Добавил:
Upload Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:
Скачиваний:
21
Добавлен:
31.05.2015
Размер:
116.74 Кб
Скачать

редакция

свежий номер

архив

разделы

авторы

№ 3(78), 2010. Проблемы образования, науки и культуры. Журналистика и массовые коммуникации

Д. В. Туманов

Трансформация образа Пушкина в русской публицистической культуре ХХ века

УДК 821.161.1 + 070(091)

Исследуется трансформация публицистического образа А. С. Пушкина в советской и зарубежной публицистической культуре ХХ в. В это время образ Пушкина стал специфическим инструментом идеологической пропаганды, посредством которого наиболее полно и направленно происходило воздействие на формирование новых ценностей в массовом сознании.

Ключевые слова: а. с. пушкин, публицистическая пушкиниана, эволюция образа, советская россия, русское зарубежье.

В русской публицистической культуре ХХ в. литературная репутация А. С. Пушкина обретает особое символико-идеологическое значение. Эстафета памяти о выдающихся поэтах и писателях передается от поколения к поколению как важный элемент культурного самосознания. В конфронтациях социально-эстетических и литературных направлений, в противоборствах демократических и реакционных лагерей толкования личности и наследия Пушкина играли весьма существенную роль. Фальсификации (умышленные или неумышленные) разного рода выдавались за истину в последней инстанции.

А. С. Пушкин и до революции чествовался с чрезвычайной значительностью: открытие памятника поэту в 1880 г. обратило к личности А. Пушкина внимание крупнейших литераторов эпохи. 1899 г. стал годом распространения пушкинского творчества в народе, популяризации его личности: праздник вышел из столиц и отправился в победоносное шествие по стране, в том числе и через продукцию массовой поп-культуры, внедрявшуюся в бытовую социальную среду. К революции 1917 г. образ Пушкина уже сложился в массовом сознании, но еще не утвердился.

Основная тенденция культуры рубежа эпох, заключающаяся в разрушении мировоззренческой системы, центром которой выступало триединство «Бог — царь — самодержавие», и повороте культурного сознания в сторону свободомыслия и многополярности мнений, привела к полистилистической системе интерпретации пушкинского наследия.

1917 г. стал специфической точкой отсчета в рождении «нового» образа Пушкина — поэта-революционера. Однако ранний вульгаризаторский поток пушкинианы оказался хорошим стимулом для более внимательного изучения жизни и творчества Пушкина. Первые шаги советско-марксистского пушкиноведения стимулировали поиск истинного образа поэта. И к 1930-м гг. складывается образ Пушкина как «национального» поэта, что находит свое выражение в серии публикаций, раскрывающих значение пушкинского наследия для молодой Страны Советов. Одновременно с этим в дни траурного юбилея 1937 г. были отработаны методы манипуляции общественным сознанием путем использования образа Пушкина, опробованы новые тактические приемы.

Накопленный в 1930-е гг. опыт позволил выстроить схему идеолого-пропагандистской работы коммунистической партии в годы войны, когда конкретизировались цели, исходя из новой общеисторической обстановки: мобилизация масс на борьбу с врагами. И хотя роль Пушкина как «типического представителя революционно настроенной интеллигенции дореволюционной России» в эти годы значительно уменьшилась, — публицистическая пушкиниана низвела его до положения «одного из многих», — вместе с тем методика влияния на массовое сознание, наработанная в годы трагического юбилея, очень пригодилась. Кроме того, фронтовая печать и книжные формы публицистики применили новый метод публицистической пропаганды, определенный мною как метод инверсии чувств. В практике его реализации образ Пушкина имел огромное значение. В результате успешной идеологической кампании использования образа Пушкина в народной пушкиниане закрепился образ поэта как «народного». 1945 г. завершает этап формирования данного образа.

Дальнейшее развитие пушкинианы следовало за политикой партии большевиков, направленной против космополитизма. Возобновляется начатая в конце 1930-х гг. работа над созданием образа Пушкина как «национального» поэта. Однако при этом подчеркивается интернационализм Пушкина, ищутся доказательства его влияния на становление многонациональных литератур народов СССР.

