Книги / Platonov

На этом же совещании 1952 г. я в своем выступлении впервые подробно и публично остановился на разрабатываемой мною концеп3 ции динамической функциональной структуры личности. Борис Михайлович готовил стенограммы к печати. Из3за них у нас получи3 лась первая в жизни и единственная размолвка.

Когда я приехал к нему домой после его телефонного звонка, моя стенограмма была сильно сокращена. Он не захотел восстанавливать сокращенного, хотя видел, что я обиделся. Тогда же я отчетливо уразумел, что мои идеи о жизненных показателях темперамента

идругих свойств личности ему не по душе. Но я так и не понял, почему же он в тот вечер был «совсем другим», не из3за расхождения же наших мнений! Зато я узнал, что Борис Михайлович мог бывать «совсем другим», чем обычно.

Примерно через полгода эта его непонятная непоследователь3 ность и неровность подтвердилась, когда 26 февраля 1953 г. он дал мне блестящий отзыв на рукопись сборника «Вопросы психологии в авиации», в котором развивалась эта же концепция.

«Сборник представляет несомненную научную ценность. Трудно сомневаться также в его практической ценности... Сборник в высшей степени желательно опубликовать возможно скорее»,— писал он в этой рецензии и был позже искренне огорчен, когда узнал, что сбор3 ник остался в архиве неизданным.

Из биографии Конан Дойля известно, что, когда в старости с ним заговаривали о Шерлоке Холмсе, он сердился: «Я же написал не только рассказы о Шерлоке Холмсе!»

Ученый, как и писатель, никогда не знает, что из его произведений его прославит. Имя Бориса Михайловича Теплова не было бы так широко известно, если бы он написал только свою докторскую диссертацию «Психология музыкальных способностей», защищен3 ную весной 1941 г. и изданную отдельной монографией в 1947 г., знакомую с тех пор каждому студенту консерватории, или только статью «Ум и воля военачальника» (1943), изучавшуюся военными

ив тылу, и на всех фронтах.

Но, когда он написал учебник для средней школы «Психология» (М., 1946), многократно переизданный на многих языках, его имя

191

вСоветском Союзе узнали все. Это блестящая по стилю и глубоко научная по содержанию книга, прочитать которую весьма полезно каждому культурному человеку, а литератору — и подавно!

Ксожалению, из3за учебной перегрузки школьников сами психологи поставили в конце 19503х годов вопрос об исключении курса психологии из программы средней школы. Мне стало ясно, что ни один школьник больше не прочтет замечательного учебника Бориса Михайловича. А между тем пропаганда нашей науки среди молодежи настоятельно требовалась. Как я уже писал раньше,

вапреле 1958 г. у меня был инсульт (как в старину выражались, «удар»), сделавший меня физически неполноценным человеком. Поняв, что жизненный путь мне придется изменить, я, не желая расставаться с психологией и вообще «поддаваться болезни», на пятый день начал обдумывать и писать «Занимательную пси3 хологию». Благо, времени было предостаточно, и парализована была, к счастью, левая половина тела! Эта работа и увлекла меня, и отвлекла, и предохранила от отчаянья! Ведь мне было всего 52 года!

Писал я ее, неприкрыто подражая «Занимательной физике» Перельмана, превзойти которую пока никому, и мне в том числе, не удалось. Но я хотел написать ее так, чтобы книга о психологии, столь мало популярной в 19503х годах, с интересом читалась моло3 дежью. Сейчас психология вошла в моду, и конкурс на психоло3 гический факультет — один из самых высоких в университете. Льщу себя надеждой, что в этом есть крупица и этого моего труда!

Когда «Занимательная психология» в 1962 г. вышла в свет (потом было второе, лучшее издание в 1964 г., и она была пере3 ведена на ряд иностранных языков), я получил от Бориса Михай3 ловича письмо, состоявшее из одной фразы: «Прочел не отрыва3 ясь Вашу “Занимательную психологию” и благодарю Вас за нее». Я получил от читателей несколько сот писем (и все еще продол3 жаю их получать), но это было самое дорогое и ценное для меня письмо!

