Книги / Platonov

на всю мою дальнейшую жизнь. Эта поездка завершила период моего увлечения зоопсихологией, когда я считал, что именно эта отрасль науки будет моей основной специальностью.

Начать надо с Николая Константиновича Кольцова, к которому

яприехал в Москву за дрозофилами43. В переданном мною ему письме профессор Харьковского ветеринарного института гистолог и генетик Евгений Федорович Лисицкий (также работавший в ИРЕ) просил Кольцова поделиться с Харьковом дрозофилами с уже известным генетическим кодом. Их в Харькове тогда еще не было, и родоначальницы украинской генетики прибыли к нам в нагрудном кармане моего пиджака вместо термостата.

Но встречи с Н. К. Кольцовым, так же как и с рядом других московских ученых, о которых речь пойдет ниже, интересовали меня совсем не в связи с дрозофилой. Начитавшись Ламарка и наслу3 шавшись мыслей о нем И. К. Тарнани и В. В. Стахорского, я хотел узнать «личное мнение глав советской генетики и зоопсихологии» о наследовании приобретенных признаков. Я, как и все иревцы (кроме, пожалуй, Виктора Валентиновича), тогда был уверен, что без этого нельзя понять происхождения инстинктов. А «мощь инстинк3 та» была основной и бесспорной для всех — и старых, и молодых иревцев. У кого же было искать ответа, как не у отца русской евгеники!44 Но сначала о нем самом.

19203е годы были зенитом научной деятельности Николая Константиновича Кольцова. Его исследования в области генетики в этот период вошли навсегда в золотой фонд отечественной биоло3 гии, хотя, правда, его попытки создания новой науки евгеники оказались ошибочными и зашли в дальнейшем в тупик.

В1925 г. Николаю Константиновичу, второй после Николая Ивановича Вавилова звезде советской генетики того времени, когда

япришел к нему в Институт экспериментальной биологии на Смолен3 ском бульваре, было 53 года. Его светлые седеющие волосы в виде короткой волнистой гривы, густые отвислые усы под крупным носом, его тяжеловатое, утомленное, но приветливое лицо — все произво3 дило сложное впечатление из3за странного сочетания доброй отзыв3 чивости и заинтересованности молодым представителем украинской

71

зоопсихологии с холодной отчужденностью. Его несколько насуп3 ленные брови и хмурый взгляд как будто не подпускали к себе собеседника и ставили между собой и им невидимую преграду. Вместе с тем очаровывала его великолепная русская речь с ясной логикой и дикцией профессионального лектора. Противоречивый облик его надолго запомнился мне, вероятно потому, что был не сов3 сем понятен. Гораздо позже, через много лет, я узнал, что Кольцов был в 1919 г. приговорен Военным трибуналом к расстрелу, потом замененному пятью годами лишения свободы условно. Очевидно, этот тяжкий груз прошлого не мог не оставить отпечатка на его личности.

Пока мне готовили пробирки с дрозофилами, я настойчиво допрашивал его о том, как согласовать слова о ненаследуемости приобретенных признаков, опубликованные в его статье «Улучшение человеческой породы» в «Русском евгеническом журнале» (1923, № 1), с закреплением у животных инстинктов. На всю жизнь мне запомнился его ответ: «Вы следствие принимаете за причину. Не потому животное выживает, что имеет биологически целе3 сообразные инстинкты, и выживает только то животное, у которого эти инстинкты есть как генетически закрепленные формы жизне3 деятельности».

Этот ответ тогда меня не удивил, так как он совпадал с мнением В. В. Стахорского, противопоставленным ламаркианским взглядам И. К. Тарнани.

Признание же Кольцовым генной обусловленности (так говорили тогда, поскольку понятия программ еще не существовало) не только соматических, но и поведенческих свойств животных мне не только запомнилось, но и легло с тех пор в основу моего понимания развития психики.

Меня поразило сходство мыслей Г. В. Каховского и Н. К. Коль3 цова о том, что у насекомых (первый ссылался на хорошо известных ему жужелиц, второй — на дрозофил) надо говорить не о психике, а о поведении. И все основные иревцы, и Н. К. Кольцов, хотя и в разных выражениях и подходя к проблеме с разных сторон, но говорили о различии двух ветвей животного мира: ветви первично3

72

ротых и ветви вторичноротых45. С тех пор размышления над этой проблемой не оставляли и меня, пока они не вылились в понимание мною различных форм отражения.

