1. О совершенстве

Знатоки говорят, что до тех пор, пока вы всё еще слы­шите скрипку в руках скрипача, — как бы ни восхищала вас его игра, — он играл далеко не совершенно. А вот ког­да скрипка исчезает, и вы начинаете слышать какие-то небывалые, волшебные звуки, вздохи какой-то необъятной тоскующей или переполненной восторгом души, — тут на­чинается настоящее.

Искусство ли это? Если производить от слова искус­ность, — то, пожалуй, что и нет — это уже не искусность, это шаг дальше — за нее, за искусность. Для этого есть и слово хорошее, хотя и не новое: художество. Это шаг в область художества.

Начнет мальчик пиликать на скрипке, дойдет мало-по­малу до грамотного исполнения, пойдет по этой дороге даль­ше — дойдет до искусства, пойдет еще дальше и, если есть в нем искра художника, — дойдет до художества: скрип­ка исчезнет и заговорит через нее художник.

Так и каждая область искусства, доведенная до худо­жества, теряет свои специфические качества. Мне довелось видеть в Дрездене «Сикстинскую Мадонну». Она висит од­на в небольшой сравнительно комнате. Когда я вошел — захватило дух: прямо на меня по движущемуся, клубяще­муся воздуху несется женщина... Покрывало ее отдувает­ся и слегка колеблется, грудь дышит, краска то покрыва­ет ее лицо, то исчезает, глаза ее лучатся и пронизывают насквозь...

Нет! Нет! Ведь это же только картина! — спохватился я. И, все-таки, сколько ни смотрел, я не видал «картины». Я видел человека. Человека, от присутствия которого ме­ня охватил такой мир и такой покой, что после двух ча­сов, незаметно проведенных мной в этой комнате, казалось, душа моя стала чистой и прозрачной, как горное озеро.

Вот оно — подлинное искусство. Искусство настояще­го художника. Не следует смущаться тем, что установилось другое понятие: обычно искусством называют всё, что мало-мальски связано с эстетикой и что носит на себе сле­ды «искусности». Волшебная сила художества не считает­ся обязательной.

Это так, и, если ориентироваться лишь на общий вкус, на вкус мало взыскательный. Истинного художника ни­кто и никогда не убедит считать это за искусство. С его точки зрения, если речь идет о живописи, то это только бездушная мазня, а если о сцене — недостойное кривляние. Следовать этому и поощрять это он не будет.

В чем же суть, в чем секрет такой необычайной силы и притягательности художественного произведения?

Во многом, и прежде всего — в правде. Оно как день, как луг, как речка — ему нельзя не верить. Веришь и рас­творяешься в его спокойствии и гармонии. Но оно же мо­жет потрясать и приводить в трепет, как море в бурю, как гроза в небе, как страсти людские...

2. Одухотворяющее — одно

Было время, я часто смотрел на картины старых италь­янских мастеров. Сначала, когда еще рассеян, — видишь одни недостатки, условности, наивности... Но, чем боль­ше смотришь, — успокаиваешься, перестаешь видеть внеш­ние шероховатости и тебя охватывает одно цельное спо­койное чувство наполненности и удовлетворения.

Особенно это бывало от картин Рафаэля (на другие тог­да, может быть, еще не научился смотреть). Смотришь на какое-нибудь «Обручение» и постепенно, хоть и нравит­ся одно, другое или третье, но захватываешься одним об­щим, основным, что есть во всей картине, что есть в ду­ше художника.

Это одно делает картину живой. Мало того, оно дела­ет ее живым существом, со своей душой, с собственными законами своего бытия. И законам этим невольно подчи­няешься. И вот уже исчезло всё, что вначале мешало... Многое казалось условностями, детской наивностью и да­же невежеством, а тут, видишь — наоборот — всё сделанное возникло в строгой радостной закономерности и, глав­ное — в творческом высоком спокойствии!

И как-то странно, необычно чувствуешь себя: начина­ешь волноваться, радоваться, улыбаться... А на душе, в глубине ее, всё легче, всё спокойнее... Как будто пьешь из живоносного сладостного источника... И насыщаешь­ся, расцветаешь. А страсти тела никнут, стихают... И всё охватывается животворящим созидающим покоем.

И подумать, что эту картину написал художник 21 го­да от роду!

«Одухотворяющее-одно», «живоносное-одно»... я не знаю, как назвать его, но в нем-то и есть самое волшебст­во художественного произведения. Без него оно мертвое, хоть, может быть, и искусное.

Мало ли продуманных, хитроумно выверенных, ловко «сгармонизованных» произведений, с хорошо проведен­ной единой линией, единой идеей, — но это совсем не то. Они мертвые и нисколько не живоносные. Они обманы­вают только на мгновение, а дальше, чем больше смотришь на них, тем больше вянешь от их скрупулезной расчетли­вости, душевной скудости и творческого бессилия.