С 17 по 28 апреля 1962 г. я, тогда уже сотрудник Института философии, проверял как член комиссии, назначенной ЦК КПСС,

192

работу Института психологии. И это давало мне право более активно, чем в предыдущих беседах, спросить Бориса Михайловича (это было

20апреля):

—Когда же вы и ваши сотрудники займетесь жизненными показателями определения типа нервной системы? Я знаю, что вы этого еще не начали, но хочу знать,— тут я перешел с официального тона на интимный, пользуясь своей миссией, позволяющей поставить вопрос ребром: — Почему вы, Борис Михайлович, ограничиваетесь лабораторными экспериментами?

Сердце у меня замерло: опять рассердится! Но он ответил более спокойно, чем я ожидал:

—Еще не время. Мы еще не готовы сравнивать жизненные показатели с лабораторными. Очень уж много противоречий возни3 кает в результате лабораторных исследований.

С 10 декабря того же 1962 г. по 24 января 1963 г. я опять проверял работу Института психологии уже в качестве председателя комиссии райкома КПСС.

На аналогичный мой вопрос я опять получил аналогичный ответ. Весной 1965 г. я вновь участил свои встречи с Борисом Михайло3 вичем. Я в это время как раз начал работать над своей монографией «Проблемы способностей». В один из вечеров я более осторожно задал тот же вопрос, что и в январе 1962 г. И он ответил неожиданно

радостно и весело:

—Скоро, очень скоро теперь. Ведь сейчас у нас есть прове3 ренные лабораторные методы в виде так называемых «непроизволь3 ных тестов», результаты которых не зависят от желания человека. И с ними можно сравнивать жизненные показатели.

И потом, помолчав, более медленно и задумчиво добавил:

—Скоро, очень скоро.

Это был наш последний личный разговор в неофициальной обстановке.

20 сентября 1965 г. Артур Владимирович Петровский, ныне ви3 це3президент АПН, тогда же профессор кафедры психологии Мос3 ковского пединститута им. Ленина, защищал докторскую диссерта3 цию «Пути формирования основ советской психологии». Первым

193

оппонентом у него был Борис Михайлович Теплов. А я писал отзыв на диссертацию от Института философии.

Вскоре после этого, 27 сентября, Артур Владимирович, отмечая свой день рождения, собрал в кабинете «Метрополя» всех историков психологии. Он уже думал о своей будущей монографии «История советской психологии», вышедшей в 1967 г., и хотел узнать их мнения по ряду вопросов. Тем более он интересовался тем, что Б. М. Теплов активно занимался темой истории учений о личности. Был там и я. Почетное кресло для Бориса Михайловича долго пустовало рядом со мной. Он задерживался. Потом стало ясно, что он не приедет.

В эту ночь на 28 сентября 1965 г. его не стало.

ВИКТОР НИКОЛАЕВИЧ КОЛБАНОВСКИЙ

Об этом своеобразном и интересном человеке, с которым я не3 однократно встречался с 19303х годов до последнего периода его жизни и который однажды чуть не погубил меня в самом прямом смысле этого слова, наиболее кратко можно сказать так: он был барометром состояния психологической науки, быстро, четко и без3 отказно реагировавшим на все ее новации, прагматически улавливая

вних прогрессивное, но далеко не всегда правильно видя их перс3 пективы. Покажу это на нескольких страницах наших «этапных» встреч. Но сначала немного слов о его биографии.

Родился Виктор Николаевич Колбановский 5 января 1902 г.

вЯрославле в семье служащего. Едва успев окончить Ярославскую же гимназию, ушел в Красную Армию, на фронт, став в 1919 г. членом РКП(б). В 1925 г. он уже врач, выпускник I Московского медицинского института. Он всегда этим званием гордился и в даль3 нейшем постоянно подчеркивал, что он не только психолог, но и не3 вропатолог. В 1931–1932 гг. он учился в Институте красной профес3 суры и по окончании его был направлен в Институт психологии на пост директора, где и проработал в этой должности до 1936 г. В 1920–19303х годах он часто бывал в семье Луначарского, по3 скольку его брат Арнольд был секретарем у Анатолия Васильевича.

