Книги / Platonov

Он не спешил (ученые, видимо, во все времена не умели отды3 хать), и разговор получился довольно продолжительный, хотя и свелся он, по существу, к двум темам.

Когда я упомянул об изучении слюнных рефлексов у хулиганов, Алексей Алексеевич, к моему удивлению, заинтересовался больше, чем я ожидал, и упрекнул меня, что я, работая затем по двигательной методике с телефонистками, одновременно не применял к ним и слюнной.

Второй и основной темой была связь психотехники, психогигиены и физиологии труда. Он всячески расспрашивал, что в этом отноше3 нии делается на Украине, и говорил, что признает психотехнику только в этом комплексном сочетании. В это время он по заданию «свыше» организовывал в Ленинградском университете подготовку небольших групп психотехников при своей кафедре, входившей тогда в биологическое отделение физико3математического факультета.

На одной из этих групп стоит остановиться. В ней учились лишь пять человек, из которых «стойко вошла в психологию» только Татьяна Васильевна Ендовицкая. Она работала потом с А. А. Тол3 чинским в 1937 г. моей сотрудницей на Каче, а впоследствии с А. Н. Леонтьевым. С А. В. Запорожцем и Л. И. Божович она занялась детской психологией, чем занимается и поныне. Кроме нее, в эту группу входили Н. Богатов, Н. Филиппова, А. Мосен3 кова и Кизаринова. Обзорный курс психотехники Алексей Алексе3 евич в 1928–1929 учебном году поручил читать В. В. Васильеву, пригласив затем в 1929 г. из Москвы А. А. Толчинского. Диф3 ференциальную психологию вел В. Н. Мясищев, физиологию труда — М. И. Виноградов. Алексей Алексеевич хотел организо3 вать и курс гигиены труда, против чего возразило руководство университета. После окончания университета в 1931 г. вся эта группа была взята А. А. Толчинским в институт, возглавлявшийся гигиенистом Кайранским. Но об этом я уже говорил, вспоминая Толчинского и Мясищева.

Учение А. А. Ухтомского о доминанте общеизвестно. Положения же его о ритмах и усталости как чутком «натуральном предупредителе о начинающемся утомлении» (так он говорил) менее известны. После

241

смерти своего учителя Н. Е. Введенского Алексей Алексеевич занял его кафедру физиологии, которой и руководил до конца жизни.

В конце 19303х годов я услышал от Алексея Дмитриевича Сперанского интересные сведения о молодости Алексея Алексеевича Ухтомского. Разговор случайно коснулся того, почему последний так поздно (в 31 год!) закончил университет. Приведу слова самого Сперанского, прочтенные мною многим позже: «Один из немногих князей, как тогда говорили, “рюриковой крови”, получивший высшее духовное образование в Московской духовной академии, по природ3 ному складу человек “не от мира сего”, оказался крупнейшим русским и советским физиологом, завоевавшим себе для нас мировое имя».

Не всем, может быть, известно, что студент Ухтомский, окончив3 ший духовную академию и занятый диссертацией, обратился за со3 ветом к нашему крупнейшему физиологу Н. Е. Введенскому.

Вопрос шел о некоторых положениях сирийских религиозных философов. Н. Е. Введенский предложил ему их проверить в усло3 виях эксперимента. Первый эксперимент потребовал второго, второй — третьего и т. д. Когда Алексей Алексеевич оглянулся на свое прошлое, он понял, что и мысли, и деятельность его от прош3 лого уже оторваны...

Так началась переделка предполагаемого епископа в одного из крупнейших деятелей русского и советского естествознания*.

ПЕТР КУЗЬМИЧ АНОХИН

«Проблема “психики” и поведения представляет собой централь3 ную проблему не только современной нам науки...» — этими словами Петр Кузьмич Анохин начал свою статью «Изучение динамики высшей нервной деятельности» в «Нижегородском медицинском журнале» (1932, № 78). Он работал над ней, завершая одновре3 менно сборник «Проблемы центра и периферии в нервной деятель3 ности» (Горький, 1935), который лег в основу всех его дальнейших

*Сперанский А. Д. Избранные труды. М., 1955. С. 573–574.

242

трудов и который я читал еще в рукописи. Мне посчастливилось быть одним из «стоявших у колыбели» теории функциональных систем.