Николай Константинович, наверное, был в тот день не очень занят, а во мне он, надо думать, увидел возможного распространителя (ассоциация с названием ИРЕ?) своих идей на Украине. Он увлечен3 но, но и как3то отчужденно, как будто для самого себя, развивал мысли упомянутой мною своей статьи. Я же, естественно, не мог

ине стал с ним спорить, видя, что он фанатик евгеники, что и под3 твердилось в 1939 г., во время острой дискуссии о ней, кончившейся ее разгромом.

Но для меня значительно важнее было, что ушел я от него, поняв, что генетика первичноротой дрозофилы и вторичноротых людей в своих законах имеет не только много общего, но и не меньше существенных различий. Я запомнил, как он нахмурился и дал явно уклончивый ответ на мой вопрос: «Есть ли основания связывать активность естественного отбора в отношении формирования ин3 стинктов у первичноротых и низших вторичноротых с их огромными потомствами и у высших вторичноротых с их весьма ограниченными потомствами?»

Яне сказал ему, что накануне я уже получил исчерпывающий

ивполне удовлетворивший меня ответ от Н. Н. Ладыгиной3Котс. Но о встрече с ней я расскажу позже, говоря о советских психологах.

ВЛАДИМИР ЛЕОНИДОВИЧ ДУРОВ

На следующий день после посещения Н. К. Кольцова я пришел в теперешний Уголок Дурова. Тогда это просто был дом, где была квартира Дурова и где он держал своих животных. Меня встретил коренастый, уже немолодой (родился он в 1863 г., и, следовательно, ему шел седьмой десяток!), толстеющий человек, с густой проседью волос, подстриженных ежиком. Его гладко выбритое, с мягкими чертами лицо выдавало привычку к гриму. Ведь этот незаурядный зоопсихолог всю жизнь был актером, циркачом с раннего детства,

73

мастером клоунад с участием дрессированных животных. В этих клоунадах он постоянно высмеивал царских чиновников и самого царя, за что был вечно преследуем полицией. У него были удиви3 тельно добрые и вместе с тем проницательные глаза, а медленная речь с четкой артикуляцией, очевидно, выработалась в результате его профессии — общения с животными на арене цирка.

Не знаю, что сыграло бóльшую роль — мой иревский мандат или то, что Владимир Леонидович лично хорошо знал Бехтерева, а по ли3 тературе и моего отца, но он не только сам показал мне всех своих зверей, но и долго разговаривал со мной за чайным столом.

Это, право, общемировая несправедливость, что ни советские люди, ни человечество в целом до сих пор не поставили памятника Владимиру Леонидовичу Дурову! Ведь дрессированные звери испокон веков существовали рядом с человеком, но дрессировка их всегда и везде была связана с мученьем животного. Животное научалось что3либо делать, стараясь избежать боли. Лучший пример тому — танец медведя под цыганский бубен. Этому «обучали» животное, поставив его на горячую плиту! Лошадь поднимала ногу,

атигр — лапу, отдергивая ее, чтобы избежать болезненного укола. Зверь боялся человека, а человек — зверя!

Владимир Леонидович Дуров был первым в истории дрессировки, заменившим боль «вкусопоощрением» — это его оригинальный и научно абсолютно точный термин. Взаимный страх он заменил взаимным доверием. Потому не было животного, которое он (а за ним и его последователи) не сумел бы научить тому, что было ему нужно,

аживотному — приятно. Глубокий знаток нравов и поведения зверей, он, по существу, не учил, а доучивал их: зайца — бить в барабан, енота — стирать белье, морского льва — подбрасывать носом мяч. Он закреплял вкусопоощрением свойственные данному животному движения, а потом наслаивал на эти, уже закрепленные, новые, более сложные движения, также «вкусопоощряя» их. В результате были довольны и Дуров, и животные, и зрители!..