194

Общение с таким блестящим эрудитом и культурнейшем человеком не могло не отразиться на знаниях и интересах и даже на речи Виктора Николаевича.

В 1933 г. я, приехав в Москву в командировку с Нижегородского автозавода, попал на годовой отчет директора в Институте психо3 логии. Размещался институт все в том же «Челпановском» здании, где и сейчас, но назывался он тогда Институтом психологии, педо3 логии и психотехники, а сокращенно, несколько иронически на пси3 хологическом жаргоне тех лет «Институтом трех “П”». Мне ка3 жется, тут я впервые и увидел Виктора Николаевича на кафедре,

в«Челпановской аудитории». Во внешности его не было ничего особенного. Волосы, расчесанные на пробор, фигура пикнического сложения; весь он был какой3то округлый, и речь тоже лилась округлыми предложениями. Впрочем, помню, что доклад его был красочен и интересен. Но наиболее точно у меня запечатлелась его первая фраза, легшая в основу всего его выступления:

—Когда я как директор прошу у вышестоящих органов средств для исследований по психологии, мне почти ничего не дают; когда я прошу их для исследований по педологии, мне их дают почти столько, сколько я прошу; но когда я прошу их для исследований по психотехнике — их дают даже больше, чем я прошу. Моя задача, соблюдая финансовую дисциплину, удовлетворить научную потреб3 ность всех наших «трех “П”». Об этом и пойдет речь.

Я хорошо запомнил эти его слова, так как подобная ситуация была знакома и мне при составлении смет на исследования на горь3 ковском, а позже на челябинском заводах. Но с тем, что он считал

впорядке вещей, я активно боролся.

Следующая моя встреча с В. Н. Колбановским была заочной. 23 октября 1936 г. я, как и все читатели газеты «Известия», прочитал на ее четвертой странице подписанный им подвал «Так называемая психотехника». Вот некоторые ее фрагменты, дающие представление о ее направленности и стиле. Начиналась она так: «История психо3 техники — этой сравнительно молодой “науки” — несложна, но поучительна. Ее основоположником и виднейшим теоретиком был крупный буржуазный психолог, идеалист Вильям Штерн. Исходя

195

из глубоко реакционной установки, что между интересами капита3 листов и рабочих существует “гармония”, Штерн попытался создать новую науку, которая позволяла бы капиталистам возможно “рацио3 нальнее” производить профессиональный отбор рабочих, соответ3 ствующий требованиям определенной отрасли производства или нуждам отдельного предприятия... Трудно найти еще одну такую “науку”, которая с такой чрезмерной угодливостью и старанием подыскивала бы “научные” обоснования для реакционнейших прояв3 лений капиталистической практики, как это делает психотехника...

Так было с педологией. Так обстоит дело с психотехникой. История, теория, методы и практика одной лженауки поразительно совпадают

стаким же существом у другой. Естественно напрашиваются и те же выводы».

Кончалась статья словами: «Но прежде всего нужно покончить

спсихотехнической “практикой”. Существующие психотехнические лаборатории и станции нужно ликвидировать, а их работников вернуть к полезному труду».

Термина «психология труда» в статье вообще не было. Напомню, что этот материал в «Известиях» появился вскоре

(через 3,5 месяца) после постановления ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 г. «О педологических извращениях в системе Наркомпросов».

Я, как и подавляющее большинство других читателей, конечно, ничего не знал тогда о приведенном выше разговоре Соломона Григорьевича Геллерштейна в отделе науки ЦК о судьбах психо3 техники. Он происходил в Москве, я же находился в Крыму, на Каче. И я, как и все другие, понял эту статью В. Н. Колбановского как директивное указание.

Тогда меня это не огорчило. Скорее даже обрадовало. Я ведь все3таки сам, по собственной инициативе повернул две психотехни3 ческие лаборатории двух крупнейших заводов на комплексное изучение условий труда!

Но вскоре, когда начали закрывать все подряд психологические заводские лаборатории, в том числе и мною организованные, я понял, какую медвежью услугу оказал В. Н. Колбановский психологам труда!