Я встречался с Петром Кузьмичом еще в Ленинграде в Инсти3 туте мозга в 1929 г. и на «поведенческом» съезде в 1930 г., но близко я познакомился с ним в 1932–1934 гг. в Нижнем Новгороде, тогда еще не переименованном в Горький. Он с 1930 г. руководил кафедрой физиологии Нижегородского медицинского института, а я — иссле3 довательским сектором промсанитарии и техники безопасности (теперь бы сказали — эргономическим) на автозаводе. Он был молодой 343летний профессор, прошедший бескомпромиссную школу у И. П. Павлова, я же — еще более молодой «хозяин» лабораторий на интересовавшем его заводе.

Если Серафим Михайлович Василейский входил в штат исследо3 вательского сектора, то вторым, уже внештатным консультантом,

ине сектора, а моим лично, был на автозаводе Петр Кузьмич Анохин. Его живой ум остро интересовался автозаводом, и поэтому он был у меня частым гостем, с немногими минутами в кабинете

ис длительными обходами цехов. Как сейчас вижу его длинную фигуру, энергично вышагивающую по автозаводской кузнице! Я же не менее часто приезжал на заседания его кафедры.

Тогда же, в начале 1934 г., Петр Кузьмич познакомил меня с Линой Соломоновной Штерн. Лина Соломоновна была блестя3 щим физиологом3экспериментатором, создательницей учения о гематоэнцефалическом барьере как физиологической защите организма. Появилась она в Нижнем Новгороде, можно сказать, по «блатному» поводу. Она должна была, как академик АН

СССР, получить легковую автомашину нашего недавно пущенного завода. Это были первые советские легковые машины с открытым кузовом. Запасное колесо у них крепилось сзади. Но Лина Соломо3 новна прослышала от кого3то, что на самом заводе можно догово3 риться о креплении его сбоку, справа. Поэтому она и приехала с Анохиным прямо ко мне.

Несмотря на далеко не первую молодость, некрасивую внешность

ирасплывшуюся фигуру, Лина Соломоновна носила очень яркие туалеты, и все на заводе на нее оглядывались.

243

Я всячески старался извлечь из ее приезда пользу для моего исследовательского сектора.

—Лина Соломоновна,— убеждал я ее,— мне легче будет говорить с директором завода о вашем колесе, если я скажу, что вы шефствуете над какой3либо из наших тем, лучше бы по психологии, ну хотя бы по физиологии труда, опираясь на ваше учение о гемато3 энцефалическом барьере!

—Нет, Константин Константинович, прямой связи моей теории

свашей практикой я не вижу, а сшивать их белыми нитками не хочу. Автомашину с запаской, о которой мечтала, она все3таки получи3

ла и уехала довольной.

В дальнейшем, в 1939 г., я, будучи начальником учебного отдела ИАМ, приглашал ее прочитать лекции на командирской учебе сотрудников института и на сборах авиаврачей.

О своем детище — гематоэнцефалическом барьере — Лина Соломоновна говорила как поэт, с подлинным воодушевлением. Но хотя бы попытаться найти выход своего учения не только в авиа3 ционную психологию и физиологию, но и вообще в авиационную медицину она категорически отказывалась. Она начинала свои лекции так: «Как связать ту область теоретической физиологии, о которой я буду вам говорить, с вашей практической работой, я не знаю, и вряд ли вы придумаете. Но я уверена, что учение о гематоэнцефалическом барьере надо знать каждому врачу. О нем я и расскажу вам».

Я привожу Лину Соломоновну как пример физиолога, не видев3 шего связи физиологии с психологией, однако уважавшего ее, как и свою науку.

Но вернусь к Петру Кузьмичу Анохину и к нижегородскому периоду, от которого я отвлекся.

Петр Кузьмич был одним из тех, близость с кем убеждала, что способности человека, выраженные до уровня таланта, становятся его характером. Он был по характеру и убеждениям физиологом с большой буквы!

Его увлечение наукой было столь велико, что дошло до абсурда: он выбыл из рядов партии, перестав платить членские взносы, искренне считая, что партийная работа отвлекает его от научной.