Вэффективности этого его метода я смог тогда же убедиться. Когда мы уселись с ним и его дочерью Анной Владимировной (в замужестве за известным актером — Садовской) за стол, на ко3

74

тором уютно пел самовар, Дурову сообщили, что привезли новую партию белых крыс. Он распорядился принести клетку в столовую и, пока ее несли, мелко3мелко наколол сахар. Посадив крысу на стол

ивзяв кусочек сахара, он внимательно стал следить за ней. Как толь3 ко он заметил, что крыса поворачивает голову в сторону его руки, он четко произнес: «Повернись!» — и, как бы продолжая ее поворот, дал крысе сахар.

Я, конечно, не помню, сколько раз повторялась эта процедура, но через несколько минут при команде Дурова «повернись!» крыса с удовольствием поворачивалась на 360° и получала очередной заслуженный кусочек сахара.

Владимир Леонидович тогда же говорил мне, что любые звери, родившиеся у него от уже дрессированных, скорее и легче дрессиру3 ются. Не верить ему оснований не было. Но в то время, в 19203х го3 дах, это его наблюдение могло быть объяснено только закреплением в генах приобретенного в личном опыте. Теперь, через много лет, это явление может быть понято с позиций открытого Лоуренсом «импринтинга»46 — влияния поведения родителей на поведение новорожденного потомства.

Яне буду здесь останавливаться на опытах Дурова, связанных с мысленным внушением двигательных актов его овчарке Марсу

идругим дрессированным собакам, которые он проводил в ленин3 градском Институте мозга в 1919–1920 гг. вместе с В. М. Бехте3 ревым и другими сотрудниками института. Я сам не был их свиде3 телем. Бехтерев придавал этим экспериментам большое значение,

ив научных трудах института появились объемистые статьи с их описанием*. Вокруг этих опытов ходило немало и легенд, и «опровер3 жений». Человечество, видимо, еще не доросло до научного изучения этой проблемы и подменяет объективное исследование этого фено3 мена доводами «верю — не верю» вместо «знаю — не знаю».

*Бехтерев В. М. Об опытах над «мысленным» воздействием на поведение животных // Вопросы изучения и воспитания личности. Пг., 1920. Вып. 2. С. 230–265; Иванов3Смоленский А. Г. Опыты мысленного воздействия на животных // Там же. С. 266.

75

Меня же день, проведенный с Владимиром Леонидовичем Дуровым, убедил, что этот безгранично любящий животных и пре3 данный науке человек мог ошибаться, но шарлатаном в зоопсихологии он быть не мог!

МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ ЗАВАДОВСКИЙ

Встреча с В. Л. Дуровым у меня тесно связалась, именно

спозиций зоопсихологии, еще с одной встречей в тот памятный и насыщенный впечатлениями приезд в Москву. Не довольствуясь беседой с Н. К. Кольцовым, я решил (по просьбе И. К. Тарнани и Е. Ф. Лисицкого) встретиться и поговорить с Михаилом Михай3 ловичем Завадовским. Увидеться с ним мне тем более хотелось, что я в это время работал в харьковском зоосаду и запасся письмом от его директора тов. Эвальда.

УМихаила Михайловича в это время на территории старого московского зоопарка была лаборатория эволюционной биологии. Туда, на Пресню, к двум старым башням, украшавшим тогда вход в зоосад, я и пришел к нему.

Михаил Михайлович куда3то торопился, но встретил меня приветливо. Узнав, что я, как молодой натуралист (это слово было тогда для меня священным), остро интересуюсь зоопсихологией и хочу ей посвятить свою жизнь, он не долго думая посадил меня рядом с собой и грудой рулонов чертежей и схем в свой фаэтон и по3 вез... в Моссовет на свой доклад о новом зоопарке. Вернее, о реор3 ганизации и расширении уже устаревшего прежнего.

Я, увлекавшийся когда3то книгой Гагенбека «О людях и живот3 ных», попал как в сказку! Гагенбек был директором основной европейской фирмы, торговавшей дикими животными. Он превратил свой зверинец в зоопарк в германском городе Штеллингене, первым выпустил зверей из клеток «на волю» (волю, конечно, относи3 тельную, ограниченную непреодолимыми для них стенами и рвами

сводой). Это был акт гуманизма, в котором Гагенбек почти сравнялся

сДуровым!

76

Ивот на заседании Моссовета я вдруг услышал, что и у нас,

вМоскве, скоро будет подобный зоологический парк (до этого зве3 ри содержались в клетках). Я увидел рисунки, планы и чертежи «Острова зверей», «Полярного мира», «Турьей горки», сейчас знакомых всем московским детям.