196

Когда в мае 1945 г. мы встретились с Виктором Николаевичем в Берлине — оба в должностях армейских невропатологов (он — наземной, я — воздушной армии), я завел разговор после всех «фронтовых тем» об этой его статье в «Известиях». Он смог сказать только одно:

—Я никак не ожидал, что моя статья получит такую трактовку!

—Перечитайте ее на досуге,— сказал я,— и вы поймете, что так писать ее тогда было нельзя!

Но вернемся к довоенному периоду, к концу 19303х годов.

16 августа 1937 г. я срочно был отозван из Качи в Москву. На сборы и отъезд из авиаучилища мне с семьей были даны сутки. Качинский филиал Института авиамедицины был закрыт несмотря на то, что там к этому времени уже успешно развернулась работа по летным тренажерам88 и напряженности в полете, не говоря уже о нескольких курсах психологии, прочтенных мною как всему личному составу школы, так и слушателям курсов усовершенствования инструкторов.

Через несколько дней по моем приезде в Москву командование Института авиамедицины поставило меня в известность, что я пред3 ставлен к демобилизации «по невозможности использования». Нужно ли сейчас говорить, чем это мне тогда грозило?

Но через некоторое время моя демобилизация была отменена.

Уменя есть основания считать, что в мою судьбу вмешался Владимир Викторович Адоратский, первый директор Института Маркса3Эн3 гельса3Ленина.

Член коммунистической партии с 1904 г., В. В. Адоратский пользовался большим уважением Ленина как один из лучших знатоков и популяризаторов марксизма в России. После Октябрь3 ской революции он принимал активное участие в создании новых научных учреждений: Коммунистического университета им. Сверд3 лова, Истпарта, Социалистической академии, Института красной профессуры, Института философии АН. В 1932 г. он был избран действительным членом Академии наук СССР.

Вот с этим замечательным человеком устроил мне встречу у себя дома мой бывший начальник по Уровскому институту Николай

197

Иванович Дамперов, с которым у нас и после Забайкалья сохраня3 лись самые близкие отношения до самой его смерти 30 апреля 1947 г. Н. И. Дамперов хорошо знал В. В. Адоратского еще по казанскому революционному подполью и дружил с ним. Оба они были казанцы. Владимиру Викторовичу в это время было уже под шестьдесят, но глаза его, внимательные и проницательные, были живыми, как у юноши. Весь вечер он подробно и очень заинтересованно расспрашивал меня о моей работе по психологии труда и о приме3 нении ее в авиации.

Это было в субботу в последних числах августа. А в понедельник начальник Института авиамедицины сообщил мне, что моя демоби3 лизация отменяется и что я назначаюсь начальником учебного отдела института. При этом с трудно скрываемым смущением он сказал: «Если вы хотите и найдете время, то можете продолжать работать над своей докторской диссертацией и организовать психологическую лабораторию в комгоспитале, но не в порядке плановой работы».

Ученую степень кандидата медицинских наук я уже получил ра3 нее, 28 июня 1936 г. (то есть вскоре после того, как они были введе3 ны) без защиты, по совокупности работ по психологии труда и уров3 ской болезни, а на Каче начал собирать материал для докторской.

Возможно, что беседа с В. В. Адоратским и отмена моей демоби3 лизации — только совпадение. Но я не могу забыть ни его интереса к психологии летного труда, ни того, как он насторожился и переспро3 сил меня, услышав случайно оброненную мной фразу: «Все дело в том, что главный врач ВВС Леонид Германович Ратгауз, хоть он

иплемянник Землячки, но недостаточно культурный человек, и он никак не может понять различия между психотехникой, психологией труда и общей психологией!»

Почему же я об этом рассказываю здесь, и какое все это имеет отношение к В. Н. Колбановскому?

Дело в том, что, как выяснилось в дальнейшем, Виктор Никола3 евич тогда тоже нечетко понимал различие между психотехникой

ипсихологией труда. Хотя и руководил перед тем четыре года «Институтом трех “П”»! Он даже не уяснил, хотя бы для себя, неудачные формулировки своей статьи в «Известиях» в 1936 г.