244

Когда я в 1934 г. переехал на год в Челябинск для создания на трак3 торном заводе комплексной научно3исследовательской лаборатории организации и оздоровления труда, я сразу почувствовал, насколько труднее мне стало работать без С. М. Василейского и П. К. Анохина, хотя средств на договорные темы и там отпускалось достаточно.

Наше общение возобновилось в 1937–1941 гг. и в стенах ВИЭМ (я был там членом комиссии по уровской болезни, привлекшей внимание Петра Кузьмича), и в стенах Института авиационной медицины им. И. П. Павлова, где велись совместные с ВИЭМ работы и где Петр Кузьмич бывал нередко. В его докладах и беседах четко звучали положения его теории. В июле 1942 г. мы встретились на сессии ВИЭМ в Новосибирске, где он с позиции своей функцио3 нальной теории поддержал мое выступление об учете компенсаторных механизмов при военно3врачебной экспертизе. В июне 1949 г. он как председатель проблемной комиссии по ВНД пригласил меня на сов3 местное заседание с психиатрами, где тщетно пытался найти с ними общий язык. В сентябре 1949 г. мы говорили о «психологическом узоре и физиологической канве» применительно к задачам авиацион3 ной психологии на научной сессии, посвященной 1003летию со дня рождения И. П. Павлова.

Я слышал в 1950 г. его растерянное выступление на восьмом заседании Павловской сессии, в котором он все же отстаивал теорию функциональной системы, отмечая, что она выросла из учения Павлова о саморегулирующейся системе организма, и опираясь на слова Ленина: «Хранить наследство — вовсе не значит еще ограничиваться наследством». Об этом он говорил не только в вы3 ступлении, но и в кулуарах, настаивая на необходимости глубокого обсуждения и дальнейшей творческой разработки, помимо своей теории, еще и других линий развития рефлекторной теории.

Мы встречались с Петром Кузьмичом и во время его приездов из его «почетной ссылки» в Рязанский мединститут и в дальнейшем в 1955–1958 гг., когда я как член правления Московского общества физиологов пытался возражать против его «опалы».

С большим вниманием я слушал доклад Петра Кузьмича в июле 1955 г. на совещании по психологии, когда он наиболее полно говорил

245

о теории акцептора действий. Эта теория сразу привлекла внимание психологов. Более широкое обсуждение его выступления началось после опубликования этого доклада в журнале «Вопросы психологии» (1955, № 6).

Наши беседы стали более частыми в 1961–1962 гг. в связи с двумя обстоятельствами. Они начались в связи с тем, что П. Н. Федосеев поручил мне подготовку предложений по организации Института психологии труда АН СССР (на основании постановления прези3 диума АН от 1 сентября 1961 г. № 709). Петр Кузьмич проявил к этому институту большой интерес и с удовольствием находил время для разговоров о нем. В составленных мною «Предложениях» много и его мыслей.

Эти разговоры продолжались и при встречах в конце 1961 — начале 1962 г. в период подготовки Всесоюзного совещания по фи3 лософским проблемам высшей нервной деятельности и психологии, и на самом совещании в мае 1962 г. Он принимал в нем весьма активное участие и свой доклад считал наиболее отвечающим назва3 нию и задачам совещания, которое оценивал гораздо выше, чем мно3 гие другие его участники.

Следующий этап нашего общения с Петром Кузьмичом был связан с периодом работы под моим руководством над диссертацией (1963–1966) и монографией «Эмоции и чувства как формы отраже3 ния» (М., 1971) Г. Х. Шингарова. Тема заинтересовала Петра Кузьмича, и, несмотря на всю занятость в эти годы, он нашел время для нескольких бесед как с диссертантом, так и со мной. Беседы

сним были продолжены при работе А. В. Шмакова над темой «Воля как форма отражения» (1968–1972). В частности, потому, что его статья «Психические формы отражения действительности» и наша

сГ. Х. Шингаровым и А. В.Шмаковым «Эмоции, чувства и воля как формы отражения действительности» в сборнике «Ленинская теория отражения и современность» (София, 1969) стояли почти рядом. Понятно, что я не мог допустить в своей статье противоречий

сего работой по моему недосмотру.