Теперь, когда пишутся эти строки, масштабы Завадовского давно уже устарели. В настоящее время в Черемушинском районе Москвы, южнее Деревлева, Владимир Владимирович Спицын строит новый, современный зоологический парк. В нем почти не будет ни клеток, ни решеток. Более двух тысяч видов его обитателей будут не только жить в привычных экологических условиях, но и смогут в них наблюдаться посетителями и изучаться натуралистами.

Но тогда, в 1925 г., совпадающие гуманистические направления мыслей В. Л. Дурова и М. М. Завадовского глубоко потрясли мое воображение и легли в основу всего, что я узнал в дальнейшем и по экологии как науке о жизненной среде, и по этологии как науке о поведении животных.

Свой доклад в Моссовете Михаил Михайлович начал с попу3 лярного изложения идей, прочтенных мною примерно через год в его предисловии к сборнику работ его сотрудников: «В основе наших исследований лежит мысль, что развитие организма определяется совокупностью специфических факторов (генов), поступивших из отцовской и материнской зародышевых клеток при участии внешних факторов окружающей среды... Участие простейших факто3 ров организма и факторов окружающей среды в механике развития живого тела, взаимная коррелятивно3физиологическая связь между ними входят в задачи науки, которую мы имеем смелость назвать морфогенетикой»*.

А потом он стал вдохновенно рассказывать о задуманном саде, разъясняя зависимость поведения животных от условий окружающей среды, показывая проекты новых сооружений на развернутых схемах и чертежах.

*Труды лаборатории экспериментальной биологии Московского зоопарка / Под ред. М. М. Завадовского. М., 1926. С. 3.

77

Решение Моссовета было принято. И через год3полтора, в 1926 г., старый зоосад, основанный в 1863 г., превратился в теперешний московский зоопарк.

То, что я почерпнул из общения с Михаилом Михайловичем

виюне 1925 г. в Москве, было позже в моей памяти закреплено вторичной встречей с ним летом 1928 г. в Аскании3Нова. Работая тогда в Харьковской психотехнической лаборатории Южных же3 лезных дорог и изучая труд машинистов, я приехал на паровозе на ст. Ново3Алексеевка. Поскольку всего в 70 километрах оттуда находился знаменитый южнорусский заповедник Аскания3Нова, где я давно мечтал побывать, я урвал несколько дней от своей командировки и на попутном грузовике примчался в Асканию.

Нельзя не сказать хоть несколько слов об Аскании — об этом изумрудном оазисе засушливых причерноморских степей. В 1828 г. Николай I пожаловал графу Аншальт3Кетлинскому за какие3то «заслуги» обширные земли на юге России. Не сумев, очевидно, освоить эти земли (а освоить их было нелегко, так как вода там на глубине 25–30 метров!), тот продал их в 1856 г. немцу Фейну, державшему там в дальнейшем стада овец для производства шерсти и выдавшему свою дочь замуж за другого немца Фальца. Потомок их Фридрих Эдуард Фальц3Фейн (местные крестьяне называли его «Фейн»), биолог и зоолог, построил себе тут в «поду», то есть понижении «Чаплинка», имение. С помощью артезианских колодцев и ветряных двигателей поднял воду на поверхность, выкопал и за3 полнил пруды, развел парк и в 1885 г. завез сюда первых животных, прижившихся и размножившихся здесь. Сразу же по окончании гражданской войны декретом ПредСНК Украины Раковского от 8 февраля 1921 г. это национализированное имение Фальц3Фей3 нов было превращено в государственный заповедник, один из первых

вСоветской России47.

Сейчас азовские и черноморские степи орошены каналами, но в 19203х годах появление зеленого острова на горизонте среди сухой, многоверстной степи, описанной Гоголем в «Тарасе Бульбе», казалось чудом! А когда вы углублялись в парк и среди журчащих ручьев наталкивались то на фазанов, то на фламинго, не боящихся

78

людей, когда вы с взнесенного над степью помоста могли любоваться стадами свободно пасущихся копытных или мчащимися коричнево3 глазыми страусами эму, тут же доверчиво подходящими к вам, то это чудо превращалось в живую сказку! Я застал еще в Аскании ближай3 шего помощника первого Фальц3Фейна — «незаменимого Клима», биолога3практика Климента Евдокимовича Сиянко, уже глубокого старика, проработавшего там всю жизнь и получившего в 1928 г. звание Героя труда48.