Параллельно в русском зарубежье развивается полистилизм в интерпретации образа Пушкина. В его творчестве находятся необходимые подтверждения концепциям всех политических и литературных течений русской эмиграции. «Мой!» — уверенно заявляют о Пушкине и правые, и правоцентристские, и праворадикальные движения, и эмигрантский фашизм, и эмигрантский меньшевизм, и пореволюционные идейные течения и организации, и масоны. «Мой» он и для республиканско-демократического лагеря, и для невозвращенцев и перебежчиков, и для Русской православной церкви за рубежом.

Читателю приходилось искать собственные пути к познанию истины. Так появилась на свет народно-стихийная пушкиниана как отклик на фальсификационные и личностно-интерпретационные исследования Пушкина.

Налагая собственные традиционные представления о чертах, присущих лучшим представителям нации, на биографическую канву поэта, народ шел по пути мифотворчества. В художественную интерпретацию образа Пушкина включалось все наработанное предыдущими поколениями: недаром же пушкинский миф — один из базовых, системообразующих в русской культуре.

Эволюция социального образотворчества Пушкина характеризуется в рамках публицистики еще и слиянием научно-официальной и народно-стихийной пушкинианы, чему способствовали идеологические кампании сталинского периода. Отказываясь от интерпретации образа Пушкина дореволюционного периода, советские пушкинисты создавали новую легенду о значении пушкинского наследия для строительства социалистической культуры. «Царское правительство, — подчеркивала идеологизированная пушкиниана, — пыталось украсть у русского народа его великого поэта, убитого агентом, ставленником дворянской реакции...» [5].

Ведущие отечественные филологи внесли в науку о Пушкине вклад поистине фундаментальный, оставаясь при этом проводниками соответствующей большевистской идеологии, не только подлаживаясь, уступая требованиям режима, но и будучи убежденными наследниками либеральной интеллигентской мысли, преемниками традиций интерпретации творчества поэта в русле революционно-демократической мысли. Сегодняшнее утверждение об идеологизированности советского пушкиноведения — очередной миф, идеологема, опирающаяся на новое прочтение эпохи вне метода исторического подхода.

Все это применимо и к публицистической пушкиниане, вобравшей в себя и соединившей в единое целое два течения, одно из которых строится на реально существующих фактах, а другое — полностью относится к области вымышленного. Совмещение реального и вымышленного для достижения определенных идеологических целей — такова формула создания литературной репутации Пушкина в исследуемый период. Пушкиниана становилась формой манипуляции массовым сознанием.

Крушение самодержавной традиции в начале ХХ в. оказалось долгим и болезненным. Сначала на место культуры самодержавной России пришло стилевое многообразие, сформировался полистилистический тип культуры. Появились и разнообразные направления в трактовке образа Пушкина. Но период стилевого плюрализма оказался кратковременным. Сталинизм железной рукой ввел большевистский тоталитарный политический режим. Произошел переход от полистилистического к моностилистическому типу культуры. Образ Пушкина встроился в определенную иерархию образов русских поэтов и писателей и канонизировался советской идеологией. В дальнейшем изменение его трактовки, расстановка акцентов зависели от узкопрагматических целей укрепления господствующей идеологии тоталитарной системы.

Этому активно противостояла пушкиниана русского зарубежья, для которого «газета была важнейшим — разумеется, после храма — средством сплочения беженцев, непременным и радостным атрибутом быта. <...> Жители зарубежной России становились как бы заочными слушателями постоянного пушкинского семинария, раскинувшегося по всем континентам» [18, 27–28 ].

Поэт, раздираемый партиями, движениями и течениями на страницах печати, в публицистических книгах и выступлениях, остается вне иерархии экспрессивных средств культуры, вне сакрального доктринального ядра, вне диктата особо отличаемой группы экспертов или творцов культуры. Культура оказывается лишенной целостно воспринимаемого единства — нет, да и не может быть единой трактовки образа Пушкина. Противоречивые, взаимоисключающие интерпретации, возникновение эзотерических групп со своей собственной сакральной доктриной и попытки постижения сакрального смысла пушкинского творчества, его тайных символов — все это становится характерным для публицистической пушкинианы русского зарубежья 1920-х — начала 1930-х гг.