198

Как я узнал позже, на следующий же день после моего срочного отъезда из Качинской летной школы он приехал туда вместе с моим бывшим помощником по Качинскому филиалу военврачом Ювена3 лием Михайловичем Волынкиным, всегда крайне отрицательно относившимся к психологии. Я догадывался, что Ювеналий Михай3 лович сумел как3то явно во вред психологии, а следовательно, и мне использовать Виктора Николаевича, признанного методолога этой науки.

И я не ошибся. Через год, 5 ноября 1938 г., я опять приехал на Качу за имуществом Института авиамедицины для использования его потом в психологической лаборатории клинической части инсти3 тута, размещавшейся в комгоспитале в Лефортове. Друзья3летчики авиашколы передали мне копию стенограмм лекций, прочитанных В. Н. Колбановским 19, 21 и 25 августа 1937 г.

Вот некоторые выдержки из этих стенограмм, теперь полностью включенных в «Архив истории отечественной авиационной психо3 логии». Свою лекцию 19 августа он начал словами: «Уважаемые товарищи, насколько я осведомлен, я имею дело с командным составом летчиков3инструкторов... Мне известно, что у вас работал один из психологов, который читал лекции по психологии, даже составил книжку очерков по психологии для инструкторов летного обучения, составил конспект курса психологии, которым пользуются некоторые товарищи, и имел какие3то соображения, что именно этот курс, этот конспект являются выражением того, что приемлемо для нашей марксистской науки. Но при внимательном изучении этих материалов мы пришли к выводу, что эта его претензия ни на чем не основана и что, наоборот, в ней содержатся идеологические ошибки, ничего общего с марксизмом не имеющие, более того, глубоко враждебные марксизму...»

В. Н. Колбановский далее, пользуясь чьей3то недобросовестной информацией, неоднократно возвращался к тому, что я якобы говорил. Так, в лекции 21 августа он сказал: «Я отвечу на вопрос, который мне был задан: “В чем отличие от того, что читал Платонов?” Это отличие таково: между чтением курса с материалистической и идеалистической позиций... Мы трактуем психику как явление отражения объективного

199

мира... Когда Платонов излагает, он дает такое определение памяти: “Память — это запоминание и восприятие психологического процес3 са...” Это есть грубейшая ошибка».

Но и в рукописи книги, и в конспекте у меня было написано: «Памятью называется свойство закрепления, сохранения и воспроиз3 ведения психических процессов». Кто3то, читая ему это определение, вместо слова «воспроизведения» сказал «восприятия», что вызвало за3 конный протест. Проверить же прочитанное ему он не счел нужным.

Подобным же образом были искажены и другие мои опреде3 ления, что дало повод упрекать меня в идеализме.

Когда я уже в 19603х годах как3то завел разговор с Виктором Николаевичем об этой его поездке на Качу в 1937 г., он ее вспомнил, но никакой острой критики в мой адрес в его памяти не осталось. «Это была обыкновенная популярная лекция,— сказал он.— А дело вы с Шварцем делали полезное!»

Еще об одной запомнившейся мне встрече с Виктором Никола3 евичем — совсем коротко. В середине мая 1945 г. в Берлине на Унтер ден Линден я встретил В. Н. Колбановского. Мы оба, как армейские невропатологи, интересовались Институтом мозга Фогта и решили вместе поехать туда. Помню, что при этом посещении меня удивило глубокое знание им истории и задач этого прославленного научного учреждения.

Воктябре 1947 г. я получил задание организовать отдел психологии

вИнституте авиационной медицины и вообще всю психологическую работу в авиации. Я подготовил соответствующий план (своего рода credo) и решил обсудить его с рядом ученых. Начал я с Виктора Николаевича, проведя несколько часов у него на квартире.

Было это 25 ноября 1947 г. Все события 1937 г., хотя и отодви3 нутые войной, были еще живы в моей памяти. Не говоря ему ничего о наличии у меня стенограмм его трех лекций на Каче, я нарочно заострил спорные вопросы, которых он в них касался, сказав: «Меня интересует ваше мнение как методолога».

И тут я получил полное одобрение всех своих установок и планов. Теперь, собирая архив авиационной психологии и заботясь о досто3 верности каждого документа, я жалею, что не показал ему в тот вечер

200