Общались мы и в период подготовки и проведения симпозиума по проблемам личности, итоги которого он подводил перед закры3

246

тием, уделив внимание и моей концепции динамической функцио3 нальной структуры личности и составленной на ее основе «Карте личности», часто поминавшейся выступавшими. Имели место беседы и при подготовке совещания по философским вопросам современного естествознания (декабрь 1970 г.), и в связи с материалами сборника «Философские проблемы биологии» (М., 1972), где были опубли3 кованы его доклад «Философские аспекты теории функциональных систем» и мое выступление «Значение аналогии в эволюции функ3 циональных структур психики». Еще более частым стало наше общение, когда был создан Институт психологии АН СССР.

Последний раз Петр Кузьмич позвонил мне по телефону за сутки до болезни, потери сознания и своей кончины. Звонил он мне в связи с выдвижением В. Ф. Рубахина в члены3корреспонденты, а меня — в действительные члены Академии педагогических наук. Но говорили мы больше о намечаемой совместной работе над эмоциональной стороной личности и переходами в онтогенезе эмоций в чувства.

Яотнюдь не хочу сказанным создать впечатление, что все мое понимание эмоций было «согласовано с П. К. Анохиным». О чем бы ни шла речь, он, как правило, поворачивал разговор или даже короткий ответ на мой вопрос на связь этого вопроса со своей теорией. Я же, поддерживая эту тенденцию, всегда пытался «накла3 дывать на физиологическую канву психологический узор», против чего я никогда не встречал возражения, а либо развитие мысли, либо осторожное «быть может», либо четкое «не знаю, надо еще изучать». Далеко не все написанное мною как психологом он знал, хотя мою книгу «О системе психологии» (М., 1972) он прочел и одобрил. Но для меня всегда было высоко ценно, что мои взгляды чаще получали поддержку, чем безразличное отношение или же принци3 пиальные возражения.

Яне останавливаюсь на теории функциональных систем более под3 робно, так как недавно в сборнике, посвященном памяти П. К. Ано3 хина, была опубликована моя специальная статья «Теория функцио3 нальных систем, теория отражения и психология» (М., 1978).

Явидел Петра Кузьмича очень много раз в самых различных ситуациях. И совсем молодым заведующим кафедрой в Нижнем

247

Новгороде, и одним из руководителей отдела физиологии во Всесо3 юзном институте экспериментальной медицины (ВИЭМ), и неспра3 ведливо униженным на Павловской сессии, и лауреатом Ленинской премии за его книгу «Биология и нейрофизиология условного реф3 лекса» (М., 1968), и членом ученого совета нашего Института психологии АН СССР.

Главное, что отличало высокий уровень его замечательной лично3 сти,— он всегда и неизменно оставался самим собой.

АЛЕКСЕЙ ДАНИЛОВИЧ СПЕРАНСКИЙ

Со взглядами на теорию нервизма Алексея Дмитриевича Сперан3 ского я познакомился на Ямкуне, где находилась Уровская станция, прочитав там его недавно вышедшую монографию «Нервная система в патологии» (М.; Л., 1930). На читанном и перечитанном мною экземпляре этой книги было написано: «Николаю Ивановичу Дампе3 рову — орлу нездешних гор — автор».

Забайкальскими вечерами Николай Иванович мне много расска3 зывал о днях подпольных кружков, сплотивших группу казанского студенчества, в которую входили и он сам, и Алексей Дмитриевич, и Владимир Викторович Адоратский. Тогда я не подозревал, чем буду обязан последнему в недалеком будущем!

Познакомил меня с Алексеем Дмитриевичем Николай Иванович уже в Москве, когда они оба работали в ВИЭМ.

Здесь уместно сказать несколько слов о ВИЭМ. В 1932 г. Ленинградский институт экспериментальной медицины, тот самый, где я встретился с И. П. Павловым, был реорганизован во Всесо3 юзный институт экспериментальной медицины при СНК СССР.

В 1933 г. был открыт его московский филиал, а в 1934 г. в Ленин3 граде остался его филиал, а ВИЭМ был переведен в Москву. Расположился он в Балтийском поселке (теперь на север от станции метро «Сокол») и объединял ряд институтов по всей Москве. Его директором и организатором был (при непосредственной помощи М. Горького) сотрудник И. П. Павлова Лев Николаевич Федоров.

248

Именно на базе все расширявшегося ВИЭМ была в 1944 г. создана Академия медицинских наук СССР.