Одновременно рождаются на свет и мирно сосуществуют кардинально противоположные трактовки. И в этом многоголосье рождается своя специфическая симфония единства — единства плюралистического восприятия пушкинского наследия.

Общество начала ХХ столетия тяготело к митинговости, массовым формам общения. С появлением радио реализуется возможность одновременного воздействия на огромные массы людей, внедряя в их сознание идеологемы нового строя. В идеологической структуре государства появляется образ оратора, который ввел в русскую науку В. Виноградов в работе 1930 г. «О художественной прозе»: «Проблема красноречия связывается с структурой образа оратора — автора как страстно чувствующего и благородно мыслящего “субъекта”» [6, 103 ]. Построение образа оратора схоже с созданием актером определенной «маски», а подготовка речи и ее исполнение — с процессом художественно-образного воплощения структурированной идеологической задачи. Таким образом, публицистической становится любая речь, в ходе которой выступающим создается образ оратора.

В 1937 г. поэт словно пополнил мартирологи двух идеологически противоположных лагерей. «Мы правим тризну, поминаем столетие кончины Пушкина, но в душе нашей не обновленная скорбь утраты, не горькая печаль воспоминаний, а благоговение, покой и озарение», — произнес в парижском зале Иена И. Шмелев [19]. И в зале Большого театра Союза СССР звонким эхо, словно в ответ ему, полной противоположностью ощущений рассыпались слова А. Безыменского: «Мы еще шире разворачиваем знамя борьбы за раскрепощение всего человечества, знамя борьбы против тьмы, убившей Пушкина, убившей и еще убивающей лучших людей мира» [1, 47 ].

Разные задачи ставили перед собой «наследники» поэта. Различны были и выводы из памятной тризны. «Закончились грандиозные пушкинские торжества, подобных которым не знает мировая история культуры, — писал в журнале “Звезда” поэт, прозаик и литературный критик В. Саянов. — Снова весь мир мог убедиться, что только при социализме возможен такой всенародный, разделяемый десятками миллионов, триумф человеческого гения» [15, 7 ]. И — опять же в противоположность — размышления П. Милюкова: «Чтобы понять, как живой Пушкин дошел живым и до нас, надо проследить его посмертную жизнь в жизни следующих за ним поколений. После прижизненного признания он ведь был отвергнут и полузабыт; после отвержения — почти забвения — вновь узнан, когда сняты были с воспоминаний о нем цепи цензуры; после этого узнания — снова признан — и на этот раз окончательно, а в наши дни даже и международно» [12, 278 ].

В том, что происходит сегодня в России, можно видеть много общего с явлениями периода революции 1917 г. и первых послереволюционных лет. Для ситуации и того, и нынешнего времени характерно многообразие культурных форм и их трактовок — именно это обстоятельство и способствует интеграции двух Россий. Каждая из интерпретаций демонстрировала тенденцию к фундаментализации; в итоге победа одной из форм привела к консервации режима на многие десятилетия.

«Исследования Г. Федотова и С. Франка о “либеральном консерватизме” Пушкина, — заключает Р. Гальцева в статье «По следам гения», — потребны на сегодняшний день не только тем, кто хочет постичь пушкинский мир, но кто решает — для себя ли или, быть может, для нас всех — вопросы современного гражданского мира, кто раздумывает над пригодным для жизни человека общественным зданием» [8, 12 ].

Пушкиниана как идеологический ресурс подвергалась манипулированию со стороны сталинских идеологов. Стремление показать, что советская культура — преемница передовой национальной культуры, привело к тому, что трактовка образа Пушкина трансформировалась: формировалось представление о нем как великом русском поэте, прослеживалась его связь с малой родиной каждого советского человека. Активизация краеведческой пушкинианы, изучение окружения поэта, фактов его биографии — эта бесконечность, с одной стороны, позволяла каждому ощутить себя сопричастным гению, а с другой — не позволяла погружаться в глубокие мировоззренческие аспекты его творчества.