М. М. Завадовский был одним из руководителей и вдохнови3 телей научной работы в Аскании3Нова. Встретив меня там, он вспом3 нил, как отвез меня на заседание Моссовета в 1925 г. и с охотой разговаривал со мной, гуляя по парку. На этот раз основной темой были внутривидовые сообщества и межвидовые биоценозы. С гор3 достью вспоминаю, что его заинтересовал не только ИРЕ (он о нем кое3что слышал), но и мой доклад там «Взаимопомощь как фактор эволюции», прочтенный мною в 1924 г. для получения права высту3 пать с публичными лекциями. Упомяну здесь же, что для этого надо было получить единогласное одобрение всех членов ИРЕ по двум выступлениям, рассчитанным на аудитории разного уровня. Вторая моя лекция тогда была на тему «Жизнь и смерть». Я читал ее потом десятки раз в разных организациях. Но не могу удержаться и не на3 писать здесь, что наиболее запомнились мне из них две: в красном уголке для работников кладбища (заказавших эту тему через лек3 ционное бюро) и в ночлежном доме. Я очень гордился тогда, что обе аудитории остались довольны и задавали много вопросов!

От Михаила Михайловича я тогда впервые услышал слова «диа3 лектика борьбы за существование и взаимопомощи в биоценозе».

При этом он считал, что «эта диалектика подчинена диалектике закрепленного в генах и приобретенного в индивидуальном опыте». Но я отчетливо заметил, что от обсуждения проблемы закрепления в генах приобретенного он уклонялся!

Эти две встречи с мудрейшим и обаятельным в общении человеком заставили меня глубже изучить его работы. Тем большая эмоциональ3 ная окраска добавилась у меня к неприятию рассудком концепций Т. Д. Лысенко49. И тем приятнее было мне услышать теплые слова

79

вадрес Н. К. Кольцова и М. М. Завадовского от Ю. А. Филип3 ченко50, по книге которого я учился генетике и с которым встретился51

впервые дни после взятия Берлина в Хирнфоршунг Институте — детище знаменитого Карла Фогта. Несмотря на угрюмую замкнутость и молчаливость Ю. А. Филипченко, он не сумел тогда сдержать слов резкого неодобрения в адрес Т. Д. Лысенко.

Общее отношение к Трофиму Денисовичу Лысенко всегда было более чем настороженным, хотя когда3то его ввел в науку, себе на беду, сам Н. И. Вавилов!52 Я помню, во второй половине 1927 г. по рукам ходила вырезка из газеты «Правда» с очерком Виталия Федоровича о Лысенко. В нем были такие слова: «Если судить о человеке по первому впечатлению, то от этого Лысенко остается ощущение зубной боли,— дай бог ему здоровья, унылого он вида человек. И на слова скуп он и лицом незначительный, только и по3 мнится угрюмый глаз его, ползающий по земле с таким видом, будто, по крайней мере, собирался он кого3нибудь укокать...»

Читая, все посмеивались: «Четкий портрет!..» Он совпал с моим впечатлением от личной встречи с ним в начале 19603х годов в Ин3 ституте философии АН СССР, где он сделал не получивший ни у ко3 го одобрения доклад «О диалектике эволюции живого».

Это была речь самовлюбленного фанатика, говорившего шаблон3 ными и разорванными фразами и искренне верившего в их высокую значимость. Хотя в этот период звезда его еще не закатилась, все слушатели понимали, что перед ними человек, сыгравший роко3 вую роль в истории советской науки!

ИВАН ИЛЛАРИОНОВИЧ МЕСЯЦЕВ И ПЛАВМОРНИН

Тогда же, в июне 1925 г., А. М. Никольский познакомил меня с профессором зоологии Московского университета Иваном Илла3 рионовичем Месяцевым, направив меня к нему с письмом. Месяцев в то время организовывал очередную комплексную гидробиоло3 гическую экспедицию в район Шпицбергена на специально оборудо3 ванном судне «Персей»53.

80