Научный путь Алексея Дмитриевича от Казанского университета до академика АН и АМН был, как он сам говорил, «своеобразный». В студенческие годы он предполагал быть хирургом, но, помня завет Н. И. Пирогова, что «путь хирурга идет через анатомический театр», он уже с третьего курса начал работать прозектором — «вскры3 вателем трупов», по его же выражению. Первую Мировую войну он провел хирургом. Будучи уже профессором хирургии, он в 1923 г. перешел на должность ассистента в лабораторию И. П. Павлова. Для психологии представляет интерес его доклад «Трусость и тор3 можение» на II Всесоюзном съезде физиологов в мае 1926 г. Когда

в1934 г. ВИЭМ переехал в Москву, он возглавил в нем отдел патологии.

А.Д. Сперанский значительно развил учение о нервизме, начатое

вмировой науке трудами И. М. Сеченова и С. П. Боткина. Нервизм, по мнению Алексея Дмитриевича,— это неявное, но обязательное участие нервной системы в каждом процессе, протекающем в организме животного или человека. Особое значение он придавал нервному компоненту при любой, в том числе и инфекционной, болезни.

Понятая мною еще на Ямкуне теория нервизма, так же как и раз3 виваемая А. Д. Сперанским «теория второго удара», была в дальней3 шем положена мной в основу всей моей экспертной работы. Красной нитью обе эти теории прошли и через мою докторскую диссертацию.

Я не раз наблюдал, как у летчиков сильнейшее переживание (например, в аварийной ситуации) проходило, казалось бы, бесслед3 но, тогда как второе, даже более легкое, вызывало длительное и тя3 желое реактивно3психогенное состояние.

В период работы и А. Д. Сперанского, и Н. И. Дамперова

вВИЭМ, в конце 19303х годов, я был начальником учебного отдела Института авиационной медицины, выполняя и функции, близкие к задачам ученого секретаря, должности которого там не было. Поэтому я близко контактировал со всеми руководящими работ3 никами ВИЭМ: И. П. Разенковым — специалистом по физиологии питания, П. К. Анохиным и, конечно, с Алексеем Дмитриевичем.

249

Он создал и возглавил в ВИЭМ Уровскую комиссию и привлек в нее прежде всего Н. И. Дамперова, а также и меня. Эта комиссия собиралась несколько раз (был там и мой доклад), но все ее планы разбились о противодействие Иркутского медицинского института, о чем я уже выше писал, исходившее, в частности, от профессора Шипачева. Создаваемые им гипотезы об этиологии уровской болез3 ни, одна нелепее другой, вызывали смех Алексея Дмитриевича, прекрасно знавшего иркутскую научную обстановку, поскольку он сам там в 19203х годах профессорствовал.

Мне хорошо запомнился один из вечеров у Сперанских в их квартире на улице Чайковского (рядом с теперешним американским посольством). Комфортабельность этой квартиры, гармонировавшей с элегантностью ее хозяина, меня не поразила. Его нельзя было представить иначе! А вот наличие в ней двух роялей — концертного и кабинетного — в соседних комнатах меня, жившего тогда в полу3 подвале с болотом под полом, потрясло!

Но этот вечер, на котором у них собралось «казанское земляче3 ство»: Н. И. Дамперов, И. П. Разенков, Л. Н. Федоров и др.,— врезался мне в память острым, полушутливым, а в целом очень серьезным разговором. Речь зашла о необходимости науке для ее прогресса иметь людей в качестве объектов экспериментального исследования.

—Что бы мы делали, если бы не было болезней, ставящих на людях естественный эксперимент?! — кипятился Алексей Дми3 триевич, резко потрясая стриженной бобриком головой с тонкими чертами лица.— Но ведь этого нам мало. Прогресс науки опреде3 ляется целенаправленным экспериментом. Этот закон, от которого отмахиваются ханжи, относится и к медицине!

—Что же вы предлагаете? Быть может, я соглашусь и доложу правительству! — нельзя было понять, в шутку или серьезно, спросил Л. H. Федоров,— ВИЭМ ведь оказывают всемерную помощь. Только давайте не будем говорить об опытах на пленных. Не это же вы, надеюсь, предлагаете?

—Зачем над пленными. Помимо них, есть преступники! — отрезал Алексей Дмитриевич. Острый носовой угол его респира3

250