В конечном итоге в 30-е гг. в ходе подготовки и проведения первого Всесоюзного пушкинского праздника были заложены основы идейно-политического, идеологического использования творчества Пушкина. Манипуляция массовым сознанием через средства массовой информации включала в себя контроль за развитием народно-стихийной пушкинианы и работавшей на нее публицистической пушкинианы, апелляцию к творческому наследию поэта в сложные моменты общественно-политической жизни, руководство социальным образотворчеством и, наконец, подбиравшей необходимую аргументацию идеологической концепции этого образотворчества научно-официальной пушкинианой.

В годы Великой Отечественной войны «официальная» пушкиниана ищет новые грани в интерпретации жизни и творчества поэта. Наряду с апелляцией к уже созданному образу, интерпретацией биографии и исторических событий, идеологи использовали и метод инверсии чувств, превращая любовь к Пушкину в ненависть к врагам его нации. Однако в силу того, что оформление тоталитарной системы закончилось, партийные идеологи разрешают ученым использование внеидеологических подходов: в свет выходят научные труды по фактологии и текстологии пушкинских произведений. Являясь связующим звеном между народно-стихийной и научно-официальной пушкинианой, печать, по сути, формировала общественное мнение и побуждала пушкиниану конкретизировать свои исследования.

Направленности интерпретаций порой откровенно, чаще опосредованно, сложно детерминированы временем, социальными, культурными, эстетическими, художественными задачами — условиями объективными. Сами же истолкования определяются индивидуальностью автора, умеющего в жестких условиях создать исследование, с одной стороны, наиболее точно и полно отвечающее запросам эпохи, а с другой — оригинальное по творческой интерпретации мысли. Значительная часть публицистической пушкинианы еще дожидается скрупулезного исследования с точки зрения влияний на истолкование Пушкина как феномена культуры. Многое еще предстоит сделать, чтобы «проследить его посмертную жизнь в жизни следующих за ним поколений» [7, 10].

Так, например, в годы Великой Отечественной войны происходит массовая интериоризация образа поэта, ведущая к усвоению индивидом социальных ценностей, норм, установок, стереотипов до такой степени, что теперь уже они определяют внутреннюю мотивацию его поведения и формируют внутренние структуры его психики посредством усвоения внешней социальной деятельности. И в СССР, и в русском зарубежье образ Пушкина служит задачам пробуждения национальной гордости, патриотизма, побуждая к активным действиям против врагов, посягающих на все, что связано с этим образом. Этот процесс еще недостаточно изучен пушкиноведением.

Обостренное чувство ностальгии и стремление сохранить память о преж-ней России, ее традициях, национальном самосознании в том виде, в котором оно было до революции, разделило эмигрантов на два основных течения, получивших в эмигрантской печати названия «пораженчества» и «оборончества»: последовательные «пораженцы» для освобождения России от большевизма считали необходимым прибегнуть к помощи любого иностранного государства, в том числе и фашистской Германии, а «оборонцы» провозгласили принцип решительной поддержки Родины в борьбе против любого внешнего врага независимо от того, какой режим находится в России у власти.

Перед советским правительством встала задача увеличить число «оборонцев». Особая функция использовавшегося в годы Второй мировой войны образа Пушкина заключалась в преодолении разрыва между прошлым и настоящим и в воссоздании утраченных ценностей эмигрантами первой волны и слиянии в их индивидуальном сознании личного и государственного, всенационального, отождествлении себя с нацией и апелляции к чувству сопричастности с ее историей.

Убежденность в том, что инверсия чувств, превращение чувства любви к национальным святыням в ненависть к врагам продуктивнее всего работает через образ Пушкина, не только бережно сохраняющийся первой эмигрантской волной русского зарубежья, но ставший близким и для молодого поколения советских граждан, привела к активному его использованию в агитационных плакатах, публичных выступлениях, кадрах военной кинохроники.

Использование символического образа Пушкина стало основным способом внедрения идеологем «Россия», «Родина», «нация», опирающихся на существующие в массовом сознании мифы и мифологемы. В конечном итоге борьба за Пушкина оказалась проигранной русским зарубежьем, его образ окончательно закрепился как синоним идеологемы «Родина», тесно связанный с географическим положением.

