «религиозный (исламский) фанатик», «моджахед (воин за веру)». Это тоже совершенно новый тип по сравнению с русско-японской и русско-германской войной. Его нельзя сравнивать с архетипом «самурай», поскольку в публикациях военной прессы того времени не идет речь о религиозном фанатизме японцев, в публикациях об Афганской войне упоминания религиозности противника присутствуют практически постоянно: «Духи атаковали с криками: “Аллах Акбар!”, они двигались спокойно, в полный рост, перли, невзирая на огонь артиллерии и потери» [10]; «против нас непримиримо были настроены моджахеды» [3]; «возглавлявший “альянс 7” Гульбеддин Хекматияр угрожал перекинуть джихад — “священную войну” с территории Афганистана в Среднюю Азию» [Там же].

Таким образом, можно констатировать, что наряду с общими для всех войн чертами, журналистский военный дискурс, реагируя на конкретные условия военного конфликта, создает новые архетипы противника, помогая маркировать врага и мобилизовать своих военных на борьбу с ними.

Литература

1. Ацюковский В., Ермилов Б. Краткий политологический толковый словарь. М., 2003.

2. Барынькин В. М. От Пули-Хумри до Кабула // Воен.-ист. журн. 2001. № 12.

3. Варенников В. И. Нас по-прежнему зовут шурави // Красная звезда. 2007. 14 февр.

4. Военная печать : учеб. пособие / под ред. О. Л. Сорина. М., 1989.

5. Вожин П. Желтая опасность // Летопись войны с Японией. 1904. № 25.

6. Гудков Л. Идеологема «врага»: «Враги» как массовый синдром и механизм социокультурной интеграции // Образ врага. М., 2005.

7. Драгомиров о японцах // Война с Японией. 1904. № 27.

8. Две нации // Война с Японией. 1904. №14.

9. Костылев Ю. С. «Образ японца в советской массовой печати» // Политическая лингвистика. 2007. Вып. 1 (21). С. 42.

10. Леховский А. 9 рота клевещет // Чекист.ru : информ.-аналит. изд. URL: http://chekist.ru/article/1098

11. Небренчин С. Входя в Афган, подумай, как вернешься // Воин России. 2001. № 12.

12. Не впервые немцы разбиты под Августовом // Война. Жизнь и суд. 1914. № 39.

13. Недзведский В. Этика «человека-зверя» // Летопись войны с Японией. 1904. № 21.

14. Отголоски войны // Война с Японией. 1904. № 1.

15. Пруссаки убираются // Война. Жизнь и суд. 1914. № 31.

16. Раненые враги (военные наблюдения) // Война. Жизнь и суд. 1914.

17. Самураи // Война с Японией. 1904. № 12.

18. Немецкие «порядки» в Курской области // Красная звезда. 1942. 21 июля.

19. Эренбург И. Остановить! // Красная звезда. 1942. 23 июля.

20. Японская мораль // Война с Японией. 1904. № 6.

21. Faces of the Enemy: Reflections on the Hostile Imagination / еd. by S. Keen. San Francisco, 1986.

Статья поступила в редакцию 07.09.2008 г.

Текст статьи в формате PDF

© В. М. Амиров, 2009

Амиров В. М. Образ врага в российском журналистском дискурсе разных войн / В. М. Амиров // Известия Уральского государственного университета. – 2009. – № 1/2(62). – С. 156-161.

УДК 070.448

Дата обновления: 29.04.2011 © УрГУ, 2008

Виртуальная библиотека EUNnet

© Отдел электронных публикаций УрГУ, программирование, 2004-2009