Образ Пушкина использовался в массово-пропагандистской работе советского государства для пробуждения чувства ответственности за судьбу Родины как на фронте, среди солдат, так и в тылу. Использование метода убеждения в важности защиты не только территории, но и духовных ценностей советского общества, среди которых немалое место занимал Пушкин, оказалось эффективным. Имя поэта, его творчество и места, с которыми связана его жизнь, становились святынями, ради которых люди жертвовали своей жизнью. В свою очередь, подвиги людей, связанные с защитой пушкинских мест, описанные в СМИ, становились примером для других.

Cредствами создания и закрепления обновленного образа Пушкина в массовом сознании служили в первую очередь печать, в том числе фронтовые газеты, радиовещание, все формы культурной жизни того времени — лекции, спектакли, выставки, и даже в немалой степени научная пушкиниана — они приобрели публицистическую окраску и в условиях военного времени работали на задачу приближения победы над врагом.

В то же время, оказавшись в положении беженцев в экстремальных условиях военных и послевоенных лет, русские эмигранты заметно потеряли политическое влияние на приютившие их страны. К тому же победа Красной армии во Второй мировой войне продемонстрировала, что освобождение и возрождение России невозможно с помощью внешнего вторжения, и этнокультурный принцип консолидации русской эмиграции уступил место диссидентскому движению. Образ Пушкина теряет свою консолидирующую роль, поскольку отпадает надобность в этнической идентификации русского зарубежья. Перед эмигрантами встает задача адаптации к инокультурному пространству, вживания в чужую культуру, а в дальнейшем — полной культурной ассимиляции.

Послевоенная пушкиниана теряет остроту противостояния двух Россий — СССР и русского зарубежья. Характеризуя ее состояние, Ф. Степун писал: «Советская Россия праздновала популярного Пушкина всей левой интеллигенции, вольнодумца, гордого тем, что в свой жестокий век прославил он свободу и милость к падшим призывал. Эмиграция же чествовала Пушкина, впервые увиденного Достоевским, человека всеобъемлющей любви и всепонимающего сердца» [17, 3 ].

Эпоха нового взгляда на Пушкина открылась в середине 1960-х. Она была развернута в двух руслах — структуральной и феноменологической поэтики. Новое обращение к вопросам поэтики, идеологии и философии Пушкина дало важные результаты в 1960–1980-е гг. (Л. Гинзбург, Ю. Лотман, В. Вацуро, С. Фомичев, В. Непомнящий, С. Бочаров и др.). В биографических исследованиях в центре внимания пушкиноведов — А. С. Пушкин в последнее десятилетие своего творчества, Пушкин николаевского царствования, после восстания декабристов и михайловской ссылки.

Это связано и с тем, что к концу 1960-х гг. в самиздате резко увеличилось количество публицистических текстов, в которых современное состояние России становилось предметом критического общеисторического осмысления (А. Сахаров, А. Солженицын, М. Агурский, Е. Барабанов и др.). Пушкиниана избрала другой тип социокультурной реакции, связанный с новым осмыслением биографии поэта.

В. Вацуро, например, так увидел сходство эпох: «Для Пушкина “порвалась связь времен”, нужно было входить в круг новых отношений, литературных и общественных, где ему предстояло играть одну из главных ролей» [4, 13 ].

Комментируя такую интерпретацию, Мария Майофис подчеркивает: «Шекспировская цитата использована здесь совсем не случайно: вернувшийся из ссылки Пушкин представлен у Вацуро в откровенно трагических тонах; и помимо принца датского, читателю должна была неизбежно прийти на ум аналогия с вернувшимся в Москву после нескольких лет отсутствия Чацким, так и не сумевшим войти “в круг новых отношений”, восстановить “нарушенные связи”, “скорректировать прежние представления”» [11, 283 ].

Театральная пушкиниана советской России, в 1950–1990-е гг. наиболее полно воплотившаяся в оперном и балетном жанрах, затрагивает сходную тематику. Вот те немногочисленные попытки мастеров ХХ в. воссоздать в музыке образ самого Пушкина. Одним из первых опытов такого рода стала опера Б. Шехтера «Пушкин в изгнании», созданная в 1950-е гг. В 1970-е гг. появилась поэтическая симфония А. Петрова «Пушкин», поставленная в театрах как балет. В 1984 г. была создана опера уральского композитора В. Кобекина «Пророк», ставшая одним из показательных произведений о великом поэте, — своеобразный триптих, первые две части которого составляют маленькие трагедии Пушкина «Каменный гость» и «Пир во время чумы», а третья включает в себя стихи и документы той эпохи — свидетельство трагической гибели поэта [9]. Киновоплощение образа А. Пушкина в этот период произошло лишь единожды. В 1986 г. на экраны вышел фильм «Последняя дорога», рассказывающий о заключительной, трагической странице жизни Александра Сергеевича Пушкина. История гибели поэта показана в воспоминаниях окружавших его людей.

Что касается зарубежья, то в 1960–1980-е гг. почти все, даже самые незначительные произведения Пушкина были переведены на английский язык. Однако обилие переводов не позволяет англоязычному читателю самостоятельно судить о творчестве поэта, поскольку ему требуются дополнительные биографические, литературоведческие, критические, социально-исторические комментарии и разъяснения, нужна элементарная помощь, чтобы ориентироваться в пушкинской эпохе, понять Россию начала XIX столетия, ее культуру, литературную традицию. Зарубежная пушкиниана уходит в исторические исследования, оставив идеологические споры о смысловом содержании творчества Пушкина диссидентам советской России.

Одной из основных черт новой пушкинианы русской эмиграции станет ее тяготение к авангарду, постмодернизму. В 1975 г. А. Синявский выпустил во Франции книгу «Прогулки с Пушкиным». С этого момента Пушкин становится центральным персонажем постмодернистской поэзии и постоянным объектом деконструкции: «наше все» стало эмблемой всего чего угодно — атеизма и православия, диссидентства и державничества, морализма и эротоманства, традиционализма и разрушения традиций, превратившись в «наше ничто». А. Синявский одним из первых показал, что в личности и текстах самого Пушкина скрыт тот плюрализм, который и стал основой философии постмодернизма. После него, по замечанию А. Битова, «Пушкин — уже не имя собственное, а слово» [2, 571 ].

Сам образ Пушкина превращается в анекдотическую ситуацию, в портрет из учебника, воспринятый глазами школьника, в серую картонную обложку массового издания. Так, в стихотворении И. Бродского «Представление» есть строка: «Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах — папироса» [3, 114 ], напрямую апеллирующая к известному анекдоту, где инициалы «А. С.» читаются как слово «ас», обозначающее в переводе с французского «первый в своей области» — титул военных летчиков, в совершенстве владеющих искусством пилотирования и воздушного боя. Л. Лосев обращает внимание и на строки И. Бродского: «Не знаю, есть ли Гончарова, но сигарета мой Дантес», где персонажи из биографии поэта становятся такими же пустыми словами, штампами, некими кодами, коннотативное значение которых может быть отнесено к широкому ряду ассоциаций [10, 144 ].

«Сегодняшняя Россия с тем лучшим, что там появляется в литературе, для нас не чужая и не закрытая страна. И наши читатели не только здесь, но и в современной России, — заметил в эмиграции А. Синявский. — Да и шире рассуждая, нынешняя эмиграция куда теснее связана с метрополией, чем это было в прошлом. В наши задачи входит укрепление этих мостов и наведение новых» [16, 55 ]. Эта же мысль звучит в выступлениях и В. Войновича, и В. Аксенова, и С. Довлатова, и многих других авторов. В. Аксенов, правда, уточняет: «Что касается меня, то я отношу себя к русским космополитам, и в этом нет противоречия. Пушкин ни разу не выезжал за границу, но был самым настоящим русским космополитом. Им же был и Гоголь, хотя он не мог жить без перемещений. Русские писатели за границей писали очень плодотворно, примеров тому немало» [14].

Период культурного застоя 1980-х — начала 1990-х гг. в СССР коснулся и состояния пушкинистики. Академическое пушкиноведение вступило в полосу кризиса: в это время ушли из жизни практически все крупные исследователи творчества поэта. Разворачивая сложившуюся ситуацию в ряд художественных образов, С. Довлатов создает «Заповедник», где изображает Пушкиногорье своеобразным русским Диснейлендом: тут, на заводе по производству фантомных образов поэта, нет и не может быть ничего